Гримасы прикладной педагогики

(вынужденный фарс)

 

Нет большего преступления для учителя, чем физическое воз­действие на ребенка. Педагог, допустивший рукоприкладство, подлежит немедленному увольнению в полном соответствии со статьей Уголовного кодекса. Между тем человечество относи­тельно недавно отказалось от прикладной (в данном контексте от слова «прикладывать») педагогики. Еще в восемнадцатом веке поэт В. Тредиаковский наставлял родителей: «Плевел от пшеницы жезл тверд отделяет. Розга буйство из сердец детских изгоняет». В девятнадцатом веке знаменитый врач и педагог Н. Пирогов рассматривал меры физического воздействия на ре­бенка как необходимые и благотворные. С пониманием к ним относился и Ф. М. Достоевский, что явствует из дневника писа­теля. А в элитных школах Англии телесные наказания были от­менены лишь в шестидесятые годы прошлого века.

Сегодня из официальной педагогики меры физического воз­действия изгнаны. Но благополучно живут и здравствуют в пе­дагогике народной: в семейной, подростковой и армейской. Про семейную педагогику все понятно: кто же, в самом деле, хотя бы раз не шлепнул своего ребенка, желая ему добра? Со­всем не канул в прошлое и такой архаичный педагогический ин­струмент, как ремень. Подростковая и армейская прикладные педагогики расцветают каждый раз, когда взрослые, например педагоги, организовавшие летний лагерь для подростков, или старшие офицеры, не ночующие в казармах с солдатами, пол­ностью отдают на откуп молодым людям вопросы дисциплины и самоорганизации повседневной жизни. Тогда за парадным фасадом так называемого самоуправления и образцовым внеш­ним порядком скрываются внутренние разборки «по поняти­ям», переходящие в чудовищные эксцессы, именуемые сегодня зловещим словом «дедовщина».

Опытные педагоги хорошо знают, что дети, которых бьют в семье, немедленно переносят этот способ воздействия на сво­их сверстников, и, что еще неприятнее, у них снижен порог чув­ствительности к человеческой речи. О таких говорят с досадой: «Он слов не понимает». Катастрофа происходит тогда, когда в состоянии аффекта сталкиваются ребенок и учитель, имевший в своем недавнем прошлом опыт прикладной педагогики...

Он был трудным подростком: независимый нрав, горячий темперамент, резкая реакция на любое замечание взрослых — все это в совокупности создавало парню серьезные проблемы в школе. С большим трудом мне удалось склонить педагогов не портить ему жизнь и, несмотря на серьезные проступки, выдать аттестат зрелости. Год до армии он проработал у нас в школе дворником, продолжая участвовать в театральных постановках. Природный артистизм, хороший слух и владение гитарой гарантировали ему получение ведущих ролей в школьных постанов­ках. В войсках парень дослужился до сержанта. Возвратившись из армии, он зашел в школу. И я, вспомнив его «героическое» прошлое, предложил ему поступать в педагогический институт: «У тебя есть перед всеми нами, опытными педагогами, одно не­оспоримое преимущество. О психологии трудных подростков ты знаешь не понаслышке. Сам вкусил все прелести переходно­го возраста. И наконец, в армии, командуя отделением, ты уже приобрел первый педагогический опыт». Впрочем, последняя фраза вызвала у него кривую усмешку. Но предложение было принято, и через пять лет школа получила молодого, энергич­ного учителя, любимца подростков и предмет тайных воздыха­ний старшеклассниц. Словом, на небосклоне школы зажглась еще одна педагогическая звезда.

Гром грянул на втором году его педагогической карьеры. В тот день было совещание директоров, на котором до руково­дителей доводили вопиющий случай рукоприкладства педаго­га. Учительница одной из школ, доведенная до бешенства пове­дением ученицы, запустила в нее чашкой. Чашка, к счастью, не попала в цель, но родители «пострадавшей» написали жалобу в высокие инстанции, и теперь вопрос стоял об увольнении педа­гога за грубое нарушение педагогической этики. Выслушав эту поучительную историю чашеметания, я самонадеянно подумал о том, что уж в моей-то школе такая история невозможна.

Возвратившись после совещания, я еще не успел снять паль­то, как на пороге кабинета нарисовалась восходящая педагоги­ческая звезда. Весь его жалкий облик (потерянный взгляд и опу­щенные плечи) свидетельствовал о том, что произошло непо­правимое.

— Евгений Александрович, я вляпался. Сам не понимаю, как это произошло.

Суть истории такова. В тот день этот учитель был дежурным по столовой. На перемене во время завтрака один из семиклас­сников решил «подшутить» над товарищем, выбрав для этого весьма нетривиальный способ: он надел тарелку с горячей вер­мишелью на голову приятеля, который немедленно взвыл от боли и унижения. Оказавшись рядом, наш герой мгновенно сдернул тарелку с головы потерпевшего и со всего размаха уда­рил ей же по лицу «шутника». Орудие возмездия разлетелось на осколки, и теперь уже, в свою очередь, заревел инициатор инцидента. С окровавленным лицом он бросился в кабинет врача. А над обычно шумной на переменах столовой, где одно­временно питаются 250 детей, нависла зловещая тишина.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что это статья? Максимум через час здесь будут родители жертвы. Хорошо еще, если они принесут заявление мне, а не в прокуратуру. Моли бога, чтобы они удовлетворились твоим немедленным увольнением и отка­зались от возбуждения уголовного дела.

— Все понимаю, подвел школу и вас, но поверьте, я дейст­вовал как бы на автомате, не испытывая при этом даже нена­висти к глупому ребенку.

— Ты еще расскажи про свое аффективное состояние его родителям, они тебя точно пожалеют.

— Что же делать? Я не хочу уходить из школы.

— Что делать, что делать, — передразнил я его, — молчать и не мешать работать директору. Через полчаса быть здесь.

Ни в малейшей степени не оправдывая учителя, я тем не ме­нее не мог избавиться от ощущения, что ищу выход из конф­ликта между двумя своими учениками: бывшим и нынешним. Увы, они друг друга стоили. Разумеется, двух мнений быть не может: виноват взрослый. Он обязан был держать себя в руках. Легче всего успокоить родителей, избавившись от незадачливого педагога. Но тогда школа потеряет молодого, перспективно­го учителя. Мужчину, что также немаловажно в наших преиму­щественно женских коллективах. Наконец, я ни минуты не сом­невался, что грустный урок пойдет ему на пользу. Стоит попытаться вытащить парня. В моей голове постепенно созрел рискованный план спасения.

К моменту появления родителей жертвы уже был подготов­лен, но не подписан приказ об увольнении учителя. В кабинет были приглашены жертва жертвы со слабыми следами ожогов на лице и его родители, руководители профсоюзной и партий­ной организации школы. (Без этих организаций в те годы не принималось ни одно кадровое решение.) Бесстрастным голо­сом, кратко описав суть произошедшего, я первым делом по­требовал от «шутника» извинений перед товарищем и его ро­дителями за нанесенный вред, как моральный, так и физиче­ский. Пригрозил, что, если извинения не будут приняты, дело будет немедленно передано в комиссию по делам несовершен­нолетних, со всеми вытекающими последствиями.

Это заявление сбило первую волну возмущения с родителей второй жертвы, несколько остудило их праведный гнев. Ведь они вполне могут оказаться, будь на то воля директора, не толь­ко заявителями, но и ответчиками за плохое воспитание сына. Родители обожженного ребенка, разумеется, приняли извине­ния, которые сквозь опухшие губы промямлил семиклассник. Поблагодарив их за проявленное великодушие и благородство (зачем же портить биографию только вступающего в жизнь мальчика постановкой на учет в милицию), я отпустил с миром детей и первую пару родителей.

Вторая пара вздохнула с облегчением, а я заработал второе очко в этой сложной, почти шахматной комбинации, наглядно продемонстрировав им великую силу прощения. Но кульминация партии была еще впереди. Окинув оставшихся в кабине лю­дей грозным взором, с каменным лицом я произнес: «А теперь — главное!» Дальнейшая тональность разговора была выдержана в стилистике известной сцены из романа Ильфа и Петрова «Зо­лотой теленок», где тщедушный Поняковский, наступая на Шу­ру Балаганова, визгливо кричит: «Держите меня, сейчас будет море крови». Дав волю праведному гневу, я начал с ядовитого шепота, а затем продолжил монолог в самовозбуждающейся манере, переходя на повышенные тона. Лишь изредка родите­лям потерпевшего удавалось вставлять свои робкие реплики в эти рассыпающиеся гроздья гнева.

Директор (глядя на провинившегося учителя с откровенным презрением): Если вы думаете, что глупая выходка ребенка слу­жит для вас хоть каким-то оправданием, то глубоко заблуждае­тесь. Вы преступник, и приказ о вашем немедленном увольнении уже подготовлен. (При этих словах я высоко поднял неподпи­санный документ, дабы его могли обозревать все присутствую­щие.) Но я не имею права его подписывать без одобрения пар­тийной и профсоюзной организации. (Взгляд переводится на общественников.) А вы тоже хороши. Где ваша работа с моло­дым специалистом? Человек без году неделя в школе, только начинает свою педагогическую карьеру, а теперь он будет уво­лен по статье, предполагающей лишение права впредь зани­маться педагогической работой. (Общественники опускают свои повинные головы, демонстрируя всем своим видом пре­дельное сожаление: виноваты, мол, недосмотрели, упустили парня. Взгляд вновь переносится на учителя.) А ведь я помню тебя еще учеником. Ты думаешь, нам не хотелось порой как следует приложить тебя? Но тебя никто пальцем не тронул в этой школе. Все понимали, что ребенок, которого воспитывает без отца одинокая больная женщина, достоин сочувствия и снисхождения, что бы при этом он ни вытворял. (Напоминание о трудном детстве учителя производит должное впечатление на мать пострадавшего. В ее глазах читается сочувствие счастли­вой замужней женщины к матери-одиночке.) Вы, разумеется, будете уволены, но на месте родителей я бы не удовлетворился этим, а подал заявление в прокуратуру и отдал вас под суд.

Реплика матери пострадавшего, свидетельствующая о первой серьезной победе: Да не собирались мы ни в какую прокуратуру.

Директор: Вот видите, с какими людьми мы имеем дело. Не каждый, оказавшись на их месте, повел бы себя так благородно. Но это их личное дело, а я ставлю вопрос об увольнении на го­лосование.

Реплика отца: Наш тоже не подарок, любого выведет из себя.

Директор: А как я радовался, когда в войсках ты дослужился до сержанта. Думал, армия завершит работу школы и сделает из тебя человека. Это в армии тебя научили рукоприкладству?

Отец (полковник) с глубокой обидой за армию: Да будет вам. У нас, конечно, всякое бывает. Солдаты, сами понимаете, не сахар.

Директор, нагнетая ситуацию до предела: Ставлю вопрос на голосование.

Отец: Товарищ директор, вы перегибаете палку. У нас в по­добных случаях молодым офицерам объявляют неполное слу­жебное соответствие.

Директор: А у нас не практикуются такие меры наказания работника. Максимум — это строгий выговор.

Отец: Мы с матерью считаем, что его вполне достаточно.

Директор, остывая: Что ж, решать вам...

Когда мы остались один на один с учителем, я устало закурил.

Учитель: Евгений Александрович, я ведь все годы ходил на занятия театральной студии, но этот ваш монолог — шедевр ак­терского мастерства.

Директор: Иди ты к черту со своими комплиментами. Впредь руки держать за спиной!

Забавно, что еще два года он так и фланировал по школе, сцепив руки за спиной, как передвигаются заключенные в из­вестных учреждениях.

А через пять лет увидела свет его смешная книжка о «мытар­ствах» начинающего учителя.

 

Нaрру end?

 

«Вы обязаны немедленно прекратить это безобразие, в против­ном случае оставляю за собой право обратиться в партийные органы», — выпалила с порога кабинета возмущенная мать, не оставляя ни тени сомнения в том, что на деле осуществит свою угрозу. Разумеется, я был в курсе так взволновавшей ее истории. Она — разведенная одинокая учительница, он — десяти­классник, каждый вечер поджидающий ее у порога школы, что­бы помочь донести до дому стопки тетрадей. Трогательная кар­тина, не увидеть которую мог разве что слепой.

— Вы, как директор, должны положить конец этой связи.

— Помилуйте, о какой связи вы ведете речь? Юношеская влюбленность, не более того. Скажите еще спасибо, что она приняла такие цивилизованные, целомудренные формы.

— Ничего себе целомудренные, он же поднимается к ней в квартиру.

— Ну, правильно, парень помогает донести усталой женщи­не тяжелые сумки. Кстати, а откуда вы-то знаете, заходит сын в квартиру или нет?

— Проследила. Вчера он провел у нее дома полтора часа.

— А вам не кажется, что этой слежкой вы унижаете мужское достоинство парня?

— Оставьте эту педагогическую демагогию для других. Я свое­го сына знаю. Он — однолюб, как его покойный отец. Как вы не можете понять: ему всего семнадцать лет, а ей — тридцать семь! И я не позволю калечить мальчику жизнь.

— Чего вы ждете от меня?

— Как должностное лицо, вы обязаны отвечать за мораль­ный облик своих престарелых педагогов.

— За «престарелых» спасибо, конечно, мне как раз исполни­лось тридцать восемь!

— Мы с вами ровесники, но это к делу не относится. Вы же сами видите: она ему в матери годится. Разница в целых двад­цать лет.

— Да с чего вы взяли, что взрослая женщина ответит юноше взаимностью?

— Она что, дура, чтобы упускать такого парня?

— Вы, судя по всему, человек жесткий, решительный, но, возможно, — высказал я догадку, — парню как раз не, хватает понимания с вашей стороны и материнской ласки?

— Я ей покажу ласку. Мало не покажется.

— Но я не могу грубо вторгаться в их отношения, не имея на то веских оснований, а ваши всего лишь предположения не да­ют такого права.

— А я буду вторгаться по праву матери.

— Не боитесь потерять сына?

— Вы еще мне будете угрожать, выгораживая своего сотруд­ника? Хорошо, тогда продолжим разговор в другом месте, где, надеюсь, я найду больше понимания.

Последнюю фразу она выкрикнула уже на пороге кабинета, на прощание так хлопнув дверью, что задрожали оконные стекла. Но даже перед лицом нешуточной, по тем временам, угрозы я не смог заставить себя пригласить на разговор «проштрафив­шуюся» учительницу.

Вызов в высокие партийные инстанции последовал ровно че­рез неделю. Там мне быстро и доходчиво разъяснили все про моральный облик советского педагога и предложили на выбор два сценария: увольнение педагога по собственному желанию или рассмотрение ее персонального дела на открытом партий­ном собрании. Второй сценарий, когда, по слову поэта, «из зала кричат: давай подробности», устраивал меня значительно меньше. Теперь тяжелого разговора с учительницей было не из­бежать. Но она хорошо понимала, в какой стране живет. Опус­тив голову, я ждал ее появления в кабинете, а когда вскинул глаза, увидел, что учительница молча с грустной улыбкой про­тягивает мне заявление с просьбой об увольнении по собствен­ному желанию. На том и расстались. Мать «добилась» своего.

С тех пор прошло почти двадцать лет. Учительнице уже за пятьдесят, парню — за тридцать. Они до сих пор вместе и счаст­ливы.

 

 

Цели и средства

(ценностное управление)

 

Сколько себя помню в роли учителя, а затем и руководителя образовательного учреждения, перед школой всегда ставились новые напряженные задачи. Наверное, так и должно быть: ме­няется жизнь, а вслед за ней, а еще лучше опережая события, должна преобразовываться и школа. Череда реформ (на моей памяти их четыре) сменилась модернизацией, но каждый раз, на очередном крутом повороте нашего многострадального об­разования я задумывался о старой, как мир, проблеме соотно­шения целей и средств применительно к учителю. Вот и сей­час...

Накануне Нового года получил поздравительную открытку, пишет учительница сельской школы: «У нас (в Тюменской об­ласти, а особенно на юге) идет вовсю реализация Национально­го проекта в области образования, поэтому радости мало. По­жилые учителя чувствуют себя в роли известного героя из американского фильма «Великолепная семерка», который, падая с тридцатого этажа, на уровне десятого говорил: «Ну, что ж, по­ка дела идут ничего». Вот с таким настроением вступаем в но­вый год».

Модернизация, конечно, дело полезное, но будет ли проч­ным здание, построенное на костях? Между тем замечательный русский философ В. Соловьев писал о том, что никогда, ни при каких условиях человек не может быть средством даже для до­стижения великой цели. И еще он справедливо отмечал то, что образование по необходимости одновременно и консерватив­но, и революционно, поскольку передача традиций и обновле­ние — два органично связанных между собой процесса. Тут, знаете ли, необходим баланс. Перекос в ту или иную сторону чреват неприятностями. Всегда ли удается удержать хрупкое равновесие между целями и средствами?

Семнадцатилетней девушкой после окончания одиннадца­того педагогического класса сразу после войны пришла она ра­ботать учительницей в деревенскую школу села Тропарево. Прошли десятилетия, и на месте того села вырос огромный микрорайон, где располагается наша школа. В ней она и завер­шала свой трудовой путь. Школа, которая, что называется, на виду, всегда испытывает дополнительное напряжение. Участие в экспериментах, бесконечные семинары, открытые уроки, на которых присутствуют посторонние люди, — все это, вместе взятое, усложняет работу учителей, повышает требования к их профессионализму. Излишне говорить, что пожилой педагог с более чем скромным образованием на роль экспериментато­ра не годился. Бурно развивающаяся школа должна была бы из­бавиться от такого учителя. Но у нее в коллективе иная функ­ция: она символ защищенной старости.

Все мы когда-нибудь постареем и не будем в полной мере соответствовать современным требованиям. Отдать все силы делу образования, а в результате оказаться на свалке истории? Справедливо ли это? И с каким настроением следующие поко­ления педагогов, видя такое прагматическое отношение к учителю и человеку, осознавая его безрадостную перспективу, бу­дут продолжать свою многотрудную деятельность? Надвигался двадцатилетний юбилей школы, который должен был прово­диться в красивом зале Дома кино в форме бала. У нас не было сомнений в том, кто будет его королевой. Когда она вышла на сцену в короне, весь зал встал и взорвался аплодисментами...

Он был блистательным учителем. В прошлом синхронный переводчик, в совершенстве владел иностранным языком, умел увлечь своим предметом детей. В тот год несчастья преследова­ли его по пятам. Похоронил жену, ее сестру и еще вынес два гроба. И он не выдержал: запил в горькую. Смотреть на него было страшно. Мы предлагали лечиться. Мой заместитель еже­дневно провожал его до дома, отбирал зарплату, выдавая ему только ту сумму денег, которой хватало лишь на питание. Все понимали, что без школы он пропадет. Было до слез жалко те­рять хорошего в прошлом учителя. Но чем виноваты дети, вы­нужденные ежедневно лицезреть нетрезвого педагога, который в любой момент мог рухнуть прямо в классе? Ничего не помог­ло. Пришлось расстаться. Следы его теряются...

Всего две истории с диаметрально противоположными фи­налами, дающие представление о проблематике ценностного управления. Между ними бесчисленное количество ситуаций, требующих своего разрешения. Идеальных решений не бывает. Каждый раз, мучительно находя выход, приходится испытывать на себе конфликт ценностей. Да что там ценности, заповеди, и те противоречат друг другу. Буквально поминутно, то прихо­дится брать в руки меч, то подставлять левую щеку, когда тебя только что ударили по правой. Сказанное в равной степени от­носится и к руководителю школы, и к рядовому учителю.

 

Все будет хорошо?

 

Нервно курю в запущенном дворе детского отделения Инсти­тута онкологии в ожидании окончательного приговора ребенку, которого три часа назад привез на обследование. Шансов на госпитализацию почти нет. У них всего сорок пять мест и остов недостроенного с 1994 года корпуса. Случайно взгляд падает на асфальт, где детской рукой выведено мелом: «ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!» Немедленно два стыда сливаются воедино. Стыда за проклятую беспомощность взрослых в самых чувствительных сферах нашей жизни, будь то медицина или образование. И стыда за те неизбежные моменты в жизни, когда любые по­пытки отстоять здравый смысл и что-то изменить к лучшему ка­жутся бессмысленными. Одним словом, за грех уныния. Ведь пока мы, по слабости душевной, позволяем себе сомневаться, ребенок даже в таком мрачном месте продолжает надеяться...

Он ждал этого события больше двадцати пяти лет. Сначала молодым учителем, а затем директором школы. Все эти годы с маниакальным упорством начинал каждый педсовет одной и той же сакраментальной фразой: «Когда мы построим новую школу...» Этим же заклинанием из последних сил удерживал молодые учительские кадры, готовые разъехаться из деревни. Тем временем и они старели вместе с ним в ожидании обещан­ного чуда.

И чудо случилось. Первого сентября в селе Черешня, что в Краснодарском крае, Арут Суренович Кармрян открыл новую школу, построенную в полном соответствии с европейскими стандартами.

— Входите с левой ноги, — предупреждает директор.

-?

— С левой — значит от сердца.

Со смехом рассказываю, как много лет назад, открывая но­вое здание своей школы, пытался запустить туда кошку. Кошка, демонстрируя явное пренебрежение к храмузнаний, уперлась, и пришлось тащить ее на ошейнике.

— А моя девяностодвухлетняя бабушка посоветовала пер­вой ввести в школу девушку в белом платье. Первой в школу должна войти чистая душа!

— Это армянская традиция?

— Просто совет мудрого человека. Что же касается нацио­нального состава, то у нас в селе, как в Ноевом ковчеге, кого только нет. У меня жена русская. Она и дочь работают здесь же.

По мере его рассказа о горном селе, где девятьсот семей давно переплелись корнями, абстрактное понятие «поликуль­турность образования» начинает обретать зримые, осязаемые формы. (А накануне в Нальчике, где у меня много друзей-ди­ректоров школ, шли бои.) Проблем у этого директора хватает: и зарплата низкая, и кадры стареют, но он счастлив. Будет шко­ла — будет село. Рядом с ним невозможно не улыбаться. Два радостных пожилых мужика полутяжелого веса — уже немало. Но был и третий. Молодой директор школы № 49 города Сочи Олег Николаевич Данилов. (Он и привез нас в гости.) Жи­вет вдвоем с мамой в служебной однокомнатной квартире. По­тому и не женат. Жилья себе не построил, зато методом народ­ной стройки соорудил пристройку к школе. А теперь пытается ее узаконить в борьбе с пожарниками, СЭС и другими носите­лями государственности. Глядя на коллег, подумалось: таких встарь называли столпами общества. Если государство, нако­нец, очнется и начнет поддерживать этих людей, тогда действи­тельно все будет хорошо.

 

По Сеньке ли шапка?

 

Педагогика — дама привередливая. Завоевать ее благораспо­ложение не так-то просто. Она не всегда внемлет аргументам разума (академической науки), но при этом мстит тем, кто эти­ми доводами легкомысленно пренебрегает. Одним словом, ве­дет себя как муза, притом не менее капризная, чем ее старшая поэтическая сестра. По необходимости, спускаясь с небес на грешную землю, отмечу: всегда с одинаковой настороженно­стью относился как к сухим, оторванным от реальной школы тео­ретикам с их указующим из заоблачных далей перстом, так и к приземленным практикам, полагающим, что методом проб и ошибок, без всякой опоры на теорию, можно решать любые педагогические задачи.

Я пригласил его на работу сразу после окончания педагоги­ческого училища, желая «размочить» его присутствием одно­родный женский коллектив начальной школы, со всеми плюса­ми и минусами однополого преподавания. Так в начальной школе появился живой аналог усатого няня из известной кино­комедии. Он и не подозревал тогда о том, что его комичные си­туации еще впереди. Поначалу Семен Семенович, в просторе­чии Сенечка, не вызывал у меня никакого беспокойства. Акку­ратный, всегда при галстуке, молодой человек быстро освоился в коллективе, проявляя мужскую галантность к дамам-учитель­ницам и неподдельный интерес к педагогическим инновациям. Он-то в конечном счете его и подвел.

Желая как-то подогреть возникший интерес к новым для то­го времени явлениям в педагогике, я пригласил начинающего учителя на встречи со знаменитым ученым и новатором Шалвой Александровичем Амонашвили, с которым нас связывали дав­ние дружеские отношения. Затаив дыхание, наблюдал мой мо­лодой коллега за работой мастера. В конце встречи он как-то подтянулся, посуровел и произнес: «И я так смогу». «Плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом, — поддержал я честолюбивые замыслы коллеги. — Только не забывайте: Амонашвили — доктор психологических наук, и он шел к свое­му мастерству долгие годы».

Поговорили и забыли, в круговерти школьной жизни было не до него, пока не посыпались жалобы родителей на качество подготовки детей в его третьем классе. Осознавая свою вину за то, что ослабил помощь молодому специалисту, я решительно пришел на его урок. Увиденная картина поражала своим груст­ным комизмом, перерастающим в серьезную драму. Усвоив внешние приемы мастера, плохо осознавая, что за ними стоит, он полностью, во всем, включая интонацию, копировал увиденное. Что-то ласково шептал на ушко детям, поочередно погла­живал их, устанавливая тактильный контакт. Между тем в запи­сях, предварительно сделанных на доске рукой учителя, содер­жались грубые орфографические ошибки: даже в дате — как сейчас помню, «шестнадцатое октября» — в числительном от­сутствовала буква «т». Словом, хоть кричи караул, наблюдая зримое воплощение словосочетания «и смех и грех».

Дабы не дискредитировать учителя в глазах детей, я с трудом удерживался от желания немедленно прекратить этот псевдо­инновационный фарс. Так продолжалось до тех пор, пока руку не подняла девочка: «Семен Семенович, а у вас на доске ошиб­ка!» Преисполненный достоинства, наш «новатор» радостно обратился к классу: «Дети, а кто еще заметил ошибку?» Этот эффектный прием он тоже подсмотрел у мастера. Шалва Амо­нашвили специально допускал на доске ошибку, которую по его просьбе находили и исправляли дети. Поправляя самого учите­ля, они преодолевали психологический страх ошибки, преис­полнялись уверенности в собственных силах. Но если бы на до­ске был один-единственный ляпсус. Моему терпению пришел конец! «Я еще заметил! — прорычал я с последней парты. — Спуститесь ко мне в кабинет после урока».

Ох, и тяжелым был этот разговор. Догадавшись по лицу, что «кипит мой разум возмущенный», он начал с оправданий.

— Вижу, вы чем-то недовольны, но я же все делал по Амо­нашвили.

— Молодой человек, в педагогике, как в фигурном катании, существуют обязательная и произвольная программы. Вы пока не мастер, и даже не перворазрядник. Извольте для начала на­учиться качественно давать традиционные уроки.

— А как же тактильный контакт с детьми, особая атмосфера

на уроке?

— Да поймите же вы, наконец, Амонашвили — доктор пси­хологических наук, он знает, по каким местам детей нужно по­глаживать, а шептать им на ушко в нужном тембре, как он сам рассказывает, учился десять лет. А вы, извините, не с глаголом на доске пишете слитно.

— А я в училище глагол никогда не любил, — ответил он не без достоинства.

Его последняя фраза меня окончательно добила: «Значит так. С завтрашнего дня своим приказом я снимаю вас с класса и перевожу на должность воспитателя группы продленного дня, где, между прочим, тоже надо грамотно готовить с детьми до­машние задания. Пусть ваши родители наймут вам репетитора по русскому языку, который поможет вам полюбить глагол. До преподавания будете допущены после сдачи экзамена лично мне и моим замам».

Вторая история — аналог первой, но с обратным знаком, по­скольку ее героиней стала опытная пожилая учительница, по вине директора севшая не в свои сани.

В тот год мы с упоением занимались экспериментом, осваи­вая интенсивные методики обучения четырехлетних детей ино­странному языку. В основу эксперимента были положены труды академика Г. А. Китайгородской, тщательно проработанные опыт­ными методистами учебные и наглядные пособия. Естественно, что вся методика обучения дошкольников иностранному языку была построена на игровой основе. С детьми, дабы не допустить перегрузки, приходилось петь, танцевать, разыгрывать сценки и т. п. Само собой разумеется, что необходимость применения таких активных, разнообразных форм и методов работы дикто­вала особый подбор кадров. Под такую методику требовался учитель молодой, физически крепкий, а главное, веселый, ар­тистичный, способный легко и непринужденно играть с детьми.

Результаты превзошли все ожидания. Благодаря методиче­ски грамотной работе учителей дети, играючи, усваивали за год до двухсот лексических единиц. И это при полном сохранении мотивации к обучению и без ущерба для их физического и пси­хического здоровья. Надо сказать, что эксперимент проходил под контролем методической службы города. Проверяющие методисты остались довольны результатами нашей работы. Но при этом они обратились ко мне с просьбой — посетить с ними одну из школ, где эксперимент не дал такого же положительно­го эффекта. Вроде бы и школа хорошая, и учитель опытный, а не получается. Я охотно согласился.

С первых же минут присутствия на занятии мне все стало яс­но. Наблюдая за этим уроком, стоило больших трудов удер­жаться от смеха. Дело в том, что директор этой школы, глубоко не вникнув в суть эксперимента, решил привлечь к нему опыт­ные, закаленные в боях педагогические кадры. Полагая, что они-то уж точно не подведут. Перед нами предстала солидная учительница, которая, судя по всему, уже готовилась уйти на за­служенный отдых. Это была ее лебединая методическая песня. Пожилому человеку с явным преобладанием авторитарного стиля общения было поручено реализовать игровые методики, которые требовали особых коммуникативных способностей. И она старалась, в точности и буквально воспроизводя методи­ческие рекомендации. Но как она это делала!

Знакомя малышей с английским словом «smile» (смех, сме­яться), будучи не в силах их развеселить (как рекомендовалось в методиках), она отдавала распоряжения: «Дети, смеяться!» Дети с грустными испуганными глазами: «Ха-ха». Она: «Дети, петь!» Малыши, испытывая недоумение от отсутствия музыки: «Ла-ла».

У детей четырех лет имеются серьезные затруднения с коор­динацией движений. Один из маленьких участников открытого урока неудачно повернулся и обрушил сказочный теремок, гус­то населенный разными персонажами, от лица которых на сле­дующем этапе урока должны строиться диалоги, разыгрываться сценки. Вместо того чтобы обратить дело в шутку, учительница, повернув гневное лицо к «провинившемуся» ребенку, прошеп­тала змеиным педагогическим шепотом: «Будешь так себя вес­ти — живо из теремка вылетишь!»

Виновата не она, а директор, поставивший ее в ложное, ка­рикатурное положение, заставив воплощать абсолютно чуждую ей по духу и стилю методику. Навязанный инструмент оказался ей явно не по руке. Как ни старайся, чужой костюм на себя не натянешь: под мышками жмет.