История и культурный процесс.

Понятие культурного процесса, используемое в антропологии, вероятно, станет яснее, если мы сравним его с понятием, с помощью которого обозначают события человеческого прошлого представители других академических дисциплин, а именно с понятием истории. Данные, на которые опираются обе дисциплины, одни и те же: “что произошло на самом деле”, а элементарной единицей происшедшего является событие. Итак, всякое событие, разумеется, уникально. В отношении запоя или похоронного обряда, наблюдаемого этнографом во время полевых исследований, это не менее истинно, чем в отношении победы Наполеона при Аустерлице или разрушения римлянами Карфагена. Каждое из этих событий во всем его своеобразии произошло только однажды и никогда не повторится вновь. Профессиональный историк не только осознает такое свойство исторического события, как уникальность, но совершенно очевидно оказывается неспособным его преодолеть. Историк, изучающий

обстоятельства смерти Цезаря, имеет дело с единственным в своем роде и особенным происшествием. Для него прежде всего именно характеристики, отделяющие его от всех прочих событий - время, место, сам способ смерти, последние слова великого человека, мысли и чувства тех, кто при этом присутствовал - являются предметом интереса и приковывают его внимание.

У того, кто изучает культурный процесс, подход к тому или иному событию совершенно иной. Уникальность исторического события, конечно, не отрицается, но она уже не является его главной и неизбежной особенностью. Какое-либо событие приобретает теперь значение лишь постольку, поскольку оно может быть подведено под общий класс культурных явлений, имеющий и других представителей (3). Смерть Цезаря может быть помещена в контекст

политических убийств, или борьбы за власть в автократических государствах, или каких-либо сходных категорий. Только в этом случае она может приобрести научный интерес, в противоположность интересу чисто историческому. На это, использовав другой пример, указал и Уайт: Предположим, что мы изучаем восстания с функционалистской точки зрения [в данном контексте: с точки зрения культурного процесса]. Следовательно, восстание А будет интересовать нас не потому, что оно уникально (хотя, разумеется, оно действительно таково), но главным образом потому, что оно похоже на другие восстания. Время и место безразличны; нас не

заботит, имел ли место мятеж в мае или в декабре, во

Франции или в России. Что нас интересует, так это

восстания вообще; мы хотим сформулировать такое

обобщение, которое было бы применимо ко всем

восстаниям. Нам нужно общее, которое объяснит

единичное. (1945: 229).

Но из того, что именно антропологи создали и разработали

понятие культурного процесса, вовсе не следует, что все они

в своей работе занимались этим процессом (4). В

действительности большая часть антропологов, как и

большинство историков, своими сочинениями производят

впечатление, что их интересуют культурные факты _1сами по _1себе_0. Трудно избежать такого подхода или преодолеть его. Реальный мир, в конце концов, состоит из единичных явлений, и именно с них должен начинать свое исследование ученый. Затем, по мере погружения в детали, осведомленность относительно особенностей и уникального характера явлений все увеличивается. Кребер изучает историю и распространение символа двуглавого орла и, находя этот вопрос затруднительным, чувствует себя вынужденным сказать: “В истории цивилизации нет практически ничего, о чем мы могли бы сказать, что это должно было случиться, и что мы, следовательно, могли бы предсказать, за исключением разве что тех случаев, когда нам это случайно удается на самом пороге события. Каждый случай должен быть выработан для того, что и произошло в действительности...” (1948: 475).

Кребер, ученик Франца Боаса, писал своему учителю, что

его “единственный постоянный объект - процесс, жестко

детерминированный процесс” (1935: 541). Тем не менее,

насколько можно судить по тому, что написал сам Боас, его

более всего впечатляли в предметах и явлениях их

своеобразие и особенности. Проведя полвека в усердном и

детальном изучении мифологических мотивов, игольниц,

лингвистических текстов и тому подобного, он пришел к

выводу, что “явления, изучаемые нашей наукой, столь

индивидуализированы, столь привязаны к внешним

обстоятельствам, что никакая совокупность законов не могла бы их объяснить”, а затем, что “культурные явления столь сложны, что...сомнительно, возможно ли найти для них имеющие силу законы”(1932: 612) (5).

Мне утверждение Боаса кажется чересчур пессимистическим.

В конце концов, весь остальной мир, мир природы, в этом отношении не отличается от мира культуры. Он также сложен, и его явления тоже индивидуализированы. Тем не менее в поведении природных явлений были усмотрены регулярность и закономерность, потому что их изучали с научной точки зрения. Когда предметы и события исследуются таким образом, индивидуальность уступает место типам и классам, а последовательности уникальных моментов - частям процесса. Конечно, это не открытие. Вопрос был ясно рассмотрен и сжато изложен Генри Томасом Боклем ровно сто лет тому назад.

Что касается природы, события самые нерегулярные и

капризные нашли объяснение, и было показано, что они

находятся в соответствии с определенными прочно

установленными и всеобщими законами. Это было сделано

потому, что человек способный и, прежде всего,

человек терпеливой и неустанной мысли изучал

природные события с целью обнаружить их закономерность: и если события человеческого прошлого подвергнуть подобному испытанию, мы имеем все основания ожидать сходных результатов [курсив мой] (1857: 6).

Склонность скорее подчеркивать своеобразие событий, нежели делать на их основе обобщения, образует, как мы видели, существенное отличие исторических дисциплин, как их обычно принято понимать, от исследования культурного процесса. Но есть и другие отличия. Вероятно, важнейшее из них состоит в том, что историк стремится выбирать как объект своего внимания и предмет описания действия в жизни людей. Те, кто изучает культурный процесс, с другой стороны, фиксируют свое внимание вовсе не на людях, а на обычаях, воззрениях, орудиях труда, ритуалах, институтах и т.д., которые они посредством логического анализа абстрагируют от поведения людей в целом. Одним словом, они имеют дело с культурой.

Это различие в элементах, отбираемых для описания и

анализа, неизбежно оказывает влияние на тот способ, с

помощью которого две группы ученых обозревают динамику

прошедшего. Вопрос о детерминизме применительно к

историческим событиям часто побуждает антропологов и

историков образовывать два противостоящих друг другу

лагеря. Как ученые, антропологи почти постоянно прилагают

принцип детерминизма к делам человеческим. Историки,

однако, не обязательно отрицая причинность в истории

целиком и полностью, последовательно стремятся свести ее роль к минимуму. Типично для этой точки зрения замечание британского историка Г.А.Л.Фишера, что “единственное правило предосторожности для историка [заключается в том], что ему следует распознавать в течении человеческих судеб игру случайностей и непредсказуемостей” (1939: xv).

Разумеется, не все историки такие антидетерминисты по своим взглядам. Тем не менее, даже те историки, которые признают роль детерминизма в истории, видят его действие совершенно иначе, чем те, кто изучает культурный процесс. Для обычных историков детерминанты событий следует искать не в культурных силах, а в личных мотивах индивидов: упрямство Бисмарка, амбиции Наполеона, коварство Ришелье - таковы силы, вызывающие те или события и формирующие ход истории.