Сколько у него было этикеток?

Я не знаю. По-моему, он сам не знал. Они лежали по конвертам, классифицированы по нумизматическому принципу. Вино отдельно, водка, естественно, отдельно. Потом водка по маркам, потом по заводам. Потом по деталям на легендах. Петя чрезвычайно аккуратно хранил свои этикетки, предварительно проглаживал их утюгом.

Это увлечение пришло к нему на исходе жизни. Началось с подачи одного профессора-биолога. Петя как-то поехал на стажировку в Москву и провел там четыре месяца. Жил в общежитии вместе с этим профессором, который фанатично собирал этикетки. И Петя обещал по возвращении в Одессу присылать ему этикетки местных заводов. Он начал ему присылать этикетки и пожалел – зачем же отдавать биологу такую роскошь? И стал себе оставлять экземпляры, кое-что пересылая своему коллеге. Потом у них переписка заглохла, и Петя стал фанатично сам заниматься коллекцией. Все вокруг тоже стали собирать этикетки, но уже для него. Таким образом, у нас образовались собственные коллекции. До сих пор я механически их смываю с бутылок, хотя они мне ни к чему. Вся советская археологическая общественность работала на Петра Осиповича. Редкая этикетка считалась очень хорошим подарком...

Петя все время ездил на совет по защите в Киев. Мы частенько его собирали в дорогу. Обычно там намечалась пьянка с коллегами - Лапиным, Крыжицким и иными тамошними и заезжими антиковедами... Будучи профессором, Пете было неудобно приезжать Бог знает с чем. У него как раз завалялась бутылка «фокушора», а денег не было. Разница между бутылкой «фокушора» и дорогим коньяком, типа «Славутича», составляла примерно пару десятков рублей. Марочный коньяк стоил тридцать-сорок рублей, а «фокушор» - четыре. При этом, бутылки одинаковой формы, с одинаковой пробкой. Только этикетки разные. Петя смыл с «фокушора» весь этикетаж, нашел в своей коллекции самую дорогую коньячную этикетку и приклеил ее. Я помогал наносить полоски клея, чтобы выглядела как настоящая. Не отличишь в жизни от «Славутича». Перед отъездом мы спросили, не раскроют ли подвох в Киеве. Петя говорит: «А им все равно, чем рыгать».

По-моему, никто на самом деле ничего не отличает. Возможно, какие-нибудь профессиональные дегустаторы и отличают, а вся эта публика – абсолютно. Кто-то утверждает, что армянский коньяк горчит, а грузинский в самый раз, а молдавский мягковат. Или наоборот... По-моему все одинаковы...

Эпоха «пьяного романтизма» длилась довольно долго. Я в нее включился где-то с шестьдесят шестого года, после школы. Потому что в школе мы практически ничего не пили. Разве что случайно. У нас в доме пить не было принято. Научили меня этому мои сокурсники. Нынешнее поколение, по-моему, уже не знает, что такое «биомицин» – то есть «Биле мицне». Красное крепленое просто называлось «чернилами» – потому что «Червоне мицне». В Одессе, по крайней мере... Слово «шмурдяк» я не знаю, как точно перевести. Оно означало крепленое красное вино самой низкой категории.

Другими словами портвейн?

Нет, портвейн – напиток выше сортом. На порядок. Мы его ласково называли «портюша». Шмурдяк – это совсем другое. На шмурдяк есть особые любители, среди которых нахожусь и я, потому что он очень вкусный. «Рожеве мицне» считалось чуть лучшим из всего набора дешевых марок. А фирменные народные вина, такие как «Портвейн Приморский», например, появились к закату советской власти. Но они были подороже, и, при отсутствии в продаже шмурдяка, приходилось пить портвейн. Истинные поклонники шмурдяка морщились и страдали, а прозелиты портвейна им возражали народной песней (поется на мотив известной советской песни о космонавтах «Не думай о секундах свысока…»:

 

«Не думай о портвейне свысока,

Заплатишь рубль, и сам поймешь, наверное.

Спрессованы все звезды коньяка

В портвейне, в портвейне, в портвейне…

У каждого портвейна свой резон,

Свой вкус, своя цена, своя отметина…»

 

Ну и так далее. Но поскольку денег все равно не хватало, мы переходили на смеси. Сто граммов сухого на сто крепленого. Самая дешевая смесь – столовяк и биомицин. Она продавалась во всех будках. Продавщицы знали. Такая смесь стоила чуть дороже одного стакана сухаря, но вставляла как за два. Люди, спивавшиеся и переходившие на крепляк, вызывали даже некоторое осуждение у своих товарищей. Таким говорили: «Будь осторожен. Ты сопьешься, пить крепляк опасно». Среди нас Хася первый перешел на крепляк и спился раньше всех. История с ним весьма показательна.

Сам он из Николаева. На несколько лет старше всего нашего курса. Среди нас был самым козырным, поскольку уже побывал в археологической экспедиции. Поступил случайно, кажется, через концы Станка. Он был старше нас на два с половиной года и продолжает таковым оставаться. Мы подружились на первом курсе и дружим безоглядно всю жизнь. Это совершенно очаровательное существо... Его цель нажраться как можно быстрее проглядывала совершенно очевидно. Девушками он интересовался довольно вяло при том, что пользовался у них немалым успехом. Внешне он выглядел, как смазливый парниша, с очень сильным обаянием. Русский мальчик, с польской кровью, белокурый, хорошенький. Хася был маститым археологом. Носил соответствующую униформу – военные штаны, которые пошил из брезента, с офицерским поясом и военной рубашке. И полевку через плечо. Всем этим его снабжал отец-полковник. Хася даже ходил в таком виде на экзамены.

В нашей компании он напивался первым, после чего его приходилось волочь домой. Что вызывало наше всеобщее осуждение. Мы даже переставали с ним пить. Я и сейчас считаю, что с точки зрения алкогольной этики это нечестно. Ты нагружаешь собой компанию. Хася пил заранее. Мы идем все вместе пить, и начинаем с нуля. И если кто-то быстрее выбывает, то за него несешь ответственность – ты же с ним начал пить. Хася приходил в компанию уже подшофе и нажирался с первого стакана, когда остальные даже почувствовать не успели. Перед встречей он пропускал стаканчик-другой крепляка и шел пить с нами. А когда выпивал третий, то вырубался...

Как бы там ни было, он все-таки был светилом и студентом, подающим надежды. Хотя учился довольно погано. Каким-то образом отмазался от армии - единственный в нашей компании, потому что по разным причинам мы все туда быстренько загремели. Из наших выпускников наиболее перспективными считались Чебурашка, Володя Ковбасюк и Хася. Сережа Мохненко какими-нибудь особыми талантами не обладал, только говорил гладко, а что касается меня, так я был слишком легкомысленным, чтобы подавать какие-либо надежды. Хася сразу же попал в античный отдел киевского Института археологии, в аспирантуру.

Чебурашка – тоже довольно яркая личность, о нем стоит сказать несколько слов, потому что социально это интересно. Он старше меня на пять лет. Ныне почтенный ученый, вышедший на пенсию. Чебурашка был моим сокурсником и нашим старостой. Старостой его назначили, потому что он был старше других, состоял в партии и был комиссован из армии. Мы носили его форму по очереди, когда напивались, и отдавали честь на улице. Он не то, чтобы принадлежал нашей компании, но являлся примкнувшим к нам – как спутник-сателлит. Как Аллеманская марка в составе империи Карла Великого. Толик был совершенно от сохи. И внешность его показательна. Такой маленький, с большой круглой головой. У него торчали уши, за что и получил кличку «Чебурашка». Торчали и волосы. За что он получил еще и кличку «Кактус». Конечности у него напоминали клешни краба. И он, естественно, получил кличку «Краб». Как староста и коммунист, он отмечал всех отсутствующих со всеми делами. Со временем более всего прижилось «Чебурашка», или ласково-сокращенно – Чеба.

Комиссовали его из-за травмы. На учениях Чебурашке прищемило ногу люком танка. В итоге, он добился комиссования, потому что не хотел служить. До службы он закончил какое-то ПТУ, потом вернулся в звании лейтенанта, ему стало тошно, и он поступил в университет, решив воспользоваться ситуацией. При этом страстно хотел быть только археологом. Это было совершенно невероятно, потому что Чебурашке стали немедленно прочить стремительную карьеру историка партии. Причем, происхождение самое шикарное – колхозник. У него дом напротив Николаева, в Варваровке. Мало того, у него было огромное преимущество перед окружающими – ему полагалась квартира. В армии Толик занял на ее очередь, как армейский инвалид. Он ее и получил. На пятом, правда, курсе. В Ильичевске, под Одессой. В ней он и продолжает жить до сих пор.

Охваченный безумной любовью к археологии, Толик совершенно не желал делать партийную карьеру. Он лишь хотел рыть землю, а на историю партии забил. Это поразительно. Петр Осипович этому особо удивлялся, но всячески помогал Чебурашке «грызть молодыми зубами гранит науки». Подружился я с ним по его инициативе. На занятия я не ходил, как и многие. Чебурашка всех отмечал, а меня нет. Не знаю, за какие заслуги. Относился ко мне очень хорошо. Пил невероятно много. Несмотря на это, Чебурашку сделали ленинским стипендиатом. У него была самая большая стипендия – восемьдесят рублей. Это почти как зарплата лаборанта. Тем не менее, Толик все равно написал диплом по археологии. И, говорили, хороший.

Как коммуниста, Чебурашку, а за особые таланты, и Хасю - единственных с нашего курса - приняли в академическую аспирантуру, в Институт археологии. Светлейшее научное будущее перед ними открывалось во всей красе.

Хася попал в античный отдел, а Чебурашка в скифо-сарматский. Последним, в те годы, заведовал профессор Тереножкин, который потом умер от пьянства и горя. Профессор и его жена Ильинская представляли собой довольно респектабельную пару. Известные украинские скифологи. Тереножкин учил Мозолевского, который нашел знаменитую пектораль.. Ильинская умерла первой. Потом у Тереножкина умер сын по какой-то причине. Оставшись один, он остался консультантом в Институте археологии. Его никто не трогал, ему было семьдесят с чем-то лет. Жить он не хотел, пребывая в глубоком отчаянии. Что каждый может понять. Меня даже Крыжицкий предупреждал после похорон Тереножкина, увидев, что я пью не закусывая: «Смотрите, Андрей, кончите, как Тереножкин – он тоже не закусывал». Я возражал: «А зачем закусывать? Так лучше и быстрее вставит». Чебурашка был его аспирантом задолго до этого и находился с ним в прекрасных отношениях.

Поступив в аспирантуру, они немедленно начали бухать, как лошади. На занятия практически не ходили. Если Хася тихий и любил пить камерно, в одиночку, то Чебурашка был его противоположностью. Его тянуло на приключения. Напившись, Толик все время шел гулять. Он терял вещи и документы. Убегая от ментов, выбрасывал портфель за забор какого-то кладбища. Или что-то в этом роде. Чебурашка был постоянным клиентом вытрезвителей.

Зато он овладел замечательной техникой. Дело в том, что, попавшись в руки ментов, выдавал себя за другого. Если патруль видит у тебя в руках бутылку, можешь считать, что ты свободен, как великий китайский народ. Интеллигент, который боится потерять свою работу – очень хорошая, лакомая добыча для ментов. Научные сотрудники и преподаватели всячески скрывали свое место работы. Например, не носили с собой удостоверения. Желательно, достать иное удостоверение, фиктивное. Чебурашка умудрился достать справку о том, что работает грузчиком на хлебзаводе. Он и не был похож ни на кого другого. Сейчас у него совершенно приличная, благородная внешность. Он не пьет много лет, но это уже другой вопрос. А в те годы он действительно был похож на пьяного краба. При этом очень добрый и славный человек. Необычайно порядочный. Каждый раз удивлялся, что его обманули или завели интригу против него. Очень опасливый, боится начальства и старается не портить отношений. Среди нашего курса он первым защитил диссертацию. Среднего, надо заметить, качества, но значения это никакого не имело. В то время как раз организовали археологический отдел в Одессе и его направили сюда на работу. Дальше Чебурашка хотел стать доктором и сразу написал соответствующую работу. Но вдруг его карьера застыла. Готовый диссер никто не пропускал. Но ларчик просто открывался.

Это было в Ольвии. Чебурашка выпил и осмелел. Пошел к Крыжицкому выяснять отношения. Тот его выгнал. Тогда Чебурашка написал на стене домика тогдашнего директора ольвийского заповедника товарища Кудренко большими буквами: «Я Крыжицкого и Кудренко в рот ебал!». И размашисто подписался: «А. Островерхов». Потом пошел спать. Когда он вышел из домика наутро, в котором ночевал на полу, увидел всю экспедицию во главе с Крыжицким и Кудренко перед этой самой надписью. Все хохотали и радостно читали этот крик души. Разумеется, оба страшно обиделись. Думаю, Чебурашка доктором так и не стал именно из-за этого.

Хася вел тот же образ жизни, но другой типологически. Поэтому судьба его сложилась иначе. Он пил тихо, интеллигентно и тайно. Его ненавидел комендант киевского общежития. За что, сказать сложно. Ежедневно Хася покупал бутылку-другую крепляка, приходил к себе в комнату и ложился на кровать, посасывая их по мере надобности. Так невинно он ловил свой кайф. Потом засыпал. Хася так проводил время. И никого не трогал. Тем более что научный руководитель от него ничего не требовал. Занимался он ономастикой Северо-Западного Причерноморья. По именам, которые до нас дошли эпиграфически, он определяли национальный состав греческих колоний этого региона. Эту тему Петя ему придумал еще для диплома. Таким образом, они даже евреев там нашли. И даже попытались вычислить процентный состав. Хорошая тема. В Киеве не было специалиста по этой тематике, и Институт пригласил научного руководителя со стороны – то есть Петра Осиповича. Какие-то бабки Пете за это даже выплачивались. ПэО ничего и не требовал от Хаси, потому что совершенно не интересовался из своей Одессы, что там в этом Киеве с ним творится.

Комендант терпел месяцами бесстыдное Хасино поведение, но поделать ничего не мог – тот вел себя тихо и чрезвычайно прилично. Жили они друг напротив друга. Комендант с одной стороны коридора, а Хася с другой. Почти дверь в дверь. В один прекрасный вечер произошло роковое недоразумение. Хася выпил свою очередную дозу, лег спать и обделался в постель. Возможно, это было даже не впервые – у каждого своя нервная система. Но в тот вечер, видимо, он плохо улегся. Потому что струйка соскользнула с кровати на пол. Это же надо было такому случиться, чтобы струйка вытекла из комнаты под дверью, пересекла по диагонали коридор, подтекла под дверь коменданта, который сидел у себя в комнате с газетой «Правда Украины», и в ожидании остановилась у его ног, исчерпав свои, струйкины, энергетические возможности. Комендант отложил чтиво, встал и направился по следу*.

Дальнейшие события развивались стремительно. На Хасю был составлен акт о грубейшем нарушении общественного порядка. Комендант являлся продуктом системы. Зная, что Институт Хасю отмажет, он послал жалобу прямо в президиум Академии. Имеет право. И они спустили в дирекцию Института распоряжение уволить нарушителя. И никто ничего не мог поделать. Ситуацию скрыть не было никакой возможности. И бедный Хася вернулся в свой Николаев.

Таков был социокультурный фон этой среды. Я сейчас все время работаю с молодыми людьми и вижу, что они себя так не ведут. Они тоже совершают идиотские поступки, но не только спьяну. Гуманитарная интеллигенция нашего поколения, причем, не поэты какие-нибудь, а обычные люди, которые причастны к научно-гуманитарным областям знания, вели такой образ жизни. Археологический круг в этом смысле очень показательный. С одной стороны его стилистика богемна, с другой – все необычайно академично. Требования к археологической аттестации и к твоему профессионализму довольно высоки. Причем, работали мы не на страх, а на совесть.