Ба справляет юбилей, или визит фаи, которая жмайлик

Утро седьмого апреля ознаменовалось сокрушительной грозой. Вообще гроза в апреле – большая редкость, если не аномалия. И было бы, наверное, странно, если бы такая природная аномалия не приключилась в день рождения Розы Иосифовны.

Дождь стоял густой холодной стеной, на дворе было непролазно темно, и эту непролазную темень разрывали длинные, слепящие молнии. Грохот, которым отзывались небеса, был воистину катастрофическим. Хотелось забиться куда-нибудь в угол, желательно в шкаф и, зарывшись головой в ворох белья, тихонечко переждать погодную свистопляску.

Манька с детства боялась грозы. Завидев на небе темные низкие тучи, она сразу же прибегала домой, под крылышко Ба. Далее начинались лихорадочные приготовления – Манька затыкала уши ватой, запасалась какой-нибудь книжкой, обязательно с картинками, и затаивалась на полу самой, по ее мнению, безопасной комнаты в доме – гостиной.

Если гроза была слабенькая и бурчала так себе, Манька могла даже забыть о ней, увлекшись чтением. Если гроза случалась громкая, Манька переключалась с чтения на рассматривание картинок и подробно в крик рассказывала, что именно художник изобразил на странице семнадцать книги «Оцеола, вождь семинолов».

– Тут изображен индеец, – орала Манька, пытаясь перекричать себя, – этот индеец весь в перьях и головном уборе. Копье торчит сбоку. Но он не ранен, нет! – Тут Манька, испуганная очередным всполохом молнии, зарывалась лицом в книжку и вещала оттуда: – Чтобы ранить такого индейца, нужен полк бледнолицых. Хотя, думаю, и полк бледнолицых с ним не справится!

Если же гроза случалась нечеловеческой силы – а такие грозы в нашей высокогорной местности были нередки, Манька забивалась под диван в гостиной и орала оттуда песни. Выкурить ее из укрытия было практически невыполнимой задачей – Манька вцеплялась мертвой хваткой в ножки дивана и, лежа на животе в позе морской звезды, орала в паркетный пол «Бухенвальдский набат», чередуя его с гимном Советского Союза. Ничего другого в состоянии аффекта Манька орать не умела, а плакать от страха считала ниже своего достоинства.

Ба с дядей Мишей в минуты Манюниного смятения вели себя крайне непедагогично – чуть ли не по полу катались, корчась от смеха.

– Дочка, – рыдал в торчащие из-под дивана кругленькие Манькины пятки дядя Миша, – ты можешь мне объяснить, зачем гимн орешь?!

– Я еще понимаю «Бухенвальдский набат», – всхлипывая, вторила сыну Ба, – этим набатом они уже замучили весь район, исполняя его на всех торжественных мероприятиях. Но гимн?

– Ничего они в песнях не понимают, – рассказывала мне потом Манька. – Нарка, когда ты слышишь гимн нашей страны, что сразу представляешь?

– Красную площадь.

– Вот! А кто по Красной площади марширует?

– Войска.

– Ну! Я прямо вижу, как наши войска маршируют и идут сражаться с грозой. И боюсь меньше!

– А «Бухенвальдский набат» зачем поешь?

– Он громкий. И там про «люди мира, на минуту встаньте».

– Ага, – соглашалась я. Теперь Манькина логика мне была очень даже понятна. Люди мира, на минуту встаньте и набейте морду грозе. Вот чего моя подруга орет из-под дивана!

И надо же было такому приключиться, чтобы седьмое апреля, день шестидесятилетия Ба, ознаменовался грандиозной грозой! Видимо, небеса решили по-своему поздравить Розу Иосифовну с юбилеем и в шесть ноль-ноль утра организовали в ее честь салют. Первый же праздничный раскат поднял на уши весь городок – рык получился таким оглушительным, словно наверху опрокинули огроменный воз с алюминиевыми кастрюлями. И кастрюли, перекатываясь с боку на бок, рассыпались от горизонта к горизонту, наводя своим немилосердным грохотом священный ужас на все живое.

Похрапывающий на диване гостиной дядя Мотя подскочил от этого грохота, как ужаленный.

– Что такое? – пробормотал он, нашарил тапки и побрел на ощупь к окну – разбираться с источником шума. Следующий грандиозный раскат загнал его обратно в постель – видать, встречать апокалипсис в желтых семейниках, густо подсиненной майке и тапках на всклокоченную ногу дядя Мотя был не готов. Он лихорадочно подоткнул со всех сторон одеяло, зарылся головой в подушку и притих.

Вчерашний день дядя Мотя провел в рейсовом автобусе – ехал с двумя пересадками в Берд. Вез сестре три килограмма осетрины, ящик фиников, два длиннющих парниковых огурца и букет завернутых во влажное кухонное полотенце ирисов. Всю дорогу дядя Мотя опрыскивал полотенце водичкой, чтобы цветы не завяли. Довез букет в целости и сохранности, а потом еще помогал сестре готовить рыбу. Часть осетрины они отварили и, полив соусом из белого вина напополам с уксусом, замариновали на холоде, а другую часть запекли в духовке. А потом до поздней ночи, чаевничая вприкуску, вспоминали детство, листали семейный альбом и рассматривали пожелтевшие старые фотографии.

 

Утренняя гроза оказалась совсем некстати – дядя Мотя очень хотел выспаться после вчерашнего утомительного дня. Но выспаться под такую природную истерику было просто невозможно – мало того что грохотало в небесах, так еще в городке было неспокойно – испуганно кукарекали петухи, кричала другая впечатлительная домашняя птица, орали коты и лаяли собаки. «В-в-в-в»! – выл всполошенный колючий ветер. «Клац-клац-клац», – стучались в окно тонкими ветвями испуганные яблони.

– Спать! – сделал себе внушение дядя Мотя, засунул голову под подушку и накинул сверху одеяло. Стало значительно тише. – Ну вот и славно, – обрадовавшись относительной тишине, он подтянул к себе ноги, поелозил по дивану боком, высунул из-под подушки нос, глубоко вздохнул и прикрыл глаза.

– Союз не-ру-ши-мый респуб-лик свобод-ных, – неожиданно взвыло откуда-то из-под земли.

«Гр-р-ра-а-ахххх!» опрокинулся в небесах еще один шкаф с медной посудой.

– Сплоти-ла наве-ки Вели-кая Русь! – перешел в протяжный визг потусторонний вой.

Дядя Мотя сначала решил, что сошел с ума. Но потом быстро очухался и свесился вниз головой с дивана. Кругом было темно, хоть глаз выколи. Из кромешной темноты в лицо ему вырвался горячий призыв:

– Да здравст-вует соз-данный во-лей наро-дов…

– Мария, это ты чудишь? – попытался перекричать Манино остервенелое пение дядя Мотя.

– Единый, могучий Советский Союз! – с готовностью отозвалась Манька.

Прибежавшая Ба застала в гостиной дивную картину: на диване, вверх попой в желтых семейниках, возвышался дядя Мотя. Из-под дивана, в минуты грозовых раскатов срываясь в отчаянный визг, лился торжественный гимн.

– Деточка, ты только не волнуйся, – увещевал Мотя, тщетно пытаясь отцепить надрывающуюся в непостижимом певческом угаре Маньку от диванных ножек.

– Сквозь гро-зы сия-ло нам солн-це свобо-ды, – отбрыкивалась Манька.

– Да что же это такое! – причитал дядя Мотя.

– И Ле-нин вели-кий нам путь оза-рил!

Какое-то время Ба молча наблюдала выступающий из полумрака встопорщенный арьергард брата. Потом не вытерпела:

– Мотя, ну и чемодан ты себе отъел, – перекричала грозу, петухов и Манино пение она.

– Чего? – вынырнул из-под дивана дядя Мотя. – Доброе утро, Роза, с днем рождения тебя!

– Ты решил меня в такой завлекательной позе поздравить? Пушкой, так сказать, вперед?

– Какой пушкой? – не понял Мотя. – Роза, ради бога, что с ребенком?

«Гр-р-р-ра-а-а-а-ахххх!» протрубили небеса.

– Люди мира, на минуту встаньте! – выдала из-под дивана хоровое разноголосье Манька.

– Мотя, дорогой, – Ба присела на краешек дивана, вывернула подол ночнушки и от души высморкалась, – оставь девочку в покое, она грозы боится!

– А поет зачем?

– Не могу знать. Поет – и на том спасибо. Хорошо, что дом не разносит!

Мотя нервно сглотнул:

– Ну хорошо. А почему она ко мне петь прибежала?

– В грозовую погоду Манька предпочитает прятаться под диван в гостиной. Я ж не знала, что в апреле может грянуть такая свистопляска! Знала бы, постелила бы тебе в комнате Миши. А он бы на диване переночевал. Ему к выкрутасам дочери не привыкать.

Гроза бушевала часа два и утихомирилась только ближе к девяти утра. За это время дядя Миша успел уехать на работу, Мотя с Ба – позавтракать и настрогать тазик оливье, а Манька – охрипнуть от громогласного пения.

Когда погода успокоилась, Ба пришла вызволять изпод дивана внучку. Манька выдернула из ушей затычки, вручила бабушке и убежала к себе наверх. Надела новое платье, тщательно причесалась, обильно намочила и пришпилила боевой чубчик и, вся из себя торжественная, ссыпалась вниз по лестнице. Ввинтилась с разбега в живот бабушки.

– Ба, – прогудела оттуда, – я желаю тебе быть счастливой, и всегда радоваться, и чтобы ты была здоровая, и чтобы глаза всегда были румяные! С днем рождения тебя!

– Вот за румяные глаза отдельное спасибо.

– А это тебе подарок. – Манька вытащила из кармана крохотный сверток и вручила бабушке.

Ба развернула подарок. В свертке лежала простенькая стеклянная брошь.

– Ах! – всплеснула руками именинница и тотчас пришпилила к груди украшение. Брошь брызнула во все стороны фальшивым блеском желтых бус.

– Нравится?

– А то!

– Там еще другая была, красная, мы с Наркой долго спорили, кто какую возьмет. В общем, победила дружба. Я взяла желтую, как и хотела, а Нарка – красную.

– А Нарка какую брошь хотела взять? – полюбопытствовал дядя Мотя.

– Тоже желтую.

Взрослые прыснули.

– А как же тогда победила дружба, если Нарка взяла брошь, которую не хотела?

– Да какая разница? Ведь красную брошь она для Ба покупала, только это секрет. Ой!

– Ахаха-а-а-а!

– Не выдавайте меня, пожалуйста! А то Нарка обидится.

– Не будем!

– Обещаете?

– Обещаем.

– Вот спасибо!

К трем часам дня, вся расфуфыренная, явилась на торжество наша семья. Ну, кроме папы, конечно. Папа должен был приехать сразу после работы.

Первым делом, прямо с порога, мы исполнили «К сожаленью, день рожденья только раз в году». Дядя Мотя на нашу песню отреагировал странно – часто моргал и контуженно дергал головой.

Следом настала пора подарков.

– Вот это да-а-а-а! – Ба пришпилила рядом с желтой брошью красную. – Теперь я дважды медалистка. Одну медаль буду носить по четным дням, а другую – по нечетным.

Каринка преподнесла юбилярше натюрморт собственной работы, Гаянэ спела песенку. Сонечка упрямо сопела, но таки уступила нашим увещеваниям и прочла стишок Агнии Барто: «Это Масёнка пьяснуясь, с боку на бок повейнюйась».

Дядя Мотя на «Масёнку» отреагировал весьма предсказуемо – сорвался в тонкий визг. Мы даже удивляться не стали, потому что привыкли к такой странной реакции взрослых – они всегда всхлипывали по углам от Сонечкиного оригинального исполнения «Машеньки».

В конце торжественной церемонии, со словами: «Любимой Розе Иосифовне от всей нашей семьи», – мама вручила имениннице жемчужный комплект – кольцо и сережки. Ба долго ахала и отказывалась принимать дорогой подарок, а потом даже немного поплакала от счастья, потому что давно мечтала о таком комплекте.

А потом мы дружно занимались подготовкой к праздничному вечеру – пока взрослые раскладывали в гостиной большой стол, накрывали его крахмальной скатертью и расставляли приборы, дети сворачивали бумажные салфетки треугольником и протирали до блеска хрустальные бокалы. Вообще вели мы себя на удивление ответственно и совсем не шалили – никому не хотелось портить настроение Ба в ее законный юбилей. И даже Каринка вовсю старалась – притащила со второго этажа стулья и помогала маме аккуратно раскладывать по тарелкам закуску.

Ба усадила брата молоть кофе, а сама руководила сервировочным процессом. Периодически поглядывала на часы – автобус Фаи прибывал в 17.00. Встретить ее должен был дядя Миша. И, хотя до приезда сестры времени оставалось еще много, Ба все равно волновалась – это был первый визит Фаи в наш городок, и Розе Иосифовне очень хотелось, чтобы встреча прошла на высшем уровне.

К сожалению, высший уровень накрылся медным тазом, потому что автобус Фаи прибыл в Берд не в 17.00, а в 15.50. Причиной тому была радостная весть, постигшая водителя Гарика в Ереване. За несколько минут до выезда на ереванский автовокзал дозвонился его тесть и сообщил, что Гарик стал дважды счастливым отцом – жена на рассвете родила ему мальчика и девочку.

– План на детей выполнил за раз! – пел всю дорогу Гарик, срезая крутые повороты Иджеванского серпантина под таким сумасшедшим углом, что тете Фае ничего не оставалось, как, вцепившись мертвой хваткой в сумку, молиться о том, чтобы автобус в целости и сохранности добрался до пункта назначения.

Бердский автовокзал встретил одетую по-городскому незнакомку с неприкрытым любопытством. Люди тут же кинулись расспрашивать, надолго ли приехала Фая, и что она привезла в своих больших сумках. Одна усатая старушка пощупала подол Фаиного плаща крючковатыми пальцами, поцокала восхищенно языком:

– Небось импортное?

Фая выдернула подол из клешней старухи, подхватила сумки и выползла на улицу – подышать свежим воздухом. Воздух был воистину свежим – пах озоном, бурным весенним цветением и влажной землей. Фая вдохнула полной грудью, еще и еще. Улыбнулась своим мыслям. Окинула взглядом окрестности. Справа от вокзала, утопая по крыши в деревьях, виднелись каменные дома с деревянными застекленными балконами. Слева возвышался длинный пятиэтажный дом странной полукруглой конструкции.

«Кажись, цивилизация», – опрометчиво решила Фая.

Возле входа в автовокзал стояла длинная деревянная скамья. Фая вытащила из сумки дорожный термос, налила в крышечку чая, уселась на скамью. Нашарила в сумке пачку сигарет. Чиркнула спичкой, с удовольствием затянулась. Положила ногу на ногу, отхлебнула чая и приготовилась ждать.

Движение вокруг автовокзала встало. Сначала окаменели люди, потом, со скрипом тормозя у тротуара, выстроились в длинную цепочку автомобили, следом, булькая мазутом и отчаянно тарахтя, уткнулся барабаном в фонарный столб насквозь ржавый кормоуборочный комбайн. Из окон полукруглой пятиэтажки гроздьями высыпали зрители, отъехавший от автовокзала желтый, забитый доверху пассажирами и прочим домашним скотом «пазик» резко затормозил и задним ходом вернулся к остановке.

Все, не мигая, уставились на Фаю.

Фая заволновалась. Что-то в окружающей действительности было не так, и это «не так» явно касалось ее. Она немного подумала и убрала ногу с ноги. Откуда ей знать, может, в этих диких краях не принято сидеть в общественных местах нога на ногу?

Публика весьма заинтересованно наблюдала за телодвижениями приезжей. Не мигала, не отмирала.

Фая нервно затянулась.

– Дочка, – наклонилась к ее уху старушка, у которой Фая вырвала подол своего плаща, – ты же не пилят, чтобы папиросы курить? Или я что-то о тебе не знаю, и ты таки пилят?

– Чего пилят? – Фая мигом загасила сигарету и уставилась на старушку.

– Совсем пилят, – пояснила старушка, села рядом и сложила крючковатые руки на коленях.

Как только Фая загасила сигарету, вокзал пришел в движение – люди, оживленно обсуждая незаурядное событие, вернулись к своим побросанным сумкам, «пазик» бибикнул и тронулся в путь, комбайн отцепился от фонарного столба и пополз дальше.

Фая допила чай одним глотком, прикрутила крышку термоса. Убрала его от греха подальше в сумку. Покосилась на старушку, села прямо, сложила на коленях руки. Старушка одобрительно хмыкнула. Откинулась на спинку скамейки, поправила темный платок на голове.

– Ты к кому приехала?

– К сестре.

– К Розе Шац?

– Как вы догадались? – опешила Фая.

– Очень похожи. Я Розу вот такой помню, – старушка показала рукой на проходящую мимо молоденькую девушку. – Худая была, с длинной косой. Григоренц Седа как родную ее приняла, дочкой называла. Роза потом за инженера Серожа замуж вышла, Мишу родила.

Фая расслабилась. Раз старушка так хорошо знает ее сестру, значит, бояться нечего.

– Как можно позвонить Розе, чтобы они приехали за мной?

– Зачем? Миша уже едет сюда.

– Откуда ему знать, что автобус приехал на целый час раньше положенного времени?

– Оттуда, – отрезала старуха и снова вцепилась в подол Фаиного плаща, – матерьял-то какой странный, никогда такого не видела.

– Синтетика.

– Хэх, чего только не придумают.

Через минуту, остервенело кряхтя, к автовокзалу подъехал Вася.

– Вот и он, – кивнула старуха.

– Миша, – выдохнула Фая, когда, счастливо загрузив в «газик» сумки, они наконец тронулись в путь, – а как ты узнал, что я раньше приехала?

– Мне директор автовокзала позвонил. Говорит – тут женщина, очень похожая на Розу, курит на весь город и работу мне срывает! – передразнивая всполошенный голос директора автовокзала, с хохотом рассказал дядя Миша.

– А что, женщины у вас вообще не курят?

– В Ереване курят. Но Берд – не Ереван.

– Это я уже поняла. А что такое «пилят»?

– Фая, я тебя поздравляю! Пять минут как в наших зубодробительных краях, а уже «пилят»!

– Мойше!

– Факира! Ну чего тут непонятного? Пилят – это переиначенное на наш манер матерное слово на букву «бэ».

– Да что ты такое говоришь!

– Ну! Другие годами к этому идут. А ты за несколько минут справилась!

– Вот шлимазл!

– Я тоже рад тебя видеть.

Тетя Фая нам очень понравилась – громкая, немного смешная, очень похожая на Ба, она внесла своим появлением в предпраздничную сумятицу настоящий разнобой – все сразу побросали свои дела и открыв рты наблюдали, как она бьется в счастливой истерике, обнимаясь с родными, пытаясь рассказать сразу все новости и жалуясь на бесцеремонный прием нашего городка. Первым делом она троекратно расцеловалась с Ба (Роза, душа моя, я нашла тебе хорошие английские поддерживающие чулки от варикоза, три пары), далее стала обниматься с братом (Мотя, ты этой прической в гроб меня вгонишь, сказано было: коротко постригись!).

– Да разве его переубедишь? – поддакивала Ба.

Потом Фая села на диван, усадила себе на колени Маньку и несколько минут обильно рыдала в ее всклокоченную макушку.

– Деточка, как же ты выросла! – приговаривала она и выпытывала, помнит ли ее Маня.

Манька виновато сопела – последний раз она гостила у тети Фаи шесть лет назад и ничего, кроме шумного моря, больших кораблей и шоколадного мороженого в вафельном стаканчике, не запомнила. А еще она запомнила дочку тети Фаи, Лину. Лина умела смешно косить глазами и носила брюки-клеш могучей амплитуды. Манька как-то увязалась за ней в магазин и запуталась в широченных брючинах. Еле выпуталась.

Потом, вдоволь нарыдавшись в Манины кудри, тетя Фая знакомилась с нами: поцеловала каждую в щечку, долго восхищалась Сонечкиной седой прядью волос, чем навсегда снискала ее расположение. Затем она наконец вспомнила, что у сестры юбилей, поздравила ее с днем рождения и вручила подарок – два отреза красивой ткани (на платье) и кожаную, цвета топленого молока, сумочку.

Гуляли мы до поздней ночи. За столом собрались самые близкие: родные Ба, наша семья, тетя Валя с Мариам и щекастым Петросом и дядя Гор с женой Мелиной. Через какое-то время осоловелые от впечатлений Гаянэ с Сонечкой, трогательно обнявшись, спали на Дядимишиной кровати, Петрос тихо посапывал в своей коляске, а мы с Манькой и Каринкой, пока взрослые отвлекались на воспоминания и анекдоты, поглощали сладкое. Оторвались на полную катушку, закусывая воздушный бисквитный торт конфетами, а песочное печенье – приторно-сладкими финиками и жареными орехами с изюмом.

В общем – праздник удался на славу.

Дядя Мотя уехал в четверг, а тетя Фая гостила у Ба до конца недели. Мы успели очень привязаться к ней – она умела смешным голосом рассказывать сказки и была непревзойденной «водой» в прятки. Куда бы мы ни спрятались, находила нас за считаные минуты. Дядя Миша говорил, что в тете Фае погиб великий сыщик, а тетя Фая ласково называла его шлимазлом и дамским угодником. Правда, когда она впервые так сказала, мы от незнания решили, что она назвала дядю Мишу дамским негодником и пришли к ней за разъяснениями.

Тетя Фая сначала посмеялась, а потом ломала голову, как же нам объяснить смысл выражения «дамский угодник».

– Это мужчина, который ведет себя так, чтобы угодить женщинам.

– А что такое «угодить»?

– Понравиться.

– Бабник, что ли? – пришла на помощь тете Фае Каринка.

– Ха-ха-ха. Ну, в том числе немножко бабник.

– Какое там немножко! – встопорщилась Ба. – Мишу хлебом не корми, дай только за бабами приударить.

– А что же ты хотела, весь в своего деда.

– В какого это деда? – заблестели глазами мы.

– А вот эта история не для ваших ушей, – покачала головой тетя Фая.

– Ну и ладно, – легко согласились мы.

Ба подмигнула нам и приложила палец к губам. Мы понимающе улыбнулись ей в ответ. Не расстраивать же тетю Фаю тем, что про Исаака Шаца, у ног которого укладывались штабелями первые бакинские красавицы, мы давно уже всё знаем. Пусть тетя Фая остается в счастливом неведении.

Меньше знаешь – крепче спишь.

Глава 7

Манюня празднует Первомай

Мама говорит, что про Первомай надо или хорошо, или никак. Никак – это, наверное, молча.

Только попробуй о Первомае молча, когда в этом году прошла первая в истории нашего района демонстрация! Раньше демонстрации у нас не проводились, городок счастливо прикидывался глухой провинцией и ограничивался просмотром празднества по телевизору. Но в середине апреля грянула строгая директива из Еревана, и у нас началась новая, насыщенная политической и прочей коммунистической активностью жизнь.

Уступать столице в размахе проводимого мероприятия руководство района не собиралось, поэтому в организацию демонстрации впряглись все – театральная труппа Дома культуры, музыкальная и художественная школы, а также ансамбль песни и пляски консервного завода «Светлый путь». Весь цвет района, можно сказать. Руководил процессом третий секретарь райкома товарищ Минасян, маленький толстый мужичок с задорно торчащими параллельно плечам ушами и абсолютно лысым, в мелкую рыжую крапушку, черепом. Помимо завлекательной внешности товарищ Минасян обладал еще двумя качествами: абсолютным самодурством и неиссякаемыми залежами воистину болезненной фантазии. По безумным идеям, которыми он неустанно фонтанировал, можно было написать обширный научный труд о природе и тонкостях неадекватного поведения человека в период шизофренического обострения.

«Если уж организовывать первомайскую демонстрацию, то такую, чтобы обзавидовались все!» – решил товарищ Минасян и рьяно взялся за дело.

Первое, что пришло в шебутную голову третьего секретаря – это пустить впереди колонны скульптуру Мухиной «Рабочий и колхозница». Желательно в натуральную величину. Ну или хотя бы в человеческий рост, но тогда уже на высоком постаменте.

– Главное, чтобы серп и молот были настоящие. Орудия труда муляжом быть не должны, это издевательство над простым рабочим народом и потакание подрывной политике империалистов! – выдвинул он ультиматум директору художественной школы Патрику Мовсесовичу.

Возмущению худющего и костлявого Патрика Мовсесовича не было предела:

– Вы понимаете, что требуете невозможного? Во-первых, где я возьму такое количество гипса, а во-вторых – нет у нас ни одного мало-мальски соображающего скульптора!

– Гипс не проблема. В больнице попросим.

– Как это в больнице?

– Переломы они чем фиксируют? Гипсом? Гипсом! Вот и попросим у них мешок-другой.

– Вы что, хотите, чтобы я из медицинского гипса вылепил вам рабочего и крестьянку? – нехорошо прищурился Патрик Мовсесович.

– А что? Нужен какой-то специальный гипс?

– Да черт с ним, с гипсом! – окончательно вышел из себя директор художественной школы. – Скульптора откуда возьмете? Тоже в больнице попросите?

– А ты на что? – не преминул съязвить товарищ Минасян.

– Я художник-абстракционист! – отбрил его Патрик Мовсесович.

– Гхмтху, – подавился нахлынувшими эмоциями третий секретарь райкома. – То есть лепить ты совсем не умеешь, да?

– Да! В смысле нет! Тьфу ты! – окончательно запутался директор художественной школы. – В общем, не умею я лепить.

– Рисуешь абст… асбт… как ты назвал?

– Абстракционизм. Я рисую абстрактные картины.

– Это какие?

– Аллегоричные. Метафизические. Отвлеченные.

Крапчатый череп товарища Минасяна возмущенно заполыхал огнем.

– Фантастические, – выкинул белый флаг Патрик Мовсесович.

– Это когда вместо головы жопа, что ли? – оживился третий секретарь райкома.

– Товарищ Минасян!

– А чего это товарищ Минасян? Можно подумать, это я рисую все шиворот-навыворот! Ладно, фиг с вами, делайте лозунги и транспаранты. Я что-нибудь другое придумаю!

Повезло на скульптуру театральной труппе Дома культуры. Под бдительным оком третьего секретаря режиссер Каспарьян полдня выбирал актеров на роль Рабочего и Колхозницы. Кастинг закончился ближе к ночи. Товарищ Минасян еще какое-то время бесновался в костюмерной, отбирая для актеров подходящие наряды. Пока Рабочий и Колхозница переодевались за ширмой, он скрашивал свое ожидание, как мог. Восторженно цокая языком, щупал гладиаторский костюм Спартака. Нырнул в мантию короля Ричарда, запутался в складках, еле выбрался. Зачем-то перенюхал отчаянно линяющие боа. Исчихался до икоты.

Далее ходил с важным видом вокруг будущей скульптуры, вносил рацпредложения.

– Колхознице сделайте широкую корму, – велел он режиссеру.

– Зачем корму?

– Где это вы видели колхозницу без кормы?

– У Мухиной, – огрызнулся Каспарьян.

– Вот и усовершенствуйте статую Мухиной. И обработайте белой краской!

– Кого обработать краской? Зачем? – испугался режиссер.

– Рабочего и Колхозницу. Чтобы походили на гипсовую статую.

– То есть как это на гипсовую статую? И как вы себе это представляете? Гипсовые статуи будут маршировать во главе колонны?

– Зачем маршировать? – развел руками товарищ Минасян. – Где это видано, чтобы статуи ходили?

«Кто-то из нас определенно сумасшедший. И это явно не я», – решил режиссер Каспарьян. Вслух говорить ничего не стал, побоялся разгневать сановного организатора мероприятия.

– Так как насчет белой краски? – выпятил губу товарищ Минасян.

– Легко загримируем под гипсовые статуи, – кивнул Каспарьян.

– Вот и славно. Насчет двигающейся платформы у меня есть некоторые соображения.

– Двигающейся… чего? – поперхнулся Каспарьян.

– Платформы, – снисходительно повторил товарищ Минасян. – И надо поговорить с директором музыкальной школы. Который час? Ладно, уже поздно, оставлю на завтра.

Директор музыкальной школы была крепко озадачена ночным звонком режиссера Каспарьяна.

– Мария Робертовна, вы это! – инструктировал шепотом Каспарьян. – Он вроде буйный, но не опасный. Просто шибко активный и немного, хм, инфантильный. Главное – не сопротивляйтесь и со всем соглашайтесь. А то дурак у власти – дважды дурак.

Мария Робертовна аккуратно положила трубку. Несколько минут медитировала в портрет Ференца Листа. Так и не добившись нирваны, хлопнула стопочку тутовки и со словами «утро вечера мудренее» завалилась спать.

Мудрое утро нарисовалось на пороге ее кабинета в образе неугомонного товарища Минасяна. Мария Робертовна, напудренная до состояния «шпаклевка под покраску» и окутанная всепобеждающими парами «Красной Москвы», подалась навстречу незваному гостю.

– Значит, так, – повел носом и несколько раз чихнул третий секретарь райкома, – мы чего хотим?

– Чего? – превратилась в слух Мария Робертовна.

– Хотим, чтобы оркестр музыкальной школы маршировал перед колоннами трудящихся и исполнял гимн Советского Союза.

– Это исключено.

– Почему исключено? – запнулся на полном ходу товарищ Минасян.

– Гимн Советского Союза может хор исполнить. Оркестр гимн играть не станет, потому что не умеет.

– Пусть научится!

– Как вы себе это представляете? У нас всего две недели до мероприятия.

– А почему они не умеют исполнять гимн нашей страны?

– Видите ли, товарищ Минасян. Мы скорее по классике специализируемся. – И Мария Робертовна с нескрываемой гордостью указала на портреты композиторов, которыми была увешана стена напротив. Товарищ Минасян, близоруко щурясь, принялся читать фамилии:

– Мо-царт, Бет-хо-вен, Бах, Сме-та-на. В каком смысле Сметана?

– Сметана. Чешский композитор и пианист.

– Ну и фамилия! Или это имя?

– Это фамилия! А зовут его Бедржих.

– Вах, мама-джан! И чего оркестр может сыграть из этого, как его, Бежиха?

– Бедржиха. Ничего.

Третий секретарь райкома открыл рот, потом закрыл. Снова открыл и снова закрыл. Задергался веком. Мария Робертовна примирительно замахала руками:

– На ходу они ничего играть не смогут. Стоя – пожалуйста. Но на ходу не умеют. Сбиваться будут. Это же дети, а не взрослые, опытные музыканты!

– А кто сможет на ходу?

– Похоронный оркестр, – съязвила Мария Робертовна.

Товарищ Минасян побарабанил пальцами по столу. Мария Робертовна поморщилась – судя по нестройной дроби, которую выдавал третий секретарь, музыкальным слухом он был, мягко говоря, не обласкан.

– Значит, так, – вынес вердикт товарищ Минасян, – на демонстрацию возьмем хор. Пусть исполняют какие-нибудь народные песни братских республик. Что вы умеете?

– «Дубинушку» умеем. «Сулико» умеем, а еще умеем литовскую народную песню «Пастушок», правда – на русском, литовских слов не допросились.

– У кого не допросились?

– У Еревана.

– Вы бы еще у Ташкента литовские слова попросили.

– Хм. А еще умеем «Конармейскую» Суркова и Покрасса.

– Какого окраса?

– Не окраса, а Покрасса. Фамилия такая.

– Ясно. В общем, пойте всё подряд, главное – чтобы во главе колонны, на ходу.

– На ходу? – похолодела Мария Робертовна.

– На ходу, – сверкнул очами товарищ Минасян и, не попрощавшись, выскочил из кабинета.

– Серго Михайлович! Серго Михайлович! – заверещала директор на всю музыкальную школу. – У нас проблема!

О своей шутке про похоронный оркестр расстроенная Мария Робертовна напрочь забыла.

А зря.

* * *

Первомай – замечательный праздник. Во-первых, потому, что выходной. Во-вторых, на Первомай, как и на Пасху, всегда стоит хорошая погода. Мама говорит, что за последние двадцать лет в эти дни ни разу не случалось ненастья.

В этот праздничный день вся семья собирается у телевизора и смотрит демонстрацию. Первомайская демонстрация сильно отличается от парада на День Победы. Ни тебе войск, ни ракет, ни вооруженных до зубов полковников. По Красной площади маршируют колонны людей, рабочих там, или тружеников разных краснознаменных предприятий, на Мавзолее стоят руководители нашей страны.

К руководителям страны у наших взрослых отношение настороженное. Например, Брежнева Ба упорно называет чеырехзвездочным бровястым дегенератом, чем сильно расстраивает Маньку. Манька искренне считает, что Брежнев – самый замечательный правитель самой прекрасной в мире страны СССР. Ба, чтобы не огорчать внучку, старается ругать Брежнева шепотом. Но шепот Ба не услышать невозможно. Это как если не услышать гул взлетающего с космодрома Байконур космического корабля. Ради справедливости нужно отметить, что она ругает не только Брежнева. Костерит она всех подряд – и Андропова, и Суслова, и Громыко, и Косыгина.

Мы вполуха слушаем ее недовольное бухтение и любуемся демонстрацией. А любоваться есть чем: на трибуне, по правую руку от Брежнева, стоят генералы – в мундирах, с орденами, в перчатках! По площади ходят толпы нарядно одетых людей, диктор периодически объявляет: «Да здравствует миролюбивая ленинская внешняя политика, ура!», «Вперед к победе коммунизма» и «Слава труду», – и все кричат в ответ «Ура» и машут шариками, цветами или портретами вождей пролетариата и мировой революции.

Сейчас-то мы понимаем, что «вожди пролетариата» – это иносказательное выражение. А когда услышали про вождей впервые, прибежали к моему деду с просьбой показать нам их портреты. Дед долго рылся в своей библиотеке, наконец выудил толстенную книгу и развернул ее на нужной странице. Мы были сильно разочарованы. Как можно называть вождем человека в костюме и галстуке? Если даже этот человек – Ленин? Или вообще Маркс? Вождь – это копье, боевой раскрас и перья кругом торчат. Куда ни глянь – везде перья. И стрелы с ядом гремучей змеи. А дядечка в костюме – это не вождь. Хоть тресни!

Ладно, вернемся к демонстрации. Так вот. В телевизоре люди маршируют. Речи в микрофон говорят. Иностранные делегации присутствуют. В прошлом году показывали двух негров из Зимбабве. Они очень убежденно говорили про борьбу с империализмом и за мир и победу демократии во всем мире. А еще показывали активиста рабочего движения из Никарагуа. Вот кто был похож на вождя! И лицом, и волосами. Только перьев и стрел не хватало. Мы с Манькой предположили, что он постеснялся выйти на главную площадь нашей страны в перьях. Побоялся, что не так его поймут. А Каринка сказала, что, скорее всего, его перья свистнул какой-нибудь расторопный мальчик. И теперь щеголяет по Москве, весь из себя торжественный, настоящий вождь революции.

Взрослые быстро теряют интерес к телевизионной трансляции и отвлекаются на какие-то свои разговоры. Зато мы наблюдаем за ней во все глаза. И много чего интересного примечаем. Например – как диктор перечисляет профессии. Рабочие и колхозники, труженики горнодобывающей и металлургической промышленности, слесари депо Москва-Сортировочная и прочие сварщики. И только в самом конце – работники умственного труда. Словно умственный труд – самое непочетное занятие для человека. Когда Манька училась в первом классе, она как-то прискакала домой заинтригованная и ошарашила с порога бабушку вопросом: «Ба, а кем работает папа: колхозником или рабочим?» Узнав, что папа работает всего-навсего главным инженером на секретном оборонном заводе, Манька ударилась в слезы. Тотчас потребовала, чтобы дядя Миша переучился на слесаря и пошел пахать поля трактором. На расспросы с горечью призналась, что Анна Гургеновна целый урок объясняла, что самые почетные профессии в стране – это колхозник и рабочий.

– Чего же тогда она на учительницу выучилась? – спросила Ба.

– Наверное, плохо училась, и ее в колхозники не приняли? – предположила Манька.

Ба дождалась родительского собрания и устроила Анне Гургеновне такую головомойку, что вся округа гремела. На следующий после головомойки день, попеременно моргая от расстройства то одним, то противоположным глазом, Анна Гургеновна прочитала классу лекцию о том, что плохих профессий в природе не существует. Но некоторая недопонятость между Манькой и государственной системой образования все равно осталась. Поэтому, когда мы с ней подружились, она первым делом приперла к стенке нашу маму. Потому что та тоже учительница. Но мама тогда уже была закаленная Каринкиными проделками мама. Поэтому Манькиного натиска не испугалась и доходчиво объяснила, что любые профессии почетны, и уважать надо всех. Всех так всех. Мы согласны были уважать кого угодно – и сталеваров, хотя ни одного сталевара в глаза не видели, и ткачих. А уж перед такой профессией, как «депо Москва-Сортировочная», мы готовы были круглые сутки трепетать. Потому что впервые о ней по телевизору услышали. И тут же решили, что это что-то вроде консервного завода, где сортируют московские фрукты. Эти – в джем, а эти – в варенье. Поэтому и называется «депо Москва-Сортировочная»!

Теперь все было разложено по полочкам, и единственным невыясненным вопросом остался странный порядок, в котором диктор перечислял профессии.

– А почему он первым делом объявляет колхозников и трудящихся? – спросили мы у мамы.

Мама смешалась, но быстро нашлась:

– Просто так принято. Начинают с деревни и заканчивают городскими профессиями. Ведь деревня город кормит!