Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения

Наринэ Абгарян

Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения

Действующие лица

Семейство Шац:

БА. Иными словами – Роза Иосифовна Шац. Тут ставлю точку и трепещу.

Дядя Миша. Сын Ба и одновременно Манюнин папа. Одинокий и несгибаемый. Бабник с тонкой душевной организацией. Опять же однолюб. Умеет совместить несовместимое. Верный друг.

Манюня. Внучка Ба и Дядимишина дочка. Стихийное бедствие с боевым чубчиком на голове. Находчивая, смешливая, добрая. Если влюбляется – то вусмерть. Пока со свету не сживет – не успокоится.

Вася. Иногда Васидис. По сути своей – вездеходный «ГАЗ-69». По экстерьеру – курятник на колесах. Упрямый, своенравный. Домостроевец. Женщин откровенно считает рудиментарным явлением антропогенеза. Брезгливо игнорирует факт их существования.

Семейство Абгарян:

Папа Юра. Подпольная кличка «Мой зять золото». Муж мамы, отец четырех разнокалиберных дочек. Душа компании. Характер взрывоопасный. Преданный семьянин. Верный друг.

Мама Надя. Трепетная и любящая. Хорошо бегает. Умеет метким подзатыльником загасить зарождающийся конфликт на корню. Неустанно совершенствуется.

Наринэ. Это я. Худая, высокая, носатая. Зато размер ноги большой. Мечта поэта (скромно).

Каринка. Отзывается на имена Чингисхан, Армагеддон, Апокалипсис Сегодня. Папа Юра и мама Надя до сих пор не вычислили, за какие такие чудовищные грехи им достался такой ребенок.

Гаянэ. Любительница всего, что можно засунуть в ноздри, а также сумочек через плечо. Наивный, очень добрый и отзывчивый ребенок. Предпочитает коверкать слова. Даже в шестилетнем возрасте говорит «аляпольт», «лясипед» и «шамашедший».

Сонечка. Всеобщая любимица. Невероятно упрямый ребенок. Хлебом не корми, дай заупрямиться. Из еды предпочитает вареную колбасу и перья зеленого лука, на дух не выносит красные надувные матрасы.

Генриетта. Вообще-то «копейка». Но по душевным качествам – золотой царский червонец как минимум. Вся из себя преданная, слова поперек не скажет. Усилиями обоих пап постоянно попадает в передряги. То в стадо коров въедет, то сальто-мортале в кювете крутит. И все это – без единого упрека. Не машина, а всепрощающий ангел на колесах.

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Манюня празднует Первомай

Мама говорит, что про Первомай надо или хорошо, или никак. Никак – это, наверное, молча.

Только попробуй о Первомае молча, когда в этом году прошла первая в истории нашего района демонстрация! Раньше демонстрации у нас не проводились, городок счастливо прикидывался глухой провинцией и ограничивался просмотром празднества по телевизору. Но в середине апреля грянула строгая директива из Еревана, и у нас началась новая, насыщенная политической и прочей коммунистической активностью жизнь.

Уступать столице в размахе проводимого мероприятия руководство района не собиралось, поэтому в организацию демонстрации впряглись все – театральная труппа Дома культуры, музыкальная и художественная школы, а также ансамбль песни и пляски консервного завода «Светлый путь». Весь цвет района, можно сказать. Руководил процессом третий секретарь райкома товарищ Минасян, маленький толстый мужичок с задорно торчащими параллельно плечам ушами и абсолютно лысым, в мелкую рыжую крапушку, черепом. Помимо завлекательной внешности товарищ Минасян обладал еще двумя качествами: абсолютным самодурством и неиссякаемыми залежами воистину болезненной фантазии. По безумным идеям, которыми он неустанно фонтанировал, можно было написать обширный научный труд о природе и тонкостях неадекватного поведения человека в период шизофренического обострения.

«Если уж организовывать первомайскую демонстрацию, то такую, чтобы обзавидовались все!» – решил товарищ Минасян и рьяно взялся за дело.

Первое, что пришло в шебутную голову третьего секретаря – это пустить впереди колонны скульптуру Мухиной «Рабочий и колхозница». Желательно в натуральную величину. Ну или хотя бы в человеческий рост, но тогда уже на высоком постаменте.

– Главное, чтобы серп и молот были настоящие. Орудия труда муляжом быть не должны, это издевательство над простым рабочим народом и потакание подрывной политике империалистов! – выдвинул он ультиматум директору художественной школы Патрику Мовсесовичу.

Возмущению худющего и костлявого Патрика Мовсесовича не было предела:

– Вы понимаете, что требуете невозможного? Во-первых, где я возьму такое количество гипса, а во-вторых – нет у нас ни одного мало-мальски соображающего скульптора!

– Гипс не проблема. В больнице попросим.

– Как это в больнице?

– Переломы они чем фиксируют? Гипсом? Гипсом! Вот и попросим у них мешок-другой.

– Вы что, хотите, чтобы я из медицинского гипса вылепил вам рабочего и крестьянку? – нехорошо прищурился Патрик Мовсесович.

– А что? Нужен какой-то специальный гипс?

– Да черт с ним, с гипсом! – окончательно вышел из себя директор художественной школы. – Скульптора откуда возьмете? Тоже в больнице попросите?

– А ты на что? – не преминул съязвить товарищ Минасян.

– Я художник-абстракционист! – отбрил его Патрик Мовсесович.

– Гхмтху, – подавился нахлынувшими эмоциями третий секретарь райкома. – То есть лепить ты совсем не умеешь, да?

– Да! В смысле нет! Тьфу ты! – окончательно запутался директор художественной школы. – В общем, не умею я лепить.

– Рисуешь абст… асбт… как ты назвал?

– Абстракционизм. Я рисую абстрактные картины.

– Это какие?

– Аллегоричные. Метафизические. Отвлеченные.

Крапчатый череп товарища Минасяна возмущенно заполыхал огнем.

– Фантастические, – выкинул белый флаг Патрик Мовсесович.

– Это когда вместо головы жопа, что ли? – оживился третий секретарь райкома.

– Товарищ Минасян!

– А чего это товарищ Минасян? Можно подумать, это я рисую все шиворот-навыворот! Ладно, фиг с вами, делайте лозунги и транспаранты. Я что-нибудь другое придумаю!

Повезло на скульптуру театральной труппе Дома культуры. Под бдительным оком третьего секретаря режиссер Каспарьян полдня выбирал актеров на роль Рабочего и Колхозницы. Кастинг закончился ближе к ночи. Товарищ Минасян еще какое-то время бесновался в костюмерной, отбирая для актеров подходящие наряды. Пока Рабочий и Колхозница переодевались за ширмой, он скрашивал свое ожидание, как мог. Восторженно цокая языком, щупал гладиаторский костюм Спартака. Нырнул в мантию короля Ричарда, запутался в складках, еле выбрался. Зачем-то перенюхал отчаянно линяющие боа. Исчихался до икоты.

Далее ходил с важным видом вокруг будущей скульптуры, вносил рацпредложения.

– Колхознице сделайте широкую корму, – велел он режиссеру.

– Зачем корму?

– Где это вы видели колхозницу без кормы?

– У Мухиной, – огрызнулся Каспарьян.

– Вот и усовершенствуйте статую Мухиной. И обработайте белой краской!

– Кого обработать краской? Зачем? – испугался режиссер.

– Рабочего и Колхозницу. Чтобы походили на гипсовую статую.

– То есть как это на гипсовую статую? И как вы себе это представляете? Гипсовые статуи будут маршировать во главе колонны?

– Зачем маршировать? – развел руками товарищ Минасян. – Где это видано, чтобы статуи ходили?

«Кто-то из нас определенно сумасшедший. И это явно не я», – решил режиссер Каспарьян. Вслух говорить ничего не стал, побоялся разгневать сановного организатора мероприятия.

– Так как насчет белой краски? – выпятил губу товарищ Минасян.

– Легко загримируем под гипсовые статуи, – кивнул Каспарьян.

– Вот и славно. Насчет двигающейся платформы у меня есть некоторые соображения.

– Двигающейся… чего? – поперхнулся Каспарьян.

– Платформы, – снисходительно повторил товарищ Минасян. – И надо поговорить с директором музыкальной школы. Который час? Ладно, уже поздно, оставлю на завтра.

Директор музыкальной школы была крепко озадачена ночным звонком режиссера Каспарьяна.

– Мария Робертовна, вы это! – инструктировал шепотом Каспарьян. – Он вроде буйный, но не опасный. Просто шибко активный и немного, хм, инфантильный. Главное – не сопротивляйтесь и со всем соглашайтесь. А то дурак у власти – дважды дурак.

Мария Робертовна аккуратно положила трубку. Несколько минут медитировала в портрет Ференца Листа. Так и не добившись нирваны, хлопнула стопочку тутовки и со словами «утро вечера мудренее» завалилась спать.

Мудрое утро нарисовалось на пороге ее кабинета в образе неугомонного товарища Минасяна. Мария Робертовна, напудренная до состояния «шпаклевка под покраску» и окутанная всепобеждающими парами «Красной Москвы», подалась навстречу незваному гостю.

– Значит, так, – повел носом и несколько раз чихнул третий секретарь райкома, – мы чего хотим?

– Чего? – превратилась в слух Мария Робертовна.

– Хотим, чтобы оркестр музыкальной школы маршировал перед колоннами трудящихся и исполнял гимн Советского Союза.

– Это исключено.

– Почему исключено? – запнулся на полном ходу товарищ Минасян.

– Гимн Советского Союза может хор исполнить. Оркестр гимн играть не станет, потому что не умеет.

– Пусть научится!

– Как вы себе это представляете? У нас всего две недели до мероприятия.

– А почему они не умеют исполнять гимн нашей страны?

– Видите ли, товарищ Минасян. Мы скорее по классике специализируемся. – И Мария Робертовна с нескрываемой гордостью указала на портреты композиторов, которыми была увешана стена напротив. Товарищ Минасян, близоруко щурясь, принялся читать фамилии:

– Мо-царт, Бет-хо-вен, Бах, Сме-та-на. В каком смысле Сметана?

– Сметана. Чешский композитор и пианист.

– Ну и фамилия! Или это имя?

– Это фамилия! А зовут его Бедржих.

– Вах, мама-джан! И чего оркестр может сыграть из этого, как его, Бежиха?

– Бедржиха. Ничего.

Третий секретарь райкома открыл рот, потом закрыл. Снова открыл и снова закрыл. Задергался веком. Мария Робертовна примирительно замахала руками:

– На ходу они ничего играть не смогут. Стоя – пожалуйста. Но на ходу не умеют. Сбиваться будут. Это же дети, а не взрослые, опытные музыканты!

– А кто сможет на ходу?

– Похоронный оркестр, – съязвила Мария Робертовна.

Товарищ Минасян побарабанил пальцами по столу. Мария Робертовна поморщилась – судя по нестройной дроби, которую выдавал третий секретарь, музыкальным слухом он был, мягко говоря, не обласкан.

– Значит, так, – вынес вердикт товарищ Минасян, – на демонстрацию возьмем хор. Пусть исполняют какие-нибудь народные песни братских республик. Что вы умеете?

– «Дубинушку» умеем. «Сулико» умеем, а еще умеем литовскую народную песню «Пастушок», правда – на русском, литовских слов не допросились.

– У кого не допросились?

– У Еревана.

– Вы бы еще у Ташкента литовские слова попросили.

– Хм. А еще умеем «Конармейскую» Суркова и Покрасса.

– Какого окраса?

– Не окраса, а Покрасса. Фамилия такая.

– Ясно. В общем, пойте всё подряд, главное – чтобы во главе колонны, на ходу.

– На ходу? – похолодела Мария Робертовна.

– На ходу, – сверкнул очами товарищ Минасян и, не попрощавшись, выскочил из кабинета.

– Серго Михайлович! Серго Михайлович! – заверещала директор на всю музыкальную школу. – У нас проблема!

О своей шутке про похоронный оркестр расстроенная Мария Робертовна напрочь забыла.

А зря.

* * *

Первомай – замечательный праздник. Во-первых, потому, что выходной. Во-вторых, на Первомай, как и на Пасху, всегда стоит хорошая погода. Мама говорит, что за последние двадцать лет в эти дни ни разу не случалось ненастья.

В этот праздничный день вся семья собирается у телевизора и смотрит демонстрацию. Первомайская демонстрация сильно отличается от парада на День Победы. Ни тебе войск, ни ракет, ни вооруженных до зубов полковников. По Красной площади маршируют колонны людей, рабочих там, или тружеников разных краснознаменных предприятий, на Мавзолее стоят руководители нашей страны.

К руководителям страны у наших взрослых отношение настороженное. Например, Брежнева Ба упорно называет чеырехзвездочным бровястым дегенератом, чем сильно расстраивает Маньку. Манька искренне считает, что Брежнев – самый замечательный правитель самой прекрасной в мире страны СССР. Ба, чтобы не огорчать внучку, старается ругать Брежнева шепотом. Но шепот Ба не услышать невозможно. Это как если не услышать гул взлетающего с космодрома Байконур космического корабля. Ради справедливости нужно отметить, что она ругает не только Брежнева. Костерит она всех подряд – и Андропова, и Суслова, и Громыко, и Косыгина.

Мы вполуха слушаем ее недовольное бухтение и любуемся демонстрацией. А любоваться есть чем: на трибуне, по правую руку от Брежнева, стоят генералы – в мундирах, с орденами, в перчатках! По площади ходят толпы нарядно одетых людей, диктор периодически объявляет: «Да здравствует миролюбивая ленинская внешняя политика, ура!», «Вперед к победе коммунизма» и «Слава труду», – и все кричат в ответ «Ура» и машут шариками, цветами или портретами вождей пролетариата и мировой революции.

Сейчас-то мы понимаем, что «вожди пролетариата» – это иносказательное выражение. А когда услышали про вождей впервые, прибежали к моему деду с просьбой показать нам их портреты. Дед долго рылся в своей библиотеке, наконец выудил толстенную книгу и развернул ее на нужной странице. Мы были сильно разочарованы. Как можно называть вождем человека в костюме и галстуке? Если даже этот человек – Ленин? Или вообще Маркс? Вождь – это копье, боевой раскрас и перья кругом торчат. Куда ни глянь – везде перья. И стрелы с ядом гремучей змеи. А дядечка в костюме – это не вождь. Хоть тресни!

Ладно, вернемся к демонстрации. Так вот. В телевизоре люди маршируют. Речи в микрофон говорят. Иностранные делегации присутствуют. В прошлом году показывали двух негров из Зимбабве. Они очень убежденно говорили про борьбу с империализмом и за мир и победу демократии во всем мире. А еще показывали активиста рабочего движения из Никарагуа. Вот кто был похож на вождя! И лицом, и волосами. Только перьев и стрел не хватало. Мы с Манькой предположили, что он постеснялся выйти на главную площадь нашей страны в перьях. Побоялся, что не так его поймут. А Каринка сказала, что, скорее всего, его перья свистнул какой-нибудь расторопный мальчик. И теперь щеголяет по Москве, весь из себя торжественный, настоящий вождь революции.

Взрослые быстро теряют интерес к телевизионной трансляции и отвлекаются на какие-то свои разговоры. Зато мы наблюдаем за ней во все глаза. И много чего интересного примечаем. Например – как диктор перечисляет профессии. Рабочие и колхозники, труженики горнодобывающей и металлургической промышленности, слесари депо Москва-Сортировочная и прочие сварщики. И только в самом конце – работники умственного труда. Словно умственный труд – самое непочетное занятие для человека. Когда Манька училась в первом классе, она как-то прискакала домой заинтригованная и ошарашила с порога бабушку вопросом: «Ба, а кем работает папа: колхозником или рабочим?» Узнав, что папа работает всего-навсего главным инженером на секретном оборонном заводе, Манька ударилась в слезы. Тотчас потребовала, чтобы дядя Миша переучился на слесаря и пошел пахать поля трактором. На расспросы с горечью призналась, что Анна Гургеновна целый урок объясняла, что самые почетные профессии в стране – это колхозник и рабочий.

– Чего же тогда она на учительницу выучилась? – спросила Ба.

– Наверное, плохо училась, и ее в колхозники не приняли? – предположила Манька.

Ба дождалась родительского собрания и устроила Анне Гургеновне такую головомойку, что вся округа гремела. На следующий после головомойки день, попеременно моргая от расстройства то одним, то противоположным глазом, Анна Гургеновна прочитала классу лекцию о том, что плохих профессий в природе не существует. Но некоторая недопонятость между Манькой и государственной системой образования все равно осталась. Поэтому, когда мы с ней подружились, она первым делом приперла к стенке нашу маму. Потому что та тоже учительница. Но мама тогда уже была закаленная Каринкиными проделками мама. Поэтому Манькиного натиска не испугалась и доходчиво объяснила, что любые профессии почетны, и уважать надо всех. Всех так всех. Мы согласны были уважать кого угодно – и сталеваров, хотя ни одного сталевара в глаза не видели, и ткачих. А уж перед такой профессией, как «депо Москва-Сортировочная», мы готовы были круглые сутки трепетать. Потому что впервые о ней по телевизору услышали. И тут же решили, что это что-то вроде консервного завода, где сортируют московские фрукты. Эти – в джем, а эти – в варенье. Поэтому и называется «депо Москва-Сортировочная»!

Теперь все было разложено по полочкам, и единственным невыясненным вопросом остался странный порядок, в котором диктор перечислял профессии.

– А почему он первым делом объявляет колхозников и трудящихся? – спросили мы у мамы.

Мама смешалась, но быстро нашлась:

– Просто так принято. Начинают с деревни и заканчивают городскими профессиями. Ведь деревня город кормит!

Такое объяснение вполне удовлетворило нас. Мы выросли в городке, окруженном со всех сторон пшеничными полями и виноградниками. Не будь тяжелого труда колхозников, как бы мы покупали в магазинах хлеб и другие продукты?

Чем ближе праздник, тем сильнее лихорадило район. Люди со страшной силой гадали, где все-таки пройдет демонстрация. Дело в том, что площадью, по которой можно торжественно маршировать туда-сюда колоннами трудящихся, наш город не располагал. Имелся закут между зданиями горкома и райкома, но размерами он еле дотягивал до небольшого ласточкина гнезда и весь был в облупленном асфальте и сокрушительных выбоинах. Да и маршировать по закуту было невозможно, потому что одним боком он упирался в здание милиции, а другим – в кинотеатр. Разумнее было бы просто собрать людей перед зданием райкома, велеть им кричать «ура» и размахивать транспарантами. А первый секретарь Арменак Николаич рассказал бы народу про пользу Первомая и про то, что дело Ленина будет жить в веках. Все бы радостно с ним согласились и разошлись по домам – жарить по случаю праздника шашлыки.

Но организатор демонстрации и по совместительству третий секретарь райкома товарищ Минасян разумом не располагал. Товарищ Минасян в прошлой жизни был фараоном, не иначе, поэтому мыслил только в превосходной степени и грандиозными категориями. Засим первомайскую демонстрацию организовал такую, что жители нашего городка потом долгое время стеснялись выезжать за пределы района – соседи, завидев нас, тут же начинали крутить пальцем у виска и с хохотом расспрашивать, кому это пришло в голову пригласить на светлый праздник весны и труда похоронный оркестр. Кому-кому. Сами знаете кому.

Утро Первомая застало тщательно накрахмаленных и отутюженных жителей нашего района на автовокзале. Почему на автовокзале, потому что товарищ Минасян учредил следующий порядок проведения мероприятия: сначала колонны тружеников, стартуя от автовокзала, бодро маршируют от одного конца улицы Ленина к другому. Добираются до восьмилетней школы и оттуда какое-то время шумят лозунгами в сторону границы. Чтобы Товузский район Азербайджана: а) оценил весь размах демонстрации армянских соседей и б) сделал о себе крайне неутешительные выводы. А то воду из нашего водохранилища забирают тоннами, а спасибо не дождешься, как бы ни намекал! Далее, одержав таким образом неоспоримую идеологическую победу над соседями и не прекращая скандировать лозунги, колонны разворачиваются и направляются на городскую площадь, где на импровизированной трибуне их дожидаются руководители нашего района (ожидание руководителей скрашивает ансамбль песни и пляски консервного завода). Трудящиеся в установленном порядке заполняют площадь, и тут торжество достигает апогея – Арменак Николаич, утирая скупую мужскую слезу, приветствует народ кивками и громкими речами, а народ, не сдерживая ликования, выкрикивает в ответ: «Ленин, партия, коммунизм!» Задник трибуны оформлен цветами и воздушными шарами, а также портретами министров и других членов ЦК КПСС. Развеваются флаги братских республик, звучит торжественная музыка, хор исполняет гимн. И пусть Ереван и Москва потом захлебнутся от зависти. Ибо лучшая демонстрация по всему Союзу случилась не на их площадях, а в маленьком высокогорном городке Берд!

К приезду товарища Минасяна людей построили в колонны. Колхозники несли перед собой вилы и тяпки, рабочие релейного завода теребили гайки и другие шарнирные механизмы. В авангарде колонн, отплевываясь запчастями, воинственно тарахтел грузовик «ГАЗ-51». Причем стоял он к движению задом, а к людям передом. Попытки развернуть его в правильном направлении не возымели действия – шофер грузовика мотал головой и объяснял, что велено встать мордой в толпу. «ГАЗ-51» по бокам был густо декорирован портретами Брежнева, Гришина, Суслова, Косыгина, Андропова и Демирчяна. В кузове, на небольшом возвышении, заботливо укрытом ковром в армянский национальный узор, топтались тщательно замалеванные в кипенно-белый цвет Рабочий и Колхозница. Рабочий нервно дергал кадыком, Колхозница топорщилась глазами и накладными пышными бедрами. Из-под целомудренно застегнутого на все пуговицы ворота проступала тонкая полоска смуглой кожи.

Сразу за грузовиком выстроились в торжественный ряд наши хористы. Вокруг, развеваясь кружевным праздничным жабо, метался взволнованный хормейстер Серго Михайлович.

Но внимание тружеников полей и прочей братии было приковано не к статуе «Рабочий и колхозница» и даже не к хаотично бегающему окрест хормейстеру. Внимание участников демонстрации и зевак привлек к себе оркестр похоронной конторы. Затянутый в темные костюмы и узкие лаковые штиблеты, оркестр топтался сразу за хором и явно скучал, угрюмо перебирая тарелками, зурной и доолом[3].

– А вас зачем позвали? – крикнул пробегающий мимо Серго Михайлович.

– Играть будем!

– Что будете играть?

– Да фиг его знает. Сбацаем обычный репертуар в мажоре, – откликнулась зурна.

– Совсем с ума сошли, – притормозил Серго Михайлович. – Чайковского будете в мажоре играть? Или, может быть, Верди?

– Ну зачем сразу классика? Народное возьмем, наше, родное.

– Это что, например?

– «Песню взрослого мужчины».

Серго Михайлович пожевал губами, а потом махнул рукой и побежал дальше. «Пятьдесят лет постучались в мою дверь, седые волосы посеребрили мои виски» в мажоре – вполне себе ничего. Главное, чтобы не «Литургия» Комитаса!

В девять ноль-ноль к автовокзалу подъехал оранжевый «москвич» третьего секретаря райкома. Передний и задний бампер машины были оформлены в гвоздики и флажки, усатый водитель дядя Акоп в огромной кепке-аэродроме и широком желтом галстуке, туго повязанном над кадыком, отливал в тон флажкам и гвоздикам помидорной пунцовостью. Затормозив в левый фланг демонстрантов, он какое-то время шарил невидящими глазами по разодетым до неузнаваемости в элегантное землякам. Потом все-таки стряхнул оцепенение, вылез из машины и открыл правую дверцу. Из салона, искрясь блескучей лысиной, вывалился товарищ Минасян. Темно-синий, застегнутый на все возможные пуговицы костюм ерошился лацканами и стрелками вусмерть отутюженных брюк, красный галстук удачно оттенял рыжие веснушки и праздничную взъерошенность взволнованного щекастого лица.

– Товарищи, – проорал в рупор третий секретарь райкома, – я сейчас поднимусь в кузов грузовика и руководить демонстрацией буду оттуда!

Далее он какое-то время прыгал вокруг машины, пытаясь забраться в кузов, пока водитель дядя Акоп не догадался мощным пинком подбросить его наверх.

– Товарищи! – через секунду раздалось откуда-то из-за кабины. Передняя спинка кузова возвышалась над кабиной на целых полметра, и, чтобы видеть демонстрацию «в лицо», маленькому третьему секретарю пришлось высунуться сильно вбок. – Товарищи! Разворачиваем транспаранты!

Колонны по команде развернули транспаранты. Третий секретарь крякнул в рупор и чуть не вывалился за борт – надписи и портреты были оформлены в смелый ядовито-зеленый, канареечно-желтый и прочий неожиданный колер. Особенно радовали глаз охровая лысина Ленина и болотно-зеленые усы Сталина.

– Патрик Мовсесович! – взревел товарищ Минасян.

– Я здесь! – откликнулся из-под небесно-голубого Брежнева директор художественной школы.

– Что это за ххх… цвета?

– Какие на складе выдали краски, такие и цвета! – обиделся Патрик Мовсесович.

– А смешать их в такой пропорции, чтобы получить нормальные, вы не могли?

– Это какие такие нормальные?

– Красный. Синий. Белый.

– Чтобы получить красный-синий-белый, надо выдавать красный-синий-белый. А если смешать то, что нам выдали, получится цвет натуральных, хм, какашек!

Третий секретарь райкома несколько секунд придумывал язвительный ответ. Потом махнул рукой – не ругаться же на весь город в столь светлый и прекрасный праздник!

– Ладно, черт с вами. Товарищи! Медленным шагом идем за грузовиком. Гево! – заколотил рупором по крыше кабины Минасян.

Грузовик от неожиданности зашерудел дворниками.

– Да! – высунулся из кабины несколько контуженный Гево.

– Едешь тихо, задним ходом. Чтобы все видели на двигающемся постаменте статую Мухиной.

– На каком двигающемся постаменте? – удивился Гево.

– На твоем двигающемся задом постаменте на колесах!

– А-а-а-а-а!

– Бэ! Так! Где у нас хор?

– Мы тут! – сбавил свой взволнованный кросс Серго Михайлович.

– По моей отмашке поем песни.

– По какой отмашке?

– Вот так махну рупором. Слева направо, ясно?

– Ясно!

– Статуя!

– Да!

– Подняли орудия труда, встали рядом. Вот так. По ходу движения Рабочий поддерживает Колхозницу. Парень, отцепись от ее бока! Поддерживать надо незаметно. Колхозница, подправь бок. Ну подними с этой стороны немного, а то он тебе зад порушил. Машина поедет очень медленно, так что не волнуйтесь, не свалитесь. Главное – смотрите вперед и не моргайте. Ясно?

– Ясно.

– Оркестр!

– Мы!

– По моей отмашке справа налево, справа налево говорю!

– Поняли!

– По моей отмашке справа налево исполняем… А что вы исполнять будете?

– «Песню взрослого мужчины».

– Совсем рехнулись? Исполняйте классику.

– Сыграем Шопена в мажоре.

– Сыграйте Шопена. Теперь внимание. Между вашими выступлениями я буду выкрикивать в рупор лозунги. Говорю «ура», вы повторяете «ура». Понятно, товарищи?

– Понятно! – заголосила толпа.

– Вперед! – заорал товарищ Минасян, вцепился одной рукой в борт грузовика, а рупором махнул в сторону восьмилетней школы.

– Кха-а-а-а-а-арррррр! – дернулся с места грузовик. – Кха-кха-кхаАаАаАррррр!

– Да здравствует Первомай! Ура! – провопил в рупор товарищ Минасян.

– Ура-а-а-а! – многоголосо отозвалась толпа и рьяно замахала транспарантами. В соседних дворах поднялась несусветная шумиха – закукарекали петухи, заверещали индюки, всполошенно залаяли дворовые собаки.

Демонстрация двинулась в путь. Грузовик кряхтел и переваливался с боку на бок, попадая колесом то в одну, то в другую выбоину. Гево, вытянув в напряжении шею, выглядывал в круглом зеркале бокового видения дорогу. С честью взял небольшой поворот и победно выкатился на главную улицу нашего городка.

– Да здравствует Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза, ура! – прокаркал рупор.

– Ура-а-а-а-а!!!

Товарищ Минасян вытянулся через борт грузовика и помахал рукой справа налево.

Оркестр грянул туш, а потом сымпровизировал в мажоре «Похоронный марш» Шопена. Зурна выделывала национальные пируэты, тарелки ударились в тамтамный бой. Импровизация сопровождалась воинственным кряхтеньем грузовика.

– Стоп! – вдруг заорал рупор.

Грузовик резко затормозил, Рабочий и Колхозница съехали с ковра и чуть не вывалились за задний борт.

– Геворг! – заорал товарищ Минасян. – Ты чего творишь?

– Так вы же сами сказали «стоп»! – обиженно высунулся из кабины Гево.

– Это я оркестру сказал! Если я захочу остановить тебя, то просто поколочу по крыше кабины.

– Ладно!

– Поехали!

Грузовик дернулся и медленным задним ходом поехал дальше по улице Ленина. «Статуя» кое-как взобралась на возвышение, скрестила серп и молот. Косынка Колхозницы съехала на ухо, Рабочий неравномерно потел под густым гримом.

– Да здравствует советский народ – самый гуманный народ в мире. Ура! – выдал взволнованным фальцетом рупор.

– Ура-а-а-а-а-а-а!

Взмах слева направо, хор грянул «Дубинушку».

Возле Дома культуры путь торжественной процессии перегородил нехилый поток воды – ночью прорвало трубу, а починить было некому, потому что выходной и вообще день трудящихся. Если грузовик взял препятствие с честью, то демонстранты перебираться на ту сторону вплавь были не готовы. Поэтому ринулись к тротуарам, на ходу сворачивая транспаранты. Некоторые транспаранты пали жертвами толчеи – ими задевали ветви густорастущих по краям улицы кленов и прочий сельскохозяйственный инвентарь, которым щерились ряды почетных тружеников колхоза «Победитель».

Товарищ Минасян ругался в рупор и призывал вести себя достойно. Трудящиеся, вспоминая недобрым словом маму товарища Минасяна, штурмом брали тротуары.

В районе девятиэтажки грузовик немилосердно затрясло – на этом отрезке пути велись бесконечные дорожные работы. Колоннам демонстрантов было не видно, что творится на «двигающейся платформе», но, судя по округлившимся глазам наблюдающих демонстрацию из окон девятиэтажки хозяек, там происходило что-то несусветное.

В паузах между лязганьем тарелок похоронного оркестра до людей долетали душевынимающие крики: «Ты, главное, ногой сюда упрись… А руку отведи назад. Осторожно, чуть серпом мне глаз не выколола… Парень, ты опять ей зад порушил, неужели больше не за что тебе держаться?»

– Да здравствует миролюбивая политика Варшавского договора! – на миг вынырнули из-за высокого борта вскосмаченные брови товарища Минасяна.

– Ура-а-а-а-а! – нестройно отозвались заинтригованные происходящим в грузовике демонстранты.

– Гево, – заколотил рупором в крышу кабины третий секретарь.

Гево от неожиданности резко затормозил. В кузове кто-то громко упал и даже покатился в сторону.

– Слушай, ты ей совсем зад оторвал! – заверещал в рупор товарищ Минасян. Девятиэтажка с ужасом наблюдала, как сконфуженная Колхозница жестом фокусника вытаскивает из-под юбки накладные бедра, а Рабочий, гремя молотком и костями, перекатывается из одного угла кузова в другой.

– Собакин щенок! – взревел в рупор третий секретарь. – Ты тормозить по-человечески умеешь?

– Я стараюсь! Это тяжелый грузовик, а не игрушка. Тормозит как умеет! – обиделся Гево. – А зачем вы меня остановили?

– Забыл уже. Ты своей ездой весь мозг мне растряс. Смотри у меня, скоро светофор, чтобы тормозил как по маслу!

– Так светофор не работает!

– Сегодня работает!

Единственный светофор Берда находился на перекрестке улицы Ленина с дорогой, ведущей к больнице. В обычные дни он не работал, а в праздничные мигал исключительно желтым, призывая редких автовладельцев хотя бы иногда вспоминать о правилах дорожного движения. Горожане по первости пугались светофора, а потом привыкли. Пеклись, как о родном. Однажды, в порыве трудового угара, даже покрасили основание столба специальной белой смесью, которую по весне наносят на стволы деревьев – от вредителей.

По требованию товарища Минасяна светофор на Первомай включили, и он мигал поочередно своими огоньками, напуская на очевидцев священный страх и трепет. Под светофором хохлился милицейский «Запорожец». Рядом, беспощадно стиснутый околышем милицейской фуражки и воротом сорочки, переминался с ноги на ногу потный от взваленной на него ответственности постовой. По идее товарища Минасяна, постовой должен был салютовать колоннам трудящихся полосатой палочкой, а колонны – маршировать мимо и в праздничном рвении кричать «ура!» и «слава КПСС».

В планы третьего секретаря вмешался светофор. Когда дыбящийся статуей «постамент», двигаясь задом наперед, дополз до нужного перекрестка, светофор мигнул желтым и переключился на зеленый. Водитель Геворг, поймав в зеркале заднего вида разрешающий сигнал, ударил по газам, чтобы скорее проскочить на зеленый свет и не расстраивать свой хрупкий внутренний мир горного орла запрещающим красным сигналом. Статуя на этот раз для разнообразия свалилась не вперед, а назад, аккурат на товарища Минасяна, контузив его молотком. Следом за припустившимся грузовиком рванул хор, за хором – похоронный оркестр, далее, развеваясь транспарантами, резвым галопом проскакали демонстранты. Постовой так и замер с полосатым жезлом в руке, не в силах постичь, за каким чертом демонстрация молча просвистела мимо.

Товарищ Минасян пришел в себя аккурат в районе восьмилетней школы. Ругаться было некогда. Приложив к шишке на лбу молоток, он принялся выкрикивать бодрые лозунги в сторону азербайджанской границы. Рупор от падения несколько повредился, поэтому выдавал непонятное шипение. «Ура-а-а-а-а»! – наугад кричали демонстранты. Товузский район Азербайджана на такое светопреставление ответил гробовым молчанием. Видимо, рыдал по углам, сделав прискорбные выводы о себе.

Товарищ Минасян лоснился от счастья лысиной – первая часть мероприятия, хоть и не без приключений, но вполне удалась! Он повел рукой слева направо, Серго Михайлович махнул палочкой, хор набрал побольше воздуха в легкие, чтобы грянуть литовскую народную песню «Пастушок». Но вдруг из подворотни вынырнул взмыленный гонец и крикнул третьему секретарю, что руководители нашего района требуют незамедлительно пригнать людей на площадь, иначе они за себя не отвечают, сколько можно ждать!

Тут началось новое светопреставление, потому что как доехать до восьмилетки товарищ Минасян придумал, а как развернуть демонстрацию вспять – нет. Кое-как справились и с этой задачей.

– Гево! – заколотился в кабину товарищ Минасян. – Двигаемся в темпе!

– На моем глазу[4], – встрепенулся Гево.

Постовой как раз успел прийти в себя от недавнего потрясения – сдвинул на макушку фуражку, расслабил удавку ворота на толстой шее. Хотел протереть лоб платком, да так и замер – мимо, сверкая пятками, на бешеной скорости задом наперед проехал грузовик. Статуя в разобранном виде жалась по углам кузова, на заднем фоне, выкрикивая в рупор нечленораздельное, маячил товарищ Минасян. За грузовиком бежали славные труженики нашего района вперемешку с хором и похоронным оркестром.

Первомайская демонстрация ворвалась на площадь ровно в тот миг, когда ансамбль песни и пляски консервного завода по третьему кругу запустил свой репертуар: кочари[5], казачок, лезгинка, индийский народный танец с песнопениями и даже чалмой. По непроницаемому выражению лиц руководителей нашего района очень трудно было догадаться, какое впечатление произвели на них расхристанные колонны трудящихся. Арменак Николаич и бровью не повел. Он приветствовал сограждан десятиминутной речью. Потом ансамбль песни и пляски консервного завода снова исполнил танец кочари, наш хор наконец дорвался до литовской народной песни «Пастушок», а похоронный оркестр махнул зурной на классику и грянул «Песню взрослого мужчины».

К двенадцати часам, одаренные грамотами и прочими напутственными словами, колонны тружеников разбрелись по домам.