Коллективная память — мнимое понятие?

Нет необходимости убеждать кого-то в существовании такой вещи, как индивидуальная память. Понятие «память» приложимо к отдельным людям, но приложимо ли оно ко множеству людей? Вокруг термина «коллективная память» построен целый новый дискурс, занимающий длинные библиотечные полки. В то же время есть еще неисправимые скептики, упорно отрицающие сам смысл этого слова. Создать новый термин легко, но можно ли быть уверенным, что ему соответствует нечто реальное? Сьюзен Зонтаг, например, относится к тем, кто считает термин «коллективная память» бессмысленным. «Фотографии, которые все узнают, — пишет она в новой книге «Глядя на страдание других», — сегодня составляют часть того, что какое-нибудь общество выбрало предметом размышлений, или того, что оно предъявляет как такой выбор. Эти представления оно называет “воспоминаниями”, что, в конечном счете, фикция. Строго говоря, коллективной памяти не существует (…)». Она настаивает: «Всякая память индивидуальна, невоспроизводима — и умирает вместе с каждым человеком. За понятием “коллективная память” стоит не припоминание, а договоренность, что это важно, а это история о том, как все случилось; картинки же запечатлевают эту историю в наших умах. Идеологи создают доказательные архивы изображений, типовые изображения, в которых герметично упакованы общие представления о важном и которые запускают предсказуемые мысли, чувства» [2].

Согласно Зонтаг, общество способно выбирать, думать и говорить, но не способно помнить. Оно может выбирать без воли, может думать без мыслительной способности, может говорить без языка, — но не может помнить без памяти. На термине «память» у Зонтаг истекает лицензия на образную речь. Она считает, что память нельзя рассматривать независимо от органа или организма. Как часть физической структуры память привязана к индивидуальным жизням и умирает вместе с каждым человеком. Этот довод из области здравого смысла имеет неопровержимые доказательства. Безусловно, утверждение истинно, но я возражу, что оно неполно. Подчеркивать опытный позитивизм и солипсизм индивидуальной памяти — значит игнорировать два важных аспекта. Один аспект заключается во множестве способов взаимосвязи между воспоминаниями индивидов. Единожды вербализованные, они вливаются в интерсубъективную символическую систему языка и, строго говоря, перестают быть эксклюзивной и неотчуждаемой собственностью. Закодировав воспоминания в обыденную языковую среду, ими можно обмениваться и делиться, их можно поддерживать, подтверждать, исправлять, оспаривать и — не в последнюю очередь — записывать, что сохраняет их и делает потенциально доступными для тех, кто живет вне временной и пространственной досягаемости. И это подводит меня ко второму аспекту памяти: она облечена в конкретные формы (экстернализирована). Индивидуальные воспоминания неразрывно слиты не только c языком и текстами, но и с материальными изображениями. Фотографии — важные подпорки памяти, которые не только запускают конкретные индивидуальные воспоминания, но и стремятся заменить их. В таких случаях непросто провести границу между индивидуальной памятью и совместно используемыми материальными документами.

Зонтаг, вероятно, признала бы все сказанное выше, заходи речь не о памяти, а о сознании в целом. Сознание — это та часть мозга, где возникают общие концепты, где ассимилируется и реконструируется выработанное из текстов и изображений внешнее знание. «Существует коллективное предписание», — утверждает Зонтаг [3]. Психологи выдвинули различение между «семантической» и «эпизодической» памятью, которое может помочь дальше пролить свет на нашу проблему. Семантическая память связана с сознанием, которое само задействует память в обучении и запоминании. Она в самом деле усваивается через коллективное предписание; это место постоянного обучения и приобретения общего и специального знания, связующего нас с другими людьми и окружающим миром. Эпизодическая память, с другой стороны, свято хранит сугубо личные эпизоды собственной биографии; с их помощью можно общаться, можно обмениваться ими, но, в отличие от (общего) знания, это персонифицированное знание не может быть передано от одного индивида другому. Именно оно отличает нас от других. О человеке можно сказать, что он разделил, но никак не обрел воспоминания другого.

Когда Морис Хальбвакс (один из признанных рачителей дискурса памяти) ввел в 1925 году термин «коллективная память», он прекрасно осознавал возможность недопониманий. Он был достаточно осторожен и самокритичен, чтобы придать своим утверждениям предварительную и гипотетическую форму, с самого начала связав этот термин с другим термином собственного производства — «социальным фреймом». Для Хальбвакса одно нельзя объяснить без другого. Социальные фреймы не только обуславливают коллективную память, но также поддерживают и определяют воспоминания индивидов. Хальбвакс настаивает на том, что память невозможна вне совместных социальных фреймов и что сдвиг или распад этих фреймов ведет к изменениям в личной памяти и даже забыванию [4].

Определить коллективную память не в терминах сущности или метафизики (как Volksgeist Гердера или Zeitgeist XIX века — «дух времени»), а в терминах индивидуального участия в социальных фреймах — значит вырвать ее из класса «мнимых понятий» и превратить в новаторский и революционный термин, который — как показало время спустя 60–70 лет — открыл дорогу в новую область исследований. Несмотря на наш твердый скептицизм в отношении мистификаций «коллективного» несмотря на политическое злоупотребление такими понятиями в расистском и националистическом дискурсе, мы все же должны помнить, что люди живут не только в первом лице единственного числа, но и в различных форматах первого лица множественного числа. Они становятся частью разных групп и принимают их «мы» вместе с соответствующими «социальными фреймами», включающими в себя имплицитную структуру совместных забот, ценностей, переживаний и нарративов. Семья, соседи, сверстники, поколение, нация, культура — все это многочисленные группы, о которых люди говорят: «мы». Каждое «мы» конструируется посредством конкретных дискурсов, которые маркируют отдельные пограничные линии и определяют принципы включения и исключения. Быть частью идентичности такой группы — значит участвовать в ее истории: а она обычно превышает срок человеческой жизни. Чтобы разделить с группой представления о ее прошлом, нужно это прошлое изучить. Его нельзя вспомнить — его следует запомнить. Хотя приобретаем мы это знание как семантическую память, от общего знания его отличает свойство, характерное для памяти эпизодической: оно поддерживает идентичность (но не личную, а коллективную).

То, что называют коллективной памятью, — пишет Зонтаг, — это не припоминание, а договоренность: и в самом деле, группы определяют себя путем соглашения, что они считают важным, какие истории наделяют весом, какие тревоги и ценности разделяют. Зонтаг полагает, что термин «коллективная память» — просто другое имя «идеологии». Это мнение разделяет и великий историк Райнхарт Козеллек. Он различает две формы истины: субъективную и объективную. Субъективную истину может высказать человек, обладающий конкретными отличительными и аутентичными воспоминаниями. Истинность этих воспоминаний проистекает из неопровержимых доказательств непосредственного опыта. Объективную же истину может высказывать профессиональный историк, беспристрастно реконструирующий опыт прошлого. Он сравнивает источники, взвешивает аргументы и участвует в открытом дискурсе экспертов, которые, постоянно поправляя друг друга, стремятся все ближе и ближе к истине. То, что заполняет обширное поле между объективной и субъективной истинами, Козеллек тоже называет «идеологиями».

Интересно, что термин «идеология» выпал из современного дискурса после долгого интенсивного использования в 1960-е, 1970-е и 1980-е. По мере того как этот термин выходил из употребления, понятие «коллективная память» набирало вес и в конце концов заняло его место. Дело тут было не просто в языковой замене, но и в решающем сдвиге теоретической ориентации. Термин «идеология» имеет явно уничижительный оттенок: мы никогда не применяем его к собственному мышлению, но всегда к тому, как другие ошибочно или намеренно искажают то, что мы признаём истинным. Этот термин разоблачает ментальный фрейм как ложный, фальшивый, манипулируемый, сконструированный, неискренний или вредный, поскольку предполагает, что истина столь же ясна, сколь и неопровержима. «Идеология» — это оборотная сторона имплицитного и самоуверенного чувства истины. С 1990-х влияние конструктивистского мышления сильно подорвало такие представления. Мы начали понимать, что многие качества, которые приписывали идеологии, на самом деле присущи и тому, что мы лелеяли как субъективную или объективную истину. Именно осознание неизбежной сконструированности и наших воспоминаний, и работы историка заставило нас отбросить «идеологию» как дескриптивный термин и признать в ней лишь полемический инструмент. Индивидуальное запоминание, — говорят нам психологи, — не сохраняет оригинальный стимул в ясной и устойчивой форме; это процесс непрерывного переписывания и реконструирования в изменчивом настоящем. Историография, — говорят нам теоретики, — использует риторические приемы, несмотря на все заявления о беспристрастности, и содержит конкретную точку зрения, непризнаваемые намерения и скрытую предвзятость. Кроме того, мы поняли, что живем в мире, опосредуемом текстами и изображениями. Признание этого факта влияет и на индивидуальное запоминание, и на работу историка. Последний потерял монополию на то, чтобы определять и преподносить другим прошлое. Так называемый «бум памяти» (memory boom) — это прямой результат утраты единственного и непревзойденного авторитета историка.

Будь мы за или против таких изменений в наших ментальных и культурных основах, игнорировать их мы не можем. Однако нам может потребоваться принять меры против некоторых эффектов этих изменений. Первый проблематичный эффект — потенциальный масштаб манипуляций со стороны медиа, которые могут создавать новые варианты прошлого в соответствии с маркетинговыми стратегиями или нуждами определенных групп. Чувства часто вовлечены в медиарынок и эксплуатируются им в ущерб когнитивным функциям. Голос профессионального историка незаменим, когда дело касается оценки доказательств, тестирования истинности репрезентаций, открытия источников и интерпретации их в новом свете. Но признать за воспоминаниями, индивидуальными и коллективными, законный доступ к прошлому — это в опосредованном средствами массовой информации демократическом обществе означает принять разностороннее и многообразное влияние прошлого (в особенности травматического) на граждан. Бум памяти отражает общее желание вернуть себе прошлое как неотъемлемую часть настоящего и переосмыслить, переоценить и пересмотреть его в качестве важного аспекта индивидуальных биографий и исторического сознания. Он также выступает хранилищем родовых черт групп, групповых привязанностей и самоопределений в постиндустриальную эпоху. То, что термин «память» вытеснил «идеологию», не означает, что критицизм, установление различий и этическая оценка функционально устарели. Напротив, дискурс памяти должен выработать собственную критически бдительную позицию. Он должен создать критерии для испытания качества конструкций памяти, для различения использования прошлого и злоупотребления им, отделения воспоминаний, которые увековечивают обиды, сепаратизм и насилие, от тех, что способствуют развитию внутригрупповых отношений и обладают терапевтической или этической ценностью.

 

Четыре формата памяти

Во второй части я хочу очертить некоторые «мы», с которыми отождествляет себя индивид, и высказать замечания насчет разных форматов памяти, в которых эти «мы» упакованы. В этом коротком наброске размечены области исследований памяти и показано, как различные дисциплины разделили труд между собой. Моя рабочая гипотеза такова: наши личные воспоминания содержат гораздо больше того, что мы как индивиды самостоятельно пережили. У нас есть доля в более крупной и всеобъемлющей памяти семьи, соседства, поколения, общества, государства и культуры, в которых мы живем. Эти аспекты памяти, разные по масштабу и диапазону, пересекаются и перекрывают друг друга внутри индивида, который разными способами участвует в неиндивидуальных воспоминаниях и принимает их в себя. Люди приобретают эти воспоминания не только с личным жизненным опытом, но и через взаимодействие, общение, идентификацию, обучение и участие. Признаю: границы, которые я собираюсь обсудить, довольно размыты. Зачастую нелегко однозначно определить, где заканчивается один формат памяти и начинается другой, поскольку они пересекаются, перекрывают друг друга, взаимодействуют и даже ссорятся внутри отдельного человека. Я предлагаю три критерия для различения разных фреймов, или аспектов, памяти: протяженность в пространстве и времени, размер группы и непостоянство/устойчивость.

Индивидуальная память

Память индивидов изучают неврологи и когнитивные психологи, и они невысокого мнения об этой человеческой способности. Эти ученые считают, что человеческая память не приспособлена для точного многократного воспроизведения прошлого опыта; она искажена, и полагаться на нее не стоит никогда. Немецкий исследователь мозга Вольф Зингер назвал воспоминания «изобретениями на основе данных», а гарвардский психолог Дэниэл Шактер перечислил ни больше, ни меньше как «семь грехов памяти» [5]. Чего бы наши воспоминания ни стоили с точки зрения специалистов, как люди мы все равно вынуждены опираться на них, ведь они и есть наша человеческая природа. Без этой способности и хотя бы ощущения ее надежности мы не могли бы сконструировать наши «я» или общаться с другими людьми. Личная память — это динамичная среда для обработки субъективного опыта и построения социальной идентичности.

Хотя личные воспоминания привязаны к субъективному опыту и безальтернативной точке зрения, они всегда отчасти социальны, так как сконструированы интерактивно и, следовательно, связаны с воспоминаниями других. Если только не включить их в нарратив, который придаст им форму, значительность и смысл, они останутся фрагментами, отдельными сценами вне временной или пространственной последовательности. Даже став анекдотами и регулярно повторяясь или обретя устойчивость с помощью материальных объектов, записей или фотографий, они все равно непостоянны и подвержены изменению и стиранию. Некоторые эпизодические воспоминания становятся частью семейной памяти; но и их срок жизни строго ограничен. Даже включившись в цикл передачи из уст в уста, они, как правило, не выходят за пределы трех поколений, то есть приблизительно ста лет.

Социальная память

Я не считаю «коллективную память» мнимым понятием, но не люблю этот термин из-за его неопределенности. Чтобы ее избежать, я заменю один термин тремя: социальная, политическая и культурная память. Первая память, социальная, видит в прошлом то, что пережито и передано посредством коммуникации (или подавлено) внутри данного общества. Она постоянно изменяется, поскольку исчезает со смертью индивидов. Память общества ни в коем случае не однородна: напротив, она разбита на поколенческие воспоминания, важность которых в настоящий момент (пере)открывают социальные психологи [6]. Как у людей примерно одного возраста, ставших свидетелями одних и тех же кризисных событий истории, у поколений складывается общий обыденный фрейм убеждений, ценностей, привычек и взглядов. Члены одного поколения, как правило, считают, что отличаются от предшествующих и последующих поколений. В коммуникации разных поколений, пишет один социолог, «взаимопонимание осложняется невидимой границей, и это временная граница опыта. Возраст разделяет людей экзистенциально, потому что никто не может избежать своего времени» [7]. Признанная или нет, эта общая поколенческая память играет важную роль в составе личных воспоминаний, поскольку, как провокационно выразился другой социолог, «сформировавшись, поколенческая идентичность не может измениться» [8].

Если семейные поколения неразличимы на социальном уровне, то социальные поколения приобретают отчетливые черты благодаря общему опыту кризисных событий и беспрестанному дискурсу самотематизации. Невидимый фрейм общих переживаний, надежд, ценностей и навязчивых идей ощущается сильнее, когда сдвигается. В такие моменты мы чувствуем, что позиции и привычки, бывшие когда-то нормативными и типичными, постепенно смещаются от центра к периферии. На самом деле социальная память меняется не постепенно. Ощутимый сдвиг происходит примерно каждые 30 лет, — когда новое поколение вступает в жизнь и берет на себя публичную ответственность. Новое поколение узаконивает свои взгляды на историю и их присутствие в общественной сфере. В реконструкции социетальной памяти и обновлении культурного творчества смена поколений играет первостепенную роль.

Политическая память

Важнейшее отличие между индивидуальной и социальной памятью, с одной стороны, и политической и культурной памятью — с другой, заключается в их временном диапазоне. Индивидуальная и социальная память персонифицированы; оба формата жизненно сцеплены с людьми и с их персонифицированным взаимодействием. В отличие от них, политическая и культурная память опосредованы: чтобы стать памятью, им требуется перевоплощение. Оба формата покоятся на крепких опорах символов и материальных репрезентаций. И политическая, и культурная память стремятся (успешность этих стремлений здесь не важна) к долговечности. Если социальный формат памяти строится на коммуникации внутри поколения, то политическая и культурная формы памяти предназначены для межпоколенческой коммуникации, к которой привлечены не только библиотеки, музеи и памятники, но и разные способы обучения и повторяющиеся поводы совместного участия. Где-то на пересечении призрачной черты между краткосрочностью и долговечностью персонифицированная, скрытая и туманная «восходящая» память превращается в институциализованную «нисходящую» память. Как бы ни пересекались и ни переплетались между собой социальная и политическая памяти, они стали предметами изучения разных академических дисциплин. Социальную восходящую память изучают социальные психологи, которым интересно, каким образом индивиды и поколения (в отмеренное им время) воспринимают и запоминают исторические события. Политическая нисходящая память исследуется политологами, которые обсуждают роль памяти в формировании национального самосознания и политических действий. Первый подход сконцентрирован на том, как передаются и сообщаются воспоминания в частном и общественном пространствах. Второй ставит вопрос о том, как конструируются, устанавливаются, используются и извращаются воспоминания в политической деятельности и при формировании групповых идентичностей.

Следует подчеркнуть, что переход от личной или социальной к политической памяти не имеет прямых аналогий. Институты и группы обладают памятью не так, как индивиды; разумеется, никаких параллелей с неврологической системой или антропологическими характеристиками мы провести не можем. Институты и большие социальные группы — нации, государства, Церковь или коммерческая компания — не «обладают» памятью, они «создают» ее для себя с помощью таких мемориальных знаков, как памятники, музеи, поминальные обряды и церемонии. Вместе с такой памятью эти группы и институты «конструируют» идентичность. Память, которую намеренно и символически конструируют, основывается на актах отбора и исключения, аккуратно отделяющих нужные воспоминания от ненужных, значимые — от второстепенных.

Политические мемориальные конструкты четко отличаются от личной и общественной памяти в трех аспектах. Во-первых, они не связаны с другими воспоминаниями и воспоминаниями других, а напротив, стремятся к однородному единству и самодовлеющей закрытости. Во-вторых, политическая память не фрагментарна и разрознена, а сюжетно вписана в нарратив — эмоционально заряженный и несущий однозначное и духоподъемное сообщение. И в-третьих, она не является чем-то непостоянным и преходящим; эта память укоренена в таких материальных и визуальных знаках, как мемориальные места и памятники, и в таких перформативных действиях, как церемонии поминовения, которые периодически оживляют индивидуальные воспоминания и стимулируют коллективное участие. Таким образом, политическая память обретает устойчивость и способность к трансляции от поколения к поколению.

Культурная память

Культуры можно определить как систематические и тщательно проработанные стратегии борьбы с первичным и важнейшим опытом непрестанного распада и общего забвения. Это меры против неумолимых законов естественного распада и забывания, и в таком качестве их вечная забота (по формулировке Зигмунта Баумана) — преобразовывать преходящее в постоянное, иными словами, изобретать техники трансляции и хранения информации, которая считается жизненно важной для состава и продолжения конкретной группы.

Культуры, которые в долгосрочном хранении информации полагаются на письменные системы, вырабатывают различие между теми вещами, которые я называю «канон» и «архив». Барьер проходит между тем, что помнит (или обязана помнить) группа (я говорю о повторяющихся публичных действиях, чтении, цитатах и отсылках), и тем, что за долгий срок было отвергнуто, забыто, исключено или отклонено, но все еще считается достойным и важным для сохранения в материальной форме. Активная память канона увековечивает то, что общество намеренно выбрало и поддерживает как исключительное и жизненно важное для общей ориентации и совместного припоминания; ее институции — это литературный и визуальный канон, школьная программа, музей, сцена, а также праздники, общие традиции и дни поминовения.

По сравнению с этими активными формами воссоздания и поддержания культурной памяти, содержимое архива, можно сказать, коснеет в ожидании. Архивная память доступна лишь специалистам. Эта часть информации, готовая к извлечению из материальных источников и профессиональной интерпретации, не циркулирует как обыденное знание. Она не прошла фильтры социальной селекции и не превратилась в живую память, которую поддерживают осведомленность общественности, культурные институты и СМИ. Однако важно уточнить, что эта граница между архивной и активной канонической памятью проницаема в обоих направлениях. Некоторые вещи могут отойти на задний план и исчезнуть из сферы обыденного интереса и осведомленности, а другие могут с периферии продвинуться в центр социального интереса и признания. Благодаря этой двухслойной структуре и взаимодействию между активным и архивным измерениями, культурная память имеет встроенную способность к постоянным изменениям, новшествам, трансформациям и реконфигурациям.

По сравнению с символическими знаками политической памяти, однородными и заряженными ясным сообщением, у символических знаков культурной памяти более комплексная структура, которая требует более индивидуальных форм участия: чтения, письма, обучения, тщательного исследования, критики и оценки. Хотя обе памяти по качеству долгосрочные, это не значит, что их структура вечно неизменна. Они обе постоянно оспариваются и испытываются на прочность, и именно это испытание в значительной степени поддерживает в них жизнь.