Автор и герой» в биографическом дискурсе

Одна из важнейших проблем в трансдисциплинарном исследовательском поле жизнеописаний (как биографических, так и автобиографических)- проблема субъекта и автора, автора и героя, подчеркивают современные исследователи (См. об этом: [59, с. 525]). Она ставится в различных ракурсах. Один из наиболее значимых для современного гуманитарного знания как раз и был представлен М. Бахтиным, прежде всего, в его „Авторе и герое в эстетической деятельности” [13, 14]. И касается он не только эстетической деятельности, но и многих аспектов социокультурного бытия и творчества в целом. Мы будем ориентироваться именно на общекультурную составляющую бахтинской темы «автор и герой», соответствующую специфике гуманитарного знания и социально-философского анализа, по возможности отвлекаясь от проблем, специфических для литературоведения и эстетики.

Первое отвлечение-допущение, которое мы сделаем, - применим характеристику «единства завершенного целого произведения» к характеристике самой жизни. Какое методологическое право имеем мы на такое сопоставление? Как нам представляется, сам М.Бахтин через идею ответственности и категорию поступка в определенном смысле сближает «художественное произведение» и жизнь. И через это сближение мы постараемся обосновать неизбежность и неустранимость актов самоописания, автобиографических актов из жизни, «жизненного единства», а, следовательно, онтологическую укорененность биографического акта в человеческом бытии, в истории и культуре.

Второе допущение-редукция также позволяет использовать связку «автор-герой» в гуманитарном исследовании для описания «историй жизни» и биографического дискурса в целом. В своих автобиографических актах (как способах социокультурной практики, а не специфически литературной деятельности) человек-творец собственной «истории жизни» предстает в противоречивом единстве двух своих ипостасей («автобиографических ипостасей»), как герой и как автор. В этом смысле «автор» и «герой» - это своеобразные социокультурные роли, смысловые полюса конструирования и конституирования социальной реальности (в терминологии П.Бергмана и Т.Лукмана [25]). В этой редукции – зафиксировано движение от литературы к социокультурной практике. Мы фиксируем и обратное движение в гуманитарном знании: научное описание социального и культурного бытия человека приближается к литературному описанию (Б.Вальденфельс говорит о том, что современная философия становится «родом литературы» [28, с. 24]). Это движение зафиксировано и в социологической классификации личных нарративов, предложенной М.Бургос. Она подразделила такие документы на автобиографии и «истории жизни» [27]. В отличие от автобиографии (документ без стиля, без литературных излишеств, без выпячивания автора), «история жизни» является, по мнению социолога, «сниженной версией литературы». Здесь стиль обязателен, а внимание сосредоточено не на «лике эпохи», а на генезисе самого героя автобиографии, становящегося рассказчиком (автором) в ходе самого повествования. Так, независимо от Бахтина, проблематика «автор-герой» с той или иной степенью сохранения литературной составляющей входит в гуманитарное знание. Учет бахтинской проработки этой проблематики может существенно обогатить данную исследовательскую зону гуманитаристики, причем на уровне междисциплинарном. Однако специально подчеркнем, что осмысление М. Бахтиным соотношения позиций «автор-герой» при перенесении из сферы художественного творчества в социальную реальность будет коррелировать с такой формой личных нарративов, как «истории жизни».

М.Бахтин констатирует разрыв, пропасть между позицией героя и автора («субъект жизни и субъект эстетической, формирующей эту жизнь активности, принципиально не могут совпадать»[13, с. 77]). В целом специфика эстетической активности подразумевает, среди прочего, особую независимость героя от автора. Бахтин утверждает, что изнутри героя невозможно завершающее единство целого произведения, лишь автор - носитель «напряженно-активного» единства целого героя и самого произведения, поскольку автор оказывается в позиции «вненаходимости» и «трансгредиентен» произведению. М.Бахтин вписывает систему «автор-герой» в архитектонику произведения, текста, текста-жизни. Мы выделим лишь некоторые ее составляющие, необходимые для обоснования методологии биографического дискурса (в одной из ее траекторий) и анализа феномена биографии/автобиографии в культуре.

Герой – носитель открытого и изнутри себя не завершимого единства жизненного события, чреватого поступком. Открытость жизненного события парадоксально, на первый взгляд, обозначается М.Бахтиным как «безысходность». Он подчеркивает, что «исход» не имманентен жизни, а нисходит от Автора в его встречной активности [13, с. 71]. Автор - живой носитель единства завершения жизненного события, противостоящий герою. Он находится в позиции вненаходимости по отношению к герою - временной, ценностной и смысловой. М.Бахтин особо подчеркивает вненаходимость автора по отношению к событию смерти героя. Смерть, взятая в эстетическом измерении, – носитель завершения целого жизни. А память, взятая в том же эстетическом измерении, рассматривается как собирающая и завершающая жизнь героя сила, она задает возможность эстетической победы над смертью. Воспоминание о жизни, «история жизни» - это борьба памяти со смертью. И как подчеркивает М.Бахтин, процесс оформления воспоминания есть процесс поминовения. «Тона реквиемазвучат на протяжении всего жизненного пути воплощенного героя» [13, с. 115].

М.Бахтин подчеркивает, что позицию вненаходимости обрести очень трудно, она «завоевывается и часто борьба идет не на жизнь, а на смерть, особенно там, где герой автобиографичен» [13, с. 16]. Онтологическая позиция вненаходимости автора должна быть в гуманитарном исследовании четко продумана методологически. Данная проблема, артикулированная чаще как проблема дистанции автора биографии по отношению к своему герою – одна из важнейших для биографического дискурса. Об этом, в частности, пишет Ю.М.Лотман в своей статье «Биография – живое лицо» [47], говоря о фигуре автора-повествователя в биографии, точнее, внутри биографии (отличной от автора биографического произведения). У Лотмана – не сливаясь, а сложно соотносясь.

Герою – поле этического поступка, автору – поле эстетического созерцания (А в автобиографии – эти поля пересекаются, сложно накладываются друг на друга). Однако М.Бахтин подчеркивает, что эстетическое созерцание и этический поступок не могут отвлечься от «конкретной единственности места в бытии», занимаемой субъектом этого действия и художественного созерцания [13, с.23]. Так он продолжает линию размышлений о единстве жизни и творчества, творца и творения, явленного через единство ответственности. Здесь наряду с единством ответственности присутствует «конкретная единственность места в бытии», тот пространственный локус, где только и может реализовать себя ответственное поступание. Этическое и пространственное сливаются, проступает исходный смысл этического, где «этос» в греческом словоупотреблении – место пребывания, человеческое жилище. Мысль М.Бахтина в этом смысле созвучна современным размышлениям о неразрывной связи этического и пространственного, «этоса» и «топоса» (оттолкнувшись от идей М.Хайдеггера, можно упомянуть, в частности, работы М.Мамардашвили и И.Акчурина [51,7]).

Герою – внутреннее самоощущение и одновременно – невозможность увидеть себя извне, как пишет М.Бахтин, «своеобразная пустота, призрачность и несколько жуткая одинокость» [13, с. 29] моего внешнего образа для меня самого. Автору – эмоционально-волевые реакции, «ценностно воспринимающие и устрояющие» внешнюю выраженность героя. В этом смысле М.Бахтин пишет о любовании, любви, нежности, жалости, вражде, ненависти. По его словам, эти реакции непосредственно к себе самому неприменимы. Неприменимы, не только этически, но и топологически (экзистенциально-топологически): они могут быть направлены только «от меня в мир», также как эмоционально-волевая утвержденность моего образа может исходить только «из другого». Принципиальная неравноценность, асимметрия и разнонаправленность Я и другого обосновывается М.Бахтиным и с религиозно-христианской точки зрения: «нельзя любить себя, но должно любить другого, нельзя быть снисходительным к себе, но должно быть снисходительным к другому…» [13, с. 36].

В целом сама работа «Автор и герой в эстетической деятельности» содержит основания бахтинской концепции христианской антропологии и религиозной этики, в другой исторической и политической ситуации она могла бы иметь другое название. Эти христианско-антропологические основоположения мы обнаруживаем и в ранней бахтинской работе «К философии поступка». Недаром один из лучших теоретических трудов Иоанна Павла Второго «Личность и поступок» (1969) [29], написанный еще в бытность Кароля Войтылы преподавателем, а затем заведующим кафедры этики в Католическом университете Люблина, часто сопоставляется с позицией М.Бахтина. Причем сопоставляется именно на уровне концепции христианской антропологии (в частности, в комментариях Е.С.Твердисловой к указанному изданию). Однако это особая тема, которая нуждается в специальном рассмотрении. В частности, достаточно дискуссионным является само наличие этико-антропологической христианской концепции у М.Бахтина. С нашей точки зрения, в ее наличии сомнения нет.

С позиции общей архитектоники только автор может осуществить перевод с «внутреннего языка» на «язык внешней выраженности», вплести героя в единую живописно-пластическую ткань жизни как человека среди других людей, как героя среди других героев. Это относится и к самоописанию, М.Бахтин пишет о необходимости «автора», чтобы себя перевести (курсив мой – И.Г.) (См.: [13, с. 30]) из внутреннего самоощущения к внешней выраженности, указывая на неизбежность выделения особой «вненаходимой и не-участной» фигуры автора. Обретение позиции авторства по отношению к собственной жизни означает выход за пределы ценностного контекста, в котором протекало мое переживание, а также выделение «переживаемости» как особого предмета саморефлексии и как особой проблематики биографистики и автобиографистики.

Автору присущ избыток видения по отношению к герою, от автора нисходит на героя дар завершения из иного активного сознания, из творческого сознания автора. Речь идет, прежде всего, о композиционной завершенности. Направленность отношения «автор – герой» (от автора к герою) через «дар», а далее через «милующее»сознание, как раз и демонстрирует указанный нами разрыв между двумя позициями. Онтологическое зияние между «поступающим» героем и создающим «целое произведения» автором никак иначе не преодолевается, как через трансгридиентные «дар» и «милость». И это, как нам представляется, будет справедливо и для автобиографии, где герой и автор – одно лицо, а две его ипостаси, два модуса его существования лишь разнесены во времени.

М.Бахтин предлагает типологию отношений «автор-герой», выбирая в качестве критерия их зависимость друг от друга. Он провоцирует создание различных вариантов такой типологии в биографическом дискурсе и размышления над основаниями подобной типологии. Бахтин выделяет три типичных случая отношений автора к герою. Первый – герой завладевает автором. «Эмоционально-волевая предметная установка героя, его познавательно-этическая позиция в мире» слишком авторитетны для автора. Автор видит предметный мир только глазами героя (Для М.Бахтина такой тип представлен Достоевским). Второй - автор завладевает героем, рефлекс автора влагается в душу или в уста героя (по М.Бахтину, такая позиция представлена в романтизме). Третий – автор сливается с героем, герой является своим автором, осмысливает свою собственную жизнь эстетически, как бы играет роль, «такой герой в отличие от бесконечного героя романтизма и неискупленного героя Достоевского самодоволен и уверенно завершен» [13, с. 20-21]. С позиций этой типологии можно рассматривать разнообразие взаимоотношений автора-повествователя и героя биографии/автобиографии не только в литературном контексте, но и решая задачи социального и культурного анализа.

М.Бахтин предлагает рассматривать «автора» с двух точек зрения – принципиально не совпадающих и одновременно взаимодополняющих друг друга. Это - автор как герой и лицо и автор как принцип видения. В другой формулировке – автор как предмет видения и как принцип видения [13, с. 180]. Данное различение для исследователя особенно важно, когда он указывает на соблазн объяснить индивидуальность творчества художника (в самом широком смысле слова) из индивидуальности его лица. Оказывается существенной позиция читателя текста и созерцателя «события-бытия» художественного произведения, позиция закрепленная «хронотопически», в пространственно-временных координатах. Внутри пространства текста, внутри события произведения, внутри акта художественного созерцания автор руководит нами как принцип видения. За пределами текста и акта созерцания, когда автор перестает руководить нашим видением, мы объективируем пережитую под его руководством активность в некое лицо. Во временной перспективе – сначала автор предстает как творческий принцип, как «единство трансгредиентных моментов видения», потом - происходит индивидуация автора как человека. Такая «индивидуация», согласно Бахтину – «уже вторичный творческий акт читателя, критика, историка, независимый от автора как активного принципа видения – акт, делающий его самого пассивным» [13, с. 180]. Хронотопическая последовательность от «принципа видения» к «предмету видения» должна лежать и в основе творческой биографии – жизнеописании выдающейся (и не только выдающейся) личности.

Сомнителен и ущербен, по Бахтину, обратный путь – от лица, индивидуальных особенностей биографии – к творчеству, к событию произведения. В этом он видит «беспринципность» биографической формы, часто предлагающей именно такой, обратный путь. Данное различение лежит и в основе стратегии «ответственного чтения», опять-таки, чтения в широком смысле слова, в том числе и как про-чтения чужой жизни. Эта стратегия становится одним из этических и методологических оснований современного гуманитарного знания. Сам акт «чтения» в этом контексте концептуализируется. В целом в оптике бахтинского осмысления проблематики «автор-герой» выстраивается своеобразная онтология биографического/автобиографического опыта и дискурса, выявляется не обнаруживаемая при другом способе видения совокупность онтосоциальных (в режиме внутренней социальности») условий возможности существования биографии и автобиографии в культуре.