Манюня едет на пикник, или дед амбо, бабушка сара и прочая взрывоопасная родословная

Любите ли вы пикники так, как любим их мы? Эти замечательные выезды на природу, когда кругом раздолье – хочешь, по склону наперегонки вниз несись, хочешь, ладони хной крась, хочешь, перепрыгивая с одного покатого камня на другой, вверх по течению реки пробирайся, а хочешь, перекрикивай с макушки холма эхо! Пикники – самое любимое времяпрепровождение наших горожан. Каждый выходной, каждый праздник, каждый юбилей, если, конечно, позволяет погода, люди выезжают за пределы Берда – на благословенный отдых на природе. Вокруг множество мелких чистых родников, возле которых сооружены специальные места для отдыха – крытый каменный мангал, большой навес-беседка с деревянным столом и грубо сколоченными, но вполне себе удобными скамьями. Если встать на цыпочки и пошарить рукой под шиферной крышей навеса, можно найти коробок спичек, несколько газет и пачку соли. Этот стратегический запас необходимого для пикника инвентаря бдительно пополняется самими горожанами, а то мало ли, может, кто-то выехал на природу, а о самом главном – соли, спичках и материале для растопки костра – забыл! Не возвращаться же человеку домой!

Будь на то воля бердцев, они бы все выходные проводили на пикниках. Но времена года диктуют свои правила. Зима, пожалуй, единственная пора, когда окрестности городка отдыхают от наплыва любителей проводить время на свежем воздухе. Безобидные для северянина минус два или, не дай бог, минус пять за окном оборачиваются для южного человека целым испытанием, если не вызовом его стойкости. Видимо, с терморегуляцией у южных людей дела обстоят не очень, потому в холодное время года они предпочитают сидеть по домам и жарить шашлыки исключительно под окном.

Зато с весной все вокруг оживает. С утра до вечера светит солнышко, дожди ласковы и скоропалительны, и лишь грозы сокрушительны и немилосердны. Но упертый бердец так просто не сдается! Вершиной своего личного антропогенеза он считает наработанное годами победное умение эвакуироваться за считаные секунды. Поэтому грозой, молниями и прочими синоптическими всплесками его не напугать.

Да и как можно удержаться от поездки на природу, когда кругом такая красота – непролазные мохнатые леса, зеленые, подернутые на макушках низким облаками холмы, чистейшие речки. В чаще много непуганой живности – косуль, кабанов, волков, лис и даже медведей. Зимой, в холод, они спускаются в низины, жмутся к домам, словно просят защиты. А в теплое время года возвращаются в свои привычные места обитания.

Когда созревает малина, а на опушках лесов ее полным-полно – она растет большими колючими кустами и алеет на июньском солнце крупной, сладкой ягодой, – из чащи выходят медведи. Будучи настоящими сладкоежками, они то ягоды из-под носа у горожан уведут, то на чьей-то пасеке покуролесят, то дикую грушу объедят. Дикой груши кругом много, она обильно плодоносит мелкими вяжуще-сладкими плодами, вот медведям и счастье.

Осенью, когда леса сплошь застелены буковым орехом и желудями, наступает раздолье для кабанов. Они объедаются ими до такого состояния, что иногда с места сдвинуться не могут. Однажды Ба снарядила дядю Мишу в горы – за сепарированной сметаной и домашним маслом. День был туманным, в горах очень часто случаются густые, молочные туманы, дядя Миша рулил осторожно, чуть ли не на ощупь пробирался, чуть ли не по-пластунски, и посреди горной дороги неожиданно уткнулся Васиным бампером в пятачок кабана. Обошлось без жертв, кабан не пострадал, Вася возмущенно тарахтел, но в целом не выкаблучивался.

– Вы бы видели, какой несчастный вид имел кабан, – рассказывал потом дядя Миша, – отъелся до такого состояния, что сдвинуться с места не мог, глядел осоловелыми глазами и лишь изредка протяжно похрюкивал, аж всхлипывал. Пришлось долго сигналить, чтобы бедолага отполз в придорожные кусты.

А еще в наших горах растут трюфели. Те самые трюфели, чтобы полакомиться которыми эксцентричный француз может и машину свою заложить. Да-да, встречаются среди французов такие нерачительные люди.

К трюфелям бердцы относятся настороженно. Как к инопланетному разуму. Это ведь не сладкий топинамбур – выдернул из земли, очистил и съел – это нечто непонятное, вызывающее скорее живой интерес и даже священный трепет, чем желание использовать его по прямому назначению.

В четвертом подъезде нашего дома проживает местная достопримечательность, эстетствующий алкоголик дядя Володя. Первую половину дня, если позволяет погода, небрежно облокотившись о перила балкона и попивая вино, он декламирует прохожим поэтов Серебряного века. Вторую половину дня скрашивает стихами Бодлера. Так что уходим мы в школу под «О закрой свои бледные ноги», а возвращаемся под «О, завитое в пышные букли руно!». Из родных у дяди Володи измученная жена тетя Маргрит – высокая худющая женщина с выражением вечной загнанности на лице – и поджарый хряк Ара Прекрасный.

Тетя Маргрит общается с мужем исключительно со двора и исключительно на повышенных тонах.

– Опять с утра зенки залил, – причитает она, глядя снизу вверх на непутевого мужа, – и чего ты на весь город позоришься, а? Господи, за что мне такое, у всех мужья как мужья, а у меня – горький пьяница!

От претензий жены у дяди Володи затуманиваются глаза и делается страдальческое выражение лица. До прямого ответа он не снисходит, откликается выразительным взглядом и стихами про «лазури гордый царь два белые крыла» и «простертый на земле, освистанный шутами, ты исполинских крыл своих не развернешь»[13]. Иносказательные намеки мужа оскорбляют тетю Маргрит до глубины души – она плотно сжимает губы и, чеканя шаг и беспомощно сутулясь, уходит в сторону улицы Маштоца, в нотариальную контору, где работает секретарем.

– «Ты плачешь? Послушай – далеко на озере Чад изысканный бродит жираф»[14], – декламирует вслед уходящей жене поэтический муж.

Ара Прекрасный живет в гараже – там ему отвели самый теплый и благоустроенный угол. В сезон грибов дядя Володя уходит с ним в горы – охотиться на трюфели. Хряк прекрасно науськан на поиск драгоценных грибов, резво вспахивает землю под дубами, ориентируясь на запах. Дядя Володя нюхом Ары Прекрасного похвастаться не может, поэтому ориентируется на косвенные признаки, например – на традиционно роящихся над местом схрона грибов мошек. Одновременно он зорко следит, чтобы поисковые работы Ары Прекрасного не закончились триумфальным поеданием драгоценных грибов, и отдергивает его за импровизированный веревочный поводок за секунду до того, как хряк, счастливо похрюкивая, попытается воровато их сожрать. Задетый таким неджентльменским поведением хозяина, Ара Прекрасный отзывается оскорбленным визгом и с удвоенной силой кидается на поиски новых трюфелей.

«Уж в этот раз ты их из-под моего носа не уведешь!» решительно хрюкает он.

Дядя Володя петляет следом и, не изменяя своему изысканному вкусу, декламирует стихи, притом предпочитает на природе Чаренца[15].

– «Поднимите глаза! Я иду, я иду! Из угрюмого чрева веков…» – обращается он к неведомым далям. Неведомые дали впечатленно внимают поэзии.

Субботний вечер накануне пикника проходит в приятном волнении – взрослые готовятся к выезду на природу, а дети корпят над учебниками – нужно успеть доделать уроки, чтобы весь завтрашний день со спокойной душой колобродить на свежем воздухе, ура!

Так уж завелось исторически, что за мясо для шашлыков отвечает папа – дядя Миша покупать его не умеет, а если раз в сто лет и решается на такой неосторожный шаг, то приносит домой такие доисторические мослы, что Ба потом три дня всполохами исходит, отчитывая сына. Поэтому обязанность покупать мясо папа раз и навсегда взвалил на себя. Сначала он придирчиво выбирает у знакомого мясника сочную корейку, когда свиную, а когда баранью, разделывает дома мясо на крупные куски, пересыпает солью и кольцами лука, добавляет немного сушеного горного майорана. В идеале мясо должно мариноваться с вечера, но в целом двух-трех часов может быть вполне достаточно. В отдельной миске, засыпанная солью и специями, лежит мелкорубленая печень и несколько пленок нутряного сала. Шашлык из печени – любимое яство взрослых. Печень плотным рядом нанизывают на шампур, обматывают пленкой сала и быстро жарят на углях – жир схватывается хрустящей корочкой, подергивается дымом костра. «Ммм, как вкусно», – приговаривает папа, поливая скворчащие кусочки шашлыка соусом из барбариса и быстренько заворачивая их в лаваш. Нам вкус печени не очень нравится, мы строим гримасы и отказываемся ее есть. Нам обычное мясо подавай!

– Тем лучше, – хмыкает Ба, – нам больше достанется. Что вы понимаете в правильной еде!

А чего понимать в правильной еде? Правильная еда – это когда тебе не тыкают в нос тарелкой супа или тушеными овощами. Правильная еда – это жареная картошечка, например. Или жареная курочка. Или же правильный, завернутый в лаваш на минуту-другую «подумать», пересыпанный кольцами злого лука шашлык. Такую вкуснятину можно есть с утра и до вечера каждый день! Берешь кусочек мяса, впиваешься зубами в сочную мякоть и урчишь от удовольствия. А потом еще косточку грызешь, потому что косточка – объедение и вообще приятное времяпрепровождение. Нагрызешь целую тарелку ребрышек от корейки, заешь салатом из запеченных овощей, запьешь шипучим лимонадом «Буратино». Вот это я понимаю «ммм»! А то печень или сыр с плесенью. Фу! Как вообще можно такое есть?

Утро воскресенья – счастливая пора. Просыпаешься спозаранку и припускаешь к окну. В кварталах с частными домами с вызовом перекукарекиваются петухи, по дороге, отчаянно гремя запчастями, прокатывается древний грузовик, на востоке, тяжело вздыхая, поднимается солнце – ему снова выспаться не дали, разбудили ни свет ни заря и погнали на небо – сонно потягиваться и исходить золотыми лучами. Наспех позавтракав и сложив пикничный скарб в машины, мы дружной кавалькадой выдвигаемся за город – впереди едет пучеглазая Генриетта, следом – надутый от такой беспардонной наглости – где ж это видано, чтобы бабы форсили впереди мужчин, – Вася. Пока дядя Миша с папой разводят костер, мама с Ба накрывают на стол – расстилают клеенчатую скатерть, раскладывают миски с брынзой, домашними соленьями, зеленью и овощами, баночки с аджикой и барбарисовым соусом. На этом женские обязанности заканчиваются – все остальное – шашлык, печенная в золе и щедро приправленная сливочным маслом и мелкорубленым зеленым луком картошка, скворчащие с огня шляпки шампиньонов, печень в нутряном сале и даже салат из запеченных овощей готовят мужчины. Такая у нас традиция – женщина к открытому огню не допускается, потому что считается, что не женское это дело – возиться у огня. Мама с Ба редко когда соглашаются с нашими традициями, но эту всячески поддерживают.

– В кои веки почувствуем себя людьми, – выдыхает Ба, расстилает на деревянной лавочке плед, с комфортом усаживается и отвинчивает крышку большого китайского термоса с синей лилией на боку. В термосе она заварила стратегический запас крепкого чая с чабрецом. Пока мужчины хлопочут вокруг огня и, периодически покрикивая на нас, гоняют за водой, женщины чаевничают и тихо беседуют о чем-то своем, взрослом. Оставшаяся без внимания Сонечка топает по поляне с батоном под мышкой, отщипывает по кусочку и одаривает всполошенную от такой щедрости живность – жучков, птичек, прочих зверушек.

– Хьёбусик будись? – ведет она басовитые переговоры с ползающей по стволу бука шеренгой бойких муравьев. – Бу-у-у-удись! – и с размаху припечатывает сокрушительным куском хлеба. А потом по муравьиным пенатам ходит легенда о трубном гласе, свалившемся с небес недельном запасе манны небесной и всяких других необъяснимых чудесах!

Гаянэ всегда держится в шаговой доступности от взрослых. Очень правильный, кстати, стратегический ход. Ведь взрослые – невероятно наивные люди, они почему-то считают, что если ребенок рядом, то никаких подвохов от него ждать не стоит, ну не станет же он под твоим носом заниматься подрывной деятельностью! Воспользовавшись такой неосмотрительной доверчивостью взрослых, Гаянэ оттягивается по полной программе – резво ковыряясь в земле, выкапывает и подкидывает в огонь дождевых червей, ведет переговоры с бабочками и божьими коровками, забивает себе нос и уши подручными средствами – орешками, ягодами или каким другим ботаническим изыском. А однажды она нашла под деревом кучку бараньих катышков, затолкала парочку себе в уши и прибежала хвастаться маме с Ба, мол, посмотрите, какие я красивые бусины нашла!

Мама с Ба оказались нечуткими людьми, дизайнерский порыв Гаянэ не оценили, более того, подняли такой крик, по сравнению с которым ор тетечки медсестры из фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» кажется просто детским лепетом! Гаянэ быстро смекнула, что сейчас будут насильно реквизировать ее украшения, поэтому с криком: «Мои бусинки, никому не отдам», – кинулась к папе с дядей Мишей. Мужчины оказались не такими трепетными и впечатлительными, как женщины, сначала посмеялись, а потом все-таки скрутили Гаянэ, выковыряли из ушей катышки, промыли водой и до кучи протерли листьями подорожника. Сестра была крайне оскорблена столь бесчувственным отношением взрослых, кое-как вырвалась из их цепких рук, отбежала на безопасное расстояние и не успокаивалась до тех пор, пока не набрела на кусачие заросли ежевики. Ежевика была твердокаменной, потому что незрелой, но невероятно красивой. Сестра нарвала горсть «бусинок», красиво инкрустировала ноздри (раз уши не дают!) и победно вернулась к родителям.

– Ду деберь-до вы видиде, чдо эдо бусинги? – прогундосила она.

– Боже мой, – всплеснула руками мама, – час от часу не легче!

– Надя, надо менять тактику, – просипела конспиративным шепотом Ба, – если мы не станем ругать ее за выходки, то она перестанет запихивать всякую дрянь себе в нос и уши.

Мама вздохнула. Она хорошо знала своих дочек и понимала, что хитростью их не проймешь.

– Давай хоть попробуем, – предложила Ба и обратилась к Гаянэ: – Какая ты красивая, Гаечка, и бусинки такие красивые. Так они тебе идут! – И восхищённо поцокала языком: – Тц-тц-тц!

Сестра запнулась на полушаге. Перевела недоверчивый взгляд от Ба к маме. Мама широко улыбнулась и кивнула:

– Очень красивая, очень!

– Да? – обрадовалась Гаянэ. – Ду догда я бойду еще боищу бусиног. Можед быдь, даже бубырцадые найду! Для вас!

– Только бубырцадых бусиног нам не хватало, – всплеснула руками Ба.

Маневр, конечно же, не прошел. Теперь взрослым нужно было не только следить за тем, чтобы Гаянэ не переусердствовала в подборе бижутерии, но вежливо и убедительно, чтобы не обидеть ребенка, отказываться обвешивать себя той растительной и околорастительной мелочью, которую она радостно притаскивала им.

Мы с Манькой и Каринкой на природе совсем распоясываемся. Потому что природа, в отличие от вазы на комоде, не ломается. Ну, по крайней мере, мы так считаем. Пока взрослые заняты готовкой, мы колобродим со страшной силой: то, завернувшись в пледы, скатываемся вниз по склону холма, а потом глаза долго в кучку собираем, потому что просвистеть с бешеной скоростью, перекатываясь с боку на бок, и не заработать себе тошноту и головокружение мало кто сумеет, то в речке купаемся, то грибов ядовитых полные карманы наберем, то еще какими несъедобными, зато жутко красивыми ягодами затаримся. А то, взобравшись на деревья, орем друг другу разные идиотские вещи.

– Нарка-а-а-а-а-а-а-а-а, – трубит Манька из густой кроны здоровенного бука, – ты красные панталоны надела или дома забыла?

– Наделаа-а-а-а-а-а! – ору я, болтаясь на хлипкой ветви лещины. – А ты надела свои зеленые панталоны-ы-ы-ы?

– Ага-а-а-а-а-а-а!!!

– А покажи!!!

– Щаз! – сварливо откликается Манька. – Сначала ты свои покажи.

– Я первая сказала!

– А я первая показать попросила!

– Ну вы ваще дуры, ваще-е-е-е-е! – отзывается Каринка со своего дерева. – Нашли о чем шуметь!

– А о чем надо было?

– Чего вы про панталоны врете?

– Нравится нам врать, вот и врем!

– Вруши-вруши… – Каринка на минуту смолкает, придумывая рифму.

– Кислые груши, – подсказываю я.

– Лопоухие уши! – не отстает от меня Манька.

– Ну вот, сами за себя и сказали. Вруши-вруши, уши как груши, – резюмирует Каринка.

– Га-га-га-а-а-а-а-а-а, – срываемся мы в дружный хохот. Очень нам нравится стихотворение про вруш.

Скоро начинает тянуть шашлычным духом, и мы резво ссыпаемся вниз. Через несколько секунд мы уже у стола – толкаясь локтями, занимаем стратегически важные места – подальше от всяких огурцов-помидоров-зелени и поближе к лимонаду. Папа несет большую эмалированную кастрюлю, ставит на краешек стола, торжественно поднимает крышку!!! А внутри, завернутый в тонкий лаваш и переложенный луком, лежит ароматный, сочный, вкуснючий шашлык. Вот где впору говорить «ммм»! Вот где надо, закатывая глаза и игнорируя попытки Ба соблазнить тебя то кусочком огурца, то ломтиком сыра, то зеленью, то еще какой полезной с ее точки зрения едой, пожирать хорошо прожаренное, пахнущее дымным костром мясо и запивать его пузырящимся, сладким лимонадом! И спешно, пока не замечают взрослые, облизывать стекающий с пальцев сок!

Папа с дядей Мишей обязательно выпивают по стопочке тутовки, произносят тост за женщин и детей и, удостоверившись, что никто не обделен шашлыком, приступают к еде.

– Приятного аппетита! – назидательно говорит Ба.

– Шпашибо! – отзываемся с набитыми ртами мы.

– Пожалушта!

С наступлением осени выезды на природу приобретают немного лихорадочный характер – впереди зима, и народ пытается наотдыхаться на свежем воздухе вволю. Поэтому ничего удивительного, что каждый погожий осенний выходной мы стремимся на природу – скоро с гор потянет холодным колючим ветром, облетят деревья, станет сыро и промозгло, а потом, на излете декабря, крупными хлопьями повалит недолгий, в тяжелые мокрые хлопья, снег.

В этом году конец октября выдался особенно прекрасным – стояла двадцатиградусная теплынь, клены по самую макушку обсыпали город и его окрестности багряным и золотым, с прощальными криками пролетали последние перелетные стаи. Городок расслабился и отдыхал – закончилась напряженная закаточная пора, урожай с полей убран, развеялся дынно-арбузный аромат над большим базаром. Погреба до отказа набиты припасами на зиму – орехами, медом, домашней ветчиной и бастурмой, сухофруктами и вареньями, соленьями, тушенкой собственного приготовления и прочими вкусностями. В пузатых дубовых бочках бродит игристое, молодое, но уже крепкое вино, в темных запотевших бутылях ждут своего праздничного часа наливки и домашний самогон. Природа словно замешкалась на секунду – передохнуть и понежиться в тепле, чтобы потом, нехотя, с тяжким вздохом, нагнать из-за холмов низкие темные облака и погрузиться в долгое, беспросветное ненастье.

Последнее воскресенье октября семейство Шац традиционно отводит визиту вежливости Ицхаковым – деду Амбо и бабушке Саре, Маниным бабушке и дедушке по материнской линии. Несмотря на неудавшийся брак детей, сваты сохранили между собой достаточно теплые отношения и стараются хотя бы раз в год, но обязательно встречаться. Дед Амбо и бабушка Сара живут в селе Паравакар. Паравакар в переводе с армянского означает «Старухин камень». Под камнем подразумевается высокий утес, у подножия которого раскинулось селение. Легенда гласит, что, когда в эти края пришли войска Арабского халифата, одна старушка обманным путем завела их на этот утес и, не дожидаясь расправы, бросилась в ущелье. С противоположной скалы враги просматривались как на ладони. Затаившиеся в пещерах лучники перестреляли часть непрошеных гостей, остальных добили подоспевшие ополченцы. Это дало маленькую, но передышку в затяжной войне, которую Армения с переменным успехом вела на протяжении многих веков – едва отбились от сасанидской Персии и Рима, пришли арабы, потом будут вероломная Византия, монголы, османы и снова персы – бесконечная, бесконечная война за выживание, тяжелая, изнурительная, кровопролитная борьба.

Там, где разбилась старушка, построили часовню, вокруг выросло селение, которое, как и утес, в память об отважной спасительнице назвали Паравакар.

У Маньки, куда ни глянь, везде примечательная родня. Дед Амбо – карабахский армянин. Бабушка Сара – шамхорская еврейка. На этой нервной почве на протяжении полувековых супружеских отношений в семье Ицхаковых идет непрекращающаяся полемика. Дети давно выросли и разъехались по разным городам нашей большой родины, народились замечательные внуки, а дед Амбо с бабушкой Сарой до сих пор не могут выяснить, кто до кого счастливо снизошел и «где бы ты был (была), если бы не я!». Восклицание сопровождается говорящим жестом, мол, оно и ясно, где бы ты был (была), в выгребной яме, где же еще!

Перефразируя Толстого, можно сказать, что все семьи одинаковы в своих странностях, но каждая семья сходит с ума по-своему. Можно много чего еще напридумывать на эту животрепещущую тему, но бесспорно одно – Ицхаковы могли дать фору любой плавно скатывающейся в неадекват семейной паре. И выиграли бы всухую.

Каждый бывалый паравакарец обходил дом Ицхаковых большой дугой. И этому были очень веские причины. Вот представьте себе ситуацию – собрался паравакарец за покупками. Продуктовый находится в центре села. К нему ведут две дороги. Одна, прямая и даже местами заасфальтированная, пролегает мимо дома Ицхаковых. По этой дороге, если ме-е-е-е-е-едленным черепашьим ходом или вообще по-пластунски, до магазина добираться пять минут. А вторая петляет по окраинам села, уходит в картофельные поля, путается в бурьяне и чертополохе, огибает соседское село Варагаван и, коварно пересекая в двух местах границу с Азербайджаном, форсируя вброд реку, возвращается в село, чтобы наконец-то благополучно уткнуться в сельпо. Любой нормальный человек выбрал бы первую дорогу, так? Так. Но стреляный воробей паравакарец выбирает тернистый обходной путь, потому что проще три часа петлять по невспаханным окрестностям и соседним республикам и явиться к прилавку с инкрустированным растительными залежами фасадом, чем пройти мимо калитки Ицхаковых. А всё почему? А всё потому, что дед Амбо – больной на голову в плане гостеприимства человек. Если с Амбо опрометчиво поздороваться, он вместо ответа начинает резать барана. Если не здороваться, он через забор сварливо интересуется, чего это ты его игнорируешь, и, пока ты придумываешь себе алиби, начинает резать барана. Попытки с бешеной скоростью просвистеть мимо калитки ни к чему не приводят – Амбо выскакивает в ворота, цепляет марафонца за шиворот металлическим набалдашником своей клюки и тащит в дом, попутно затевая очередное барановредительство.

– Сара, готовь этот твой слоеный кугель с мясом, есть невозможно, но хрен с ним, пусть будет! – рокочет Амбо.

– Да ты первый его съешь и пальцы проглотишь! – откликается Сара и, споро отщипывая от сухого лаваша мелкую труху, приступает к готовке. Бабушка Сара в плане гостеприимства мужу не уступает, ее хлебом не корми, дай только чего-нибудь вкусненького для подневольного гостя приготовить!

– Амбо-джан, – пытается сопротивляться несдержанный на приветствие человек, – я просто мимо проходил, на работу опаздываю.

– Ты меня вроде как обидеть хочешь? – выпрямляется Амбо и сдвигает на затылок головной убор – в любое время года он ходит в большой, выгоревшей от солнца шляпе с засборенными от дождей полями и лишь в самую жару заменяет ее старой отцовской парусиновой буденновкой.

– Ну что ты такое говоришь, никто тебя и не думал обижать!

– Вот и усаживайся за стол, раз обижать не хочешь. – И, подхватив упирающегося гостя под локоток, Амбо волочет его в дом. – Сара, неси картофельные оладьи, пусть человек с дороги перекусит, пока шашлык жарится.

– С какой дороги, я только что из дома вышел! – пытается оказать сопротивление гость. – Яичницу из пяти яиц съел, двумя чашками крепкого сладкого чая запил!

– Ничего не знаю, садись, сейчас все будет.

Самое страшное в деде Амбо не его гипертрофированное гостеприимство и даже не желание закормить гостя до беспамятства. Самое страшное в деде Амбо – это его маниакальное стремление в любом знаменитом человеке найти хоть крупицу армянской крови. Бабушка Сара его так и называет – армянский маньяк. В своем непотопляемом патриотизме дед Амбо дошел до ручки – штудирует энциклопедии и прочие источники знаний в надежде найти подтверждение своей теории «сначала были армяне и только потом – свет», заметив в ФИО какой-нибудь известности характерное окончание – ян или – янц, надувается, как индюк, да так и ходит по дому, гордо выпятив грудь. Мол, знай наших! Не одобряет Шарля Азнавура и Сильви Вардан за то, что они «офранцузили» свои армянские фамилии, победно вздрагивает, услышав имена Себастьян или Валерьян (!), резко осуждает Эмиля Лотяну за ненужное – у (чем его Лотян не устраивал?). На попытки бабушка Сары втолковать ему, что Эмиль Лотяну – представитель совсем другой, не менее симпатичной национальности, дед Амбо раздраженно водит плечом:

– Что ты понимаешь в армянах, женщина!

Однажды, обманным путем заманив к себе приехавшего на неделю погостить у дочки украинского свата соседей, устроил дебаты на тему «кем являются по национальности люди с фамилией Касьян».

– Та забирай их всех себе! – махнул рукой сват, быстро вычислив, на какую несокрушимую твердолобость он натолкнулся.

24 апреля Паравакар предусмотрительно вымирает. Чтобы не нарываться. Потому что в этот день дед Амбо с раннего утра сильно не в духе, ходит по дому обмотанный патронташем, периодически выскакивает на веранду и сыплет ругательствами в гипотетическую сторону турецкой границы.

– Шелудивые собаки! – потрясая кулаками в воздухе, грохочет дед Амбо. – Не сомневайтесь, возмездие еще настигнет вас, и я тогда плюну в ваши трусливые души вот таким плевком!

И, могуче харкнув за порог, уходит в дом.

Каждый раз, когда приходит пора наведаться к Ицхаковым, у дяди Миши сильно портится настроение.

– Юра, будь человеком, поехали с нами! Я один этого не вынесу! – просит он моего папу.

– Миша, ты знаешь, я тебя всегда поддержу. Но к Амбо не поеду. У меня нервная система расшатана, я еще с той поездки не отошел!

В прошлом году мы тоже поехали к Ицхаковым – знакомиться с Маниной паравакарской родней. По возвращении папа три дня дымился ушами – никак не мог отойти от дебатов с дедом Амбо.

– Я ему говорю – не дури и не срамись, – грохотал он. – Д’Артаньян никакого отношения к нам не имеет! А он говорит – позор тебе, Юрик, от своих отрекаешься!

– Юра, ну чего ты кипятишься, нервы побереги, – успокаивала его мама.

– Убери валерьянку, женщина, я в порядке!

– Глаза красные!

– Глаза от возмущения красные. Когда мне говорят: «Юрик, ты позор всех армян, ты даже не знаешь, что Д’Артаньян – наша национальная гордость», – как я могу реагировать? Я не только глазами краснею…

– Но и попой. Как макака!

– Женщина!

 

Визит к Ицхаковым в этом году прошел в традиционно напряженной, но хлебосольной обстановке.

– На столе всего было много, – рассказывала мне шепотом Манька на уроке сольфеджио, прикрывшись от всевидящего ока Серго Михайловича нотной тетрадкой, – и мяса, и курицы, и разных других едов… еды. Бабушка Сара приготовила такое блюдо, название смешное, типа башмак. Но не башмак. Не вспомню, как правильно называется.

– Блюдо на башмак похоже? – волновалась я.

– Нет. На замазку. Из рыбы и всякой другой ерунды. Но вкусно. Правда, я есть не стала, я шашлыка поела. А Ба почти весь этот башмак скушала. Намажет на хлеб масла, ест и нахваливает. Мол – такой башмак только моя мама умела готовить, больше никто. А бабушка Сара сидела вся из себя довольная, аж с красными щеками.

– А чего с красными щеками? Диатез?

– Нарка! Ну ты ваще дурочка! Какой диатез?! От радости она сидела с красными щеками!

– А-а-а-а!

– Ну!

– А дед Амбо чего?

– С папой спорил.

– Опять?!

– Угум.

– Теперь о чем?

– О том же. Например – что мама у Суворова армянка, и оттого он великий полководец.

– А дядя Миша чего?

– Обхватывал руками голову и стонал.

– Бедный.

– Ага. А еще знаешь чего мне дед Амбо сказал? Посадил меня на колени и говорит: ты у меня на четверть армянка. Притом на лучшую свою четверть, поняла? Помни об этом и никогда не забывай.

– А ты чего?

– Я его крепко обняла, расцеловала и говорю: дед Амбо, не волнуйся, я всегда буду об этом помнить. Но Ба ничего про эту лучшую четверть говорить не буду. А то мало ли.

Манька вздохнула, села прямо, пригладила ладошками складки на юбке, сложила ладони на коленях, окинула себя критичным взглядом. Покосилась в мою сторону и шепнула уголком рта:

– Осталось вычислить, где эта четверть у меня находится.

– Зачем?

– Ну, чтобы не путать с остальными. Я ж говорю – а то мало ли!

Глава 14