Как показали раскопки, песня и начиналась. )

 

Я жду тебя на лунном просторе,

На той, странно темной, стороне,

Там вся печаль Земли невесома,

И жизнь в миллионы раз длинней...

 

Там мы не скажем больше ни слова —

Словам доверяет пусть Земля,

Свет станет в сердце оттачивать холод,

Сердца согреть на Луне нельзя.

 

Мы по ступеням в ночь полнолунья

Сойдем в мир, что стал давно чужим,

Вновь............. струны (или руны, на худой конец)...

И жизнь видеть с темной стороны.

 

Состояние — идиллия двух влюбленных друг в друга до судорог людей, одетых в скафандры космонавтов. Они плавно перемещают­ся с одного лунного камня на другой, безотчетно выполняя немыс­лимые па в воздухе, иногда что-то внутри у заскафандренных влюб­ленных словно закорачивает, и они принимаются носиться по лун­ным пригоркам (если бы на Луне был воздух, я бы сказала «рассекая воздух со свистом», но воздуха-то нет, значит свистеть нечему). Что­бы воочию увидеть подобные полеты, рекомендую посмотреть фраг­мент глупейшего, но эффектно снятого китайского фильма «Краду­щийся тигр, затаившийся дракон» — там, где герои дерутся в зарос­лях бамбука.

А у меня на Луне за любовным танцем парочки внимательно на­блюдают два желтых глаза. Словно кто-то великий, но похотливый и глумливый, смотрит на людей сквозь прорези черной бархатной ма­ски, украшенной звездами. Однажды у таинственного подсматрива­ющего в одном из сюжетов глаза уже пылали, но красным светом. Наверное, Он поменял контактные линзы.

 

 

Сюжет №7

 

Героя сюжета, совершенно отчаявшегося, в разодранной в припад­ке отчаянья тельняшке, постепенно заносит снегом на развилке дорог. Если постебаться над ним (вообще-то, стебаться над человеческими чувствами нехорошо!), то в конце концов можно превратить мучени­ка эмоций в одинокий светофор. Если относиться к нему серьезно — пускай станет гордым придорожным крестом, почерневшим от непо­годы и времени, с крохотной, известной всем фигуркой.

 

Я замерзаю под небом бескрайним,

Бежать нет желанья, и нет сил,

Мне никогда не узнать вечной тайны —

Зачем я на этом свете жил.

 

Где-то есть другое солнце,

Что согреет нам сердца,

Там, за солнцем,

Есть другие небеса,

О которых знали

Лишь двое: ты и я.

 

Все, что я делал, вело лишь к потерям,

Любовь принесла не свет, а смерть,

Я как безумный в проклятья не верил,

Прости, но не верю и теперь.

 

Снег на лице превращается в слезы,

Услышь голос мой в душе своей,

Пусть в эту полночь под небом морозным

С тобой обвенчает нас метель.

 

 

Сюжет №8

 

Он молча зарядит все винтовки и охотничьи ружья. Он пригото­вит динамит. Он еще раз внимательно посмотрит на плакаты, кото­рыми увешаны стены заброшенного барака: улыбающиеся идиоты-новобранцы в ослепительно красивой форме славных десантников.

За ним вот-вот должны придти те, кого он обидел. Отказался стать убийцей, да между делом проболтался одному шустрому журналюге о парочке карательных операций. Убитые женщины, дети -все такое, что тыловые крыски называют «гримасами войны». Рвы, заполненные телами расстрелянных, виновных в оказании помощи местным бунтовщикам. Медальон, сорванный с шеи тщедушной старушки, державшей почему-то в руках железную банку из-под ан­глийского чая «Earl Grey»...

Он взорвет себя, этот барак, этих ублюдков из спецслужб. Сред­ненький воображаемый фильмец со Сталлоне в главной роли.

 

Ночь - это время моих откровений,

Я сам посмотрю себе в глаза,

Боль в прошлый мир распахнет настежь двери,

Солгать и спасти себя нельзя.

 

Не спеши открыть всем душу,

Им нужна лишь грязь и кровь,

Только полночь

Понимает все без слов,

И утешит песней

Про вечную любовь.

 

Я был солдатом жестокой удачи,

Рабов неудачи в плен не брал,

Но этой ведьмой за горло был схвачен,

С тех пор я не жил, я умирал.

 

Шум за стеной равносилен расстрелу,

Пришло время все долги платить,

Пусть заберут мое бренное тело,

Но я не отдам своей души...

…………………………………

 

Там, где застыло холодное солнце,

Мой след остался на белом снегу,

Там мое детство и битва с драконом,

Что был тенью веток на зимнем ветру...

 

«На снегу» и «на ветру» - не рифмуются никак, но картинка по­лучается красивой.

 

 

FLASHBACK

 

Пахнет соломой и морозом. Впереди едут сани, с них-то и падает со­лома. Сани будто бы вырвались из старого мира, провалившегося в прошлое, где по превращенному войной в развалины немецкому горо­ду Инстербургу еще разгуливают бравые офицеры Рейха. Их жены еще не закопали в аккуратных немецких садах сервизы из саксонского фар­фора - потом русские, одержимые идеей найти клад, острыми лопата­ми разобьют сервизы на сотни осколков, переименуют Инстербург в Черняховск, а территорию бывшего концлагеря застроят финскими до­миками. Каскад прудов для разведения зеркальных карпов зарастет осокой и покроется мелкими белыми цветами, издали похожими на сложенные в несколько раз крылья сахарных мотыльков.

Венчало этот загубленный временем каскад черное озеро. Чер­ное из-за того, что в его гладь смотрелись высоченные черные муд­рые ели, роняющие черную хвою. Черная хвоя превращалась в торф.

Озеро, сколько я его помню, охраняло стеной странное молчание - даже лесные пичуги облетали его стороной. Нам, начитавшимся тог­да Жюля Верна, казалось, что вот-вот из глубины бесшумно подни­мется подводная лодка «Наутилус». Мы так и назвали это лежавшее в травяной раме бездонное зеркало - «Озеро капитана Немо».

Временами шныряющие по лесу мальчишки находили немецкие гранаты, и тогда гремели взрывы, и в семьи советских летчиков, по­селившихся в немецких двухэтажных коттеджах, входила смертель­ная печаль...

Происходило все это неподалеку от Калининграда-Кениг­сберга.

Когда-то великий философ Иммануил Кант прогуливался по улочкам Кенигсберга, не имея ни малейшего представления о том, что русские дети будут ходить в школу, в здании которой размеша­лось местное гестапо, что за стволами онемевших навеки елей кому-то будут мерещиться фигуры фрицев в черных шинелях и что когда-нибудь появятся волосатые «БИТЛЫ» и вкрутят молодняку свою философию жизни.

Со стариком Кантом у меня сложились, прямо скажем, непро­стые отношения. И он, не ведая того, приложил кое-какие усилия, чтобы отвернуть мою душу от накатанной дорожки в общество ученых лбов и спихнуть в рок-н-ролльную канаву. Готовясь к сда­че кандидатского минимума по философии и уже накатав много­страничный реферат по Жан-Полю Сартру, я вдруг представила себе, как господин Иммануил Кант прерывает весьма обстоятель­ную ученую беседу с заезжими любителями философии и стрем­глав вылетает из-за дубового стола, почувствовав начало бунта же­лудка. А потом долго, чертыхаясь и потирая живот, расправляется с неумолимым восстанием съеденного за обедом. Несомненно, там, где начинается понос, философия заканчивается. Таким обра­зом я совершила некое святотатство — покусилась на Бога Фило­софии, представив его кряхтящим в клозете. «Говно — более слож­ная теологическая проблема, чем зло», - метко заметил чешский писатель М. Кундера, ставший столь модным в наших литератур­ных салонах. Хотя мое посягательство на святыни — ничто по срав­нению с кундеровыми фортелями, «... ответственность за говно в полной мере несет лишь тот, кто человека создал» (читай «Невы­носимую легкость бытия»).

 

 

Сюжет №9

(просто баллада)

 

Ночь отзвенит серебряным плачем,

Луна позовет тебя с собой,

Даст на дорогу белое платье,

Коня с длинной гривой золотой.

 

Там, в облаках, тебя ждут алмазы —

Я мог обещать, но не дарить –

Там о тоске ты не вспомнишь ни разу,

Теперь мне с тоскою в сердце жить...

 

Лишь в полнолунье мы будем вместе,

Но я не смогу тебя обнять —

Ты сквозь меня пройдешь, словно ветер,

Как тень от небесного огня.

 

В написании этих строк повинна все та же Германия. Вернее, не­мецкий романтизм. А еще точнее - картина из одного немецкого замка, зафиксированное на потемневшем от времени полотне наст­роение. Э-э, уточню: из разграбленного замка.

Может, не совсем патриотично употреблять здесь слово «разграб­ленного», а стоит изобрести что-нибудь типа «экспроприированно­го». В 1945 срабатывала тривиальная формула: гансы-фашисты гра­били и уничтожали нас, почему бы нам не ответить тем же? Эшело­ны, груженные «экспроприированным» барахлом, исправно уходи­ли на Восток. Адъютанты (или порученцы) высших чинов следили за погрузкой таинственных ящиков, не забывая и о себе. И в солдат­ских фанерных чемоданчиках тоже пряталось кое-что. Об этой не­приглядной странице победоносного шествия к логову Гитлера отец никогда не рассказывал. Все больше про КП товарища Жукова. Но одним долгим летним вечером, по старой доброй дачной привычке, по всей округе отключили электричество, и в сумерках, под сухонь­кое «венгерское» боевой летчик поведал своим детям о войне то, о чем, вообще-то, и взрослым лучше не знать.

На трофейной картине были изображены тоскливые пирами­дальные тополя, листву которых уже тронула неизбежным тленом осень, и белое надгробие... Под ним, насколько я понимаю, покоилась какая-нибудь истощенная чахоткой фрейлен или же он — исто­щенный любовными муками душка-барон фон Тузельдорф.

В полнолуние на верхнюю плиту надгробия опускалось серебри­стое облачко, из которого быстренько материализовывался десяток-другой крохотных крылатых брунгильд. Эти нечистюльки (язык не поворачивается назвать столь прелестные создания «нечистью») вальсировали над покойницей, заточенной в мрамор, до третьего пе­тушиного крика.

Ночь в стиле призрачных буги.

 

Сюжет №10

 

Тому, у кого нет заброшенной дачи, ее необходимо выдумать: мысленно выстроить дом с крысой-тусовщицей, жрущей пачками универсальную отраву «Шторм» и поющей после полуночной трапе­зы морские матерные частушки, и давно прочитанными книгами. Такой дом у нашей семьи пока есть - всего час езды на мопеде «Honda Dio» от Москвы по Киевскому шоссе. Там и живет в бессроч­ной ссылке полюбившийся мне Заратустра.

Соседи то и дело присылают жалобные телеграммы о постоянных драках между близнецами с непонятными восточными именами ти­па Спента-Майнью и Ангро-Майнью. Близнецы бьют друг друга по смуглым лицам, и по всей округе расползается вонючее зло: свиньи дохнут в глубоких канавах, тети шуры и тети нади нали­ваются самогоном и мутузят своих подверженных напа­дению вульгарного канцера мужиков, в домах постоянно вылетают электропробки, а у бабки Лизаветы дохнут умеющие романтически вздыхать по отсутствующе­му петуху куры. Но самое уморительное заключается в другом: дед Ариман, он же закосивший под местного ассенизатора князь тьмы, исподтишка норовит придушить разъез­жающего на белом «Форде» красавчика Ормузда, набрасывая ему на шею шелковую удавку... И, не достигнув желаемого, в падучей буха­ется в ближайший затянутый зелеными бляшками пруд, и скулит в затхлой воде 3000 лет, не меньше... Короче, тусовка вокруг забро­шенной дачи, с колючей облепихой вдоль забора, та еще. Именно там, как говорят тайные почитатели культа огненной воды, в 10 мет­рах от железнодорожного полотна и появится последний спаситель, привлеченный треском чубов дерущихся близнецов, нальет вечно хмельным жителям не то города, не то большой деревни по стопарику эликсира бессмертия и возвестит тихим голосом о рождении но­вого мира.

А ведь именно здесь когда-то вовсю функционировал завод грам­пластинок, явивший населению СССР первый виниловый «арий­ский» альбом под названием «Герой Асфальта».

Где Зороастр, там и Заратустра. А где Заратустра, там и Владимир Петрович Холстинин, собственной персоной. В окружении ковыля­ющих на кривых корнях банды диковинных комнатных растений и аквариумных рыбок, выписывающих дивные пируэты на мокрых хвостах (перевожу фразу с моего языка на язык обычный, бытовой: В.П. любит разводить цветы и аквариумных рыбок).

Вдыхая аромат жареной картошки с луком, просачивающийся от соседей через допотопную вентиляцию, я решила сделать маленький ответный подарок Петровичу. Как-то, будучи в хорошем настрое­нии, он подарил мне плюшевого щенка-долматинца, белого «в чер­ную пятнышку».

- Ох, музыканты, наверное, часто тебе что-нибудь дарят? — с бе­лой завистью спросила моя приятельница, большая любительница всяких побрякушек. — Столько песен ты с ними наваяла...

- Ага, дарят... Догоняют и еще добавляют, - мрачно ответила я, но не стала дальше развивать столь скользкую для моего имиджа те­му.

Итак, посвящается (в очередной раз) Холстинину. Всем встать. Женщины могут сидеть.

 

Там, где всегда бродил Заратустра,

Орел сбросил перья, стал змеей,

Лев с мягкой гривой стал тенью грустной...

Тот лев, что склонялся пред тобой.

 

Там, где учил людей Заратустра,

Овраг неопознанных смертей,

Блеск не корон, в коронок тусклый,

Следы мародеров всех властей...

 

Там, где ловил лучи Заратустра,

Никто и не вспомнит, что он был,

Гимн в честь вражды слагают искусно

Рабы, сверхлюдей стирая в пыль...

Одиночество и солнце...

Быстрый ветер под рукой...

Заратустра,

Рассказавший танец свой —

Музыка забыта

Стареющей Землей.

 

«Блеск не корон, а коронок тусклый» - имеется в виду золотые зуб­ные коронки, которые вырывали фашисты у своих жертв, прежде чем отправить в печи концлагерей или расстрелять...

Текст не просто посвящался Петровичу и кумиру его юношества господину Ницше — он был написан под впечатлением от очередно­го полива всего, что было когда-то создано и придумано в литерату­ре, искусстве и философии, группой (стаей) молодых журналистов. По разработанной ими схеме: Ницше — дебил, притом напрочь за­комплексованный, о Марксе с Энгельсом и говорить нечего - пара­ноики (хотя, на мой взгляд, именно в наши дни их стоит прочитать повнимательнее); писатели, что были до нас, — дерьмо; музыка, со­чиненная до нас, - отстой; солнце над головой - хамло; луна в обла­ках — и та лесбиянка.

 

 

Сюжет №11

 

Количество более или менее внятных сюжетов до двенадцати дотя­нуть не удалось. А жаль... Хотя, помнится, были заготовки и для 13-го, и для 14-го, но их благополучно переварил обжора-мусоропровод.

— А не рассказать ли нам, что стало с героями нетленной «Улицы Роз»? - спросил Дуб, измученный поисками согревающей басовую душу темы, — Через 15 лет, скажем... АРИИ — пятнадцать, этой па­рочке — пятнадцать, Он ей дат знак, она разбила к едреной фене ча­сы, и пустилась во все тяжкие.

- Н-да, он любил и ненавидел, - произнесла я нараспев, уже за­глотив крючок дубининского предложения. Наверное, во мне есть что-то рыбье... Например эта привычка заглатывать наживку на беду закинувшим удочку рыболовам. Попадающая вместе с крючком в мой организм субстанция вызывает некий процесс брожения мысли, и я через какое-то время выплескиваю на владельцев удочки ушат сюжетной бредятины пополам с малиновым вареньем.

Итак, герои «Улицы...» уже через полгода наверняка достали друг друга в своем раю в шалаше. Какие там пятнадцать лет! Особенно этот вывод верен, если учитывать, что Он был поэтом (варианты: ху­дожником или музыкантом, нуждающимся в постоянной подпитке вдохновения отнюдь не при помощи наблюдения за прогулками сво­ей возлюбленной со случайными кавалерами: «Ты хороша, как прежде, я знаю, но нет больше денег, нет любви!». Честно сказано, по-нашему, по-бразильски, по-детройтски или по-сиетловски: «по money, no honey» — нет денег, не получишь меда.

Новые экономические реформы окончательно разбивают мечты на­ших героев. Он не желает променять возвышенный труд поэта на пот и брань строителя, скажем, Третьего транспортного кольца. Она чувству­ет, что шейпингом и массажем дело не спасти. Детей, слава Богу, нет. Некому требовать дорогущие шмотки, бабки на наркоту или пиво, нет проблем с ранней беременностью или сифилисом. Глухие стены вокруг, ни одной двери со спасительной надписью: «Реальный выход». За сте­ной точно так же, словно слепые мыши из компьютерного мультика «Шрек», бредут соседи по земному общежитию. Все они (впрочем как и мы) зависят от движения одного пальца Того, Кто Наверху.

Нет, они не стали браться за руки и нырять с 15-го этажа вниз го­ловой, пытаясь наказать своей смертью ненаказуемых. Они уже ста­ли взрослыми и мудрыми, и приняли самое верное в такой бытовой ситуации решение: уходить огородам и, по одному. Кто-нибудь да ос­танется в живых.

Что с ними случится через следующие 15 лет, не знает никто. Мо­жет, и помрут, и будут похоронены в сопровождении лохматых клад­бищенских псов в обшей могиле за счет города. Каждый имеет пра­во представить себе вероятное развитие событий. Ясно одно: как ни верти, жизнь не проходит бесследно, даже если ты изо всех сил ста­раешься стереть следы показной беспечностью и пофигизмом. У ко­го на душе после всего пережитого остается лежать камень, у кого -свинцовая гирька, а у того, кто некогда подал знак «бросить свое ре­месло», в сердце — осколок льда.

У читавших в детстве книги Ганса Христиана Андерсена, знаме­нитого сказочника и, кстати, великого чернушника, возникнет ассо­циация с мальчиком по имени Кай, которого увидела жестокая Снежная Королева и увезла в свои ледяные покои (современные ис­следователи андерсеновского наследия могут усмотреть в этом про­явления педофильских наклонностей почтенного господина). Каю в глаз попал осколок зеркала, и он видел только правильность тех фи­гур, которые складывал изо льда. А складывал он и никак не мог сло­жить слово: «Вечность». Попал осколок и Каю в сердце.

- Ну и хитрая же ты, - изрек один из моих шапочных знакомых, обривший наголо черепушку и зачитывающийся брошюрой «Черная Магия Адольфа Гитлера», — совсем уже за шифровалась! Ты ж замах­нулась на магическую космологию Ганса Гербигера, на его учение о мировом льде... А герой твой — беглый нацист, сохранивший в душе верность своей партии и идеям фюрера, в том числе и этой теории...

Знакомый нехорошо подмигнул, лихо опрокинул стакан «Спрай­та», смачно рыгнул пузырьками, и исчез. Хорошо еще, что он не бро­сился измерять всем «арийцам» и мне черепа, дабы убедиться в на­шем соответствии нордическому идеалу, и не стал выкладывать изве­стное число пустых винных бутылок в форме свастики, чтобы отме­тить летнее солнцестояние, как это делал седовласый Гвидо фон Лист...

По версии бритоголового слушателя АРИИ, невинный, лиричес­кий, предназначенный для голоса Кипелова в сопровождении сим­фонического оркестра «Осколок льда» являл собой выплеск тоски чуть ли не эсэсовца из числа ребят Гиммлера, его ордена Мертвой го­ловы. (Который, между прочим, занимался изучением рунического оккультизма.)

Стоп. Самое главное — вовремя остановиться!

«Наконец-то у тебя получилась песня, равная «Tears of Dragon», — сказал, прочитав утвержденный Виталиком вариант текста, Холстинин. Кто из нас был по этому поводу счастлив больше, неизвестно.

Заключение: Спросите меня, какая песня на этом «арийском» аль­боме мне нравится больше всего. Я отвечу: «Штиль».

 

Что бы почитать:

Гвидо фон Лист. «Тайна рун»

Г.Х.Андерсен. «Снежная королева»

Э.М.Ремарк. «Три товарища»

Жюль Верн. «80 000 лье под водой»

Ф, Ницше. «Так говорил Заратустра»

 

 

Окончательный вариант текста

 

ОСКОЛОК ЛЬДА

(Дубинин/Пушкина)

 

Ночь унесла тяжелые тучи,

Но дни горьким сумраком полны,

Мы расстаемся, так будет лучше,

Вдвоем нам не выбраться из тьмы.

 

Я любил и ненавидел,

Но теперь душа пуста,

Все исчезло, не оставив и следа,

И не знает боли в груди осколок льда.

 

Я помню все, о чем мы мечтали,

Но жизнь не для тех, кто любит сны

Мы слишком долго выход искали,

Но шли бесконечно вдоль стены.

 

Пусть каждый сам находит дорогу,

Мой путь будет в сотни раз длинней,

Но не виню ни черта, ни Бога,

За все заплатить придется мне!

ПУТЬ В НИКУДА

 

Сюжет №1

 

Как уже не раз бывало в работе с «арийцами», все началось с про­никновенной просьбы Кипелова написать песню о нем, вечно ищу­щем, уставшем и еще надеющемся, обожающем Оззи Осборна.

Первый вариант был исполнен быстро, как говорится в срок, и пол­ностью совпадал с высказанными Валерием пожеланиями. Предста­вим, что в момент написания текста на дворе был понедельник.

 

ГОЛОСА ГРОЗЫ

 

Только небеса

Вниз опустят плеть

Ветра и грозы,

Слышу голоса

В голове моей –

Шепот и мольбы.

 

Словно все желанья снова,

Те, что сжег дотла,

Оживают и зовут меня...

 

Я хочу бежать -

Ноги вязнут вдруг

В глине и песках.

Я хочу летать —

Насмерть заклюют (но не заблюют!)

Птицы в облаках.

 

Против всех течений плыл бы,

Только рок мой злой

По теченью гонит парус мой.

 

Хей, жизнь моя!

Почему ты так. груба со мною?

Хей, смерть моя!

Рано слушать мне твой тихий романс,

Хей, жизнь моя!

Может быть, я все же большего стою,

Хей, дай мне шанс,

Я заставлю замолчать голоса.

 

Маска приросла

К моему лицу:

Я для всех герой,

Победитель Зла,

Преданный кресту (условно строка),

Но для себя — чужой...

 

Голоса грозы все громче,

Все трудней дышать,

На свободу просится душа!

Появлюсь однажды незнакомцем

В той стране, где правят духи сна,

Для себя найду немного солнца

В реках, что сковала льдом зима...

Обернусь не волком — быстрой птицей,

Незаметной в утренней листве,

Тенью крыльев пробегу по хмурым лицам

Тех, кто приковал себя к земле...

 

Голоса желаний снова

Тех, что сжег дотла,

Оживают и зовут меня.

 

Наступила среда. Кипелычу захотелось в тексте уйти в глубоко личное, воспоминания теснили грудь певца. «Взгляд из прошлого, словно выстрел в темноте!» — воскликнул он.

Пожалуйста! Кто бы возражай.

 

... Учась в институте, мы ходили по вечерам стрелять в тир, кото­рый был расположен в одном из переулков, что вблизи Красной пло­щади. Стреляли из винтовки ТОЗ-12, представляя, что перед нами не просто мишени, а китайские солдаты. Тогда отношения у нас с ки­тайцами были напряженные, в народе ходили страшные рассказы о том, как на сотни вторгшихся к нам сынов Великого Кормчего Мао Дзэдуна обрушивается огонь установок «Град», как вот-вот сбудется библейское пророчество о походе Востока на Запад, и Запад будет сметен с лица земли... Из пистолета стрелять получалось гораздо хуже...

 

Выстрел в темноте,

Белый взрыв в глазах,

Я ослеп на миг,

Кто-то захотел

Разбудить мой страх.

Разбудить мой крик,

Но я сам услышал голос,

Он звучал внутри,

Голос растревоженной души,

Верил в миражи,

Слушал дураков,

Ожидал чудес,

И мираж ожил –

Ты легко, без слов

Появилась здесь.

 

(вариант:

Прошлое мое

Обретает плоть,

Смотрит свысока.

Белое плечо

Раскаляет ночь

И скользит рука...)

 

Все мои желанья снова,

Те, что сжег дотла,

Оживают и зовут меня...

 

У меня свой мир,

И его менять

Я бы не хотел —

Хоть и метким был,

Честно говоря,

Выстрел в темноте!

 

- Чересчур личное, - откровенно молвил в пятницу «Золотой Го­лос АРИИ» и задумался.

- Но ведь так оно и есть!

Всегда около музыкантов вьется искусительница. Не обязательно модель, а, например, какой-нибудь квадратик на толстеньких ножках, с увесистой попкой, еле умещающейся в бархатном носовом платке под названием «юбка», Память услужливо предоставляет мне видение трех околомузыкальных дев, с визгом прорвавшихся в гримерку. Ни охрана, ни бдительные старушки удержать их не могли. Одна из такой породы тусовщиц, помню, говорила мне возмущенно: «И почему они смотрят на нас как на блядей? Я охраннику ору: «Пусти, идиот, мне только попИсать!». а сама - шмыг! - и к мужикам в комнату». С точ­ки зрения ортодоксальных бабулек, они и впрямь на букву «б».. - в боевой раскраске, несет от нее пивом вперемешку с духами, грудь --колесом и ходуном. Готовность номер 1. «У-у, рожа бесстыжая!» произносит в сердцах бабулька и смачно сплевывает на пол.

Такие девчонки — словно переходящие знамена: их обычно пере­дают из рук в руки, с рук на руки, и о том, если известный музыкант по пьяни или по трезвому умыслу переспал с одной из «знамен», мо­ментально узнает широкая тусовочная общественность. И даже если музыкант не переспал, а, скажем, в процессе душеспасительной бе­седы руку на плечо положил, обнял — «знамена» придумают и распи­шут все громким голосом в таких красках, от сочетания которых во­лосы папуасов моментально выпрямятся и превратятся в славян­скую солому. О подобных отчаянных «музах» социологи пишут, что рок их интересует до той поры, пока они не подцепят на концерте или на входе-выходе из зала какого-нибудь мужичка или парнишку и не женят его на себе.

Но не будем дальше развивать столь болезненную для обеих сто­рон «женскую» тему: ненароком можно обидеть сотни и сотни впол­не вменяемых поклонниц группы, не страдающих отклонениями на сексуальной почве и бешенством органов, расположенных в нижней чакре.

 

- В припеве лучше поставить «Путь в никуда»... — начал в суббо­ту Кипелов. — Ты не против?

- Конечно, нет, — я действительно была не против, но сразу по­няла, что весь перец выветривается. И тот, который горошком, и тот, который молотый. Валерка смикширует тему, и от предполагаемой вначале исповеди лирического героя останутся рожки да заплесневе­лые ножки, т.е. копытца.

Что получилось в результате, каждый может услышать на альбо­ме. В кипеловский процесс стихосложения я не вмешивалась.

 

***

 

В исламе ад представляется огнедышащим кратером, через кото­рый перекинут узкий мост. Чтобы попасть в рай, души умерших лю­дей должны пройти по этому шаткому сооружению. Если ты греш­ник, то точно упадешь с моста и угодишь в пылающее варево. Инте­ресно, перешли бы «арийцы» по этой досочке в своем пусть экспери­ментальном, но путешествии по ту сторону жизни?

 

 

Окончательный вариант

 

ПУТЬ В НИКУДА

(Кипелов/Кипелов, Пушкина)

 

Вспышка в темноте, яркий свет в глазах,

Я ослеп на миг,

Кто-то так хотел разбудить мой страх,

Разбудить мой крик.

 

Снова все мои желанья, что я сжег дотла,

Оживают и зовут меня.

 

Я все время плыл по теченью дней,

Были сном мечты,

Но мираж ожил: словно жадный зверь,

Появилась ты,

 

Я твое дыханье слышу за своей спиной,

Только ветер глушит голос мой.

 

Путь в никуда...

Я крину, но мне в ответ ни слова.

Путь в никуда...

Из-под ног моих уходит земля,

Путь в никуда...

Я искал к тебе пути иного,

Путь в никуда...

Ничего уже исправить нельзя.

 

«Для героев — рай, ад - для дураков»,

Я такой как есть,

Осветил мне грань, где легко пропасть,

Выстрел в темноте.

 

Голоса грозы все громче, все трудней дышать.

На свободу просится душа.

 

Пусть душа моя кричит от боли,

Пусть в глазах стоит густой туман,

Лучше камнем вниз, чем жить по чьей-то воле,

Этот путь я выбрал сам.

 

Снова все мои желанья, что я сжег дотла,

Оживают и ведут меня...

 

 

ПАУЗА

 

Работа закончена, тексты отпечатаны и сданы. Больше от меня ничего не зависит, Теперь можно придумать что-нибудь для души, без последующих подгонок под придуманные не тобой стандарты. Можно поупражняться в словоблудии.

 

Ты бросил школу,

Стал модным ди-джеем,

Мамаша лезет на стену,

Мамка просто звереет,

У нее новый муж,

По счету сто первый,

Ей надо выглядеть

Розовым пупсом,

Ты портишь ей нервы...

 

Твой папаша —

любитель жизни, как ты,

Весь в ярких тату:

Рожки, сиськи, хвосты,

Он играет в рок-группе,

Матерится по ходу,

Дед пел в хоре церковном,

Знай нашу породу!

 

Твои поганки-подружки

На тоненьких ножках,

Дуют пиво в подъездах,

Вопят, как сексуальные кошки.

Твои приятель Димон

Вышел вон из окна,

Но орел из него получился -

Беда...

Кто-то в танке сгорел,

Кто-то сгинул в подвале,

Кто-то налысо бреется —

Его в нацисты позвали,

А у тебя дядьки в черном

Выдувают мозги,

Мозги местным жителям не нужны,

Дядьки в черных плащах,

В плотных черных перчатках

Режут скальпелем

Тонкие нити украдкой.

Это нити-антенны,

Это связь с космодромом,

Который

Пока

Ты зовешь «космодремом» —

Оттуда идеи летят звездным комом.

 

Без этой нитки, что идет от макушки,

Ты станешь сыном обычной кукушки,

Ты станешь мясом для чокнутой пушки,

Ты станешь мышью в поганой ловушке,

Ты станешь простым пожирателем пива,

Который занят процессом

Залива и слива

Под каждым кустом, за мусорным баком.

Ты станешь болваном под кличкой «Вакуум»,

На радость умным бродячим собакам.

 

Дядек, которые перерезают нить, связывающую тебя с космосом, вообще-то втолкнул в мой мир безумный Стивен Кинг. Еще он изо­брел термин «низкие люди» и одел этих людей в желтые плащи. Все­гда жалко, когда кто-то за минуту до тебя успевает придумать что-то классное. Иногда читаешь книгу и чертыхаешься: «Обскакали, да как классно обе какали! А я все - потом, потом, потом да потом... Нет чтобы сейчас!», И вместе с сожалением накатывает волной совер­шенно другое настроение.

 

Я открываю новое — тебя,

Придуманного вечером не мною.

Быть просто рядом - горькая судьба,

Ноя довольна горькою судьбою.

Чем ближе, тем известнее все то,

Что лучше бы оставить неизвестным,

Быть просто рядом — гордо и светло,

А горечь убаюкать можно песней.

Я открываю новое — тебя,

Ты можешь стать в последнем приближенье

Похожим на стареющего пса,

Которому не выдали печенье...

 

Но во время паузы разрешается сольное исполнение и совсем других пьес. Например, глядя на какого-нибудь пижона, затянутого в 40-градусную жару в фирменную кожу с ног до головы, с сережка­ми и колечками во всех видимых и невидимых местах на бледном те­ле, можно быстро-быстро продекламировать:

 

Идешь себе по дороге,

Солнцем палимый,

Такой великан — весь в коже,

Крутой и непобедимый,

Висят на носу капли пота,

От пота под курткой — болото,

В сапогах ручной работы

Ноги сопрели.

Жара, как в Лесото —

А это Африка!

О, это Африка!

Аф-ри-ка!

 

Или при виде дурашливого прыщавого детины, который обижает бездомных нюхальщиков клея, можно проорать:

 

Эй, ты! В кожаной куртке!

Что за привычка отнимать

У карапузов окурки?

 

Что за привычка воровать

Ништяки

У такой же бездомной братвы,

Как ты?

 

Все люди — братья,

Даже если нет дома,

Все братья и сестры,

Даже те, кто живет вне закона.

Сегодня ты — здесь,

А завтра ты — там,

Где можно

спьяну получить

по зубам,

Где можно

запросто съехать с ума,

Не успев

послать всю эту братию

на.

 

Проорав, насладившись видом испуганной тетки, торгующей молдавскими помидорами по цене испанских апельсинов, имею полное право расслабиться и насочинять пару душещипательных медляков по просьбе сентиментального тренера по футболу, черной своей шевелюрой слегка смахивающего на знаменитого аргентинца Диего Марадону периода буйного марадоновского расцвета. Даже мелькает предательская мыслишка — не предложить ли спеть эти, с позволения сказать, романсы Кипелычу и не выпустить ли их на сингле? «Нет, - твердо отвечает Валерий Александрович на мое гнусное предложение, - пусть романсы поет Носков, а я бы спел что-нибудь блатное... Нет, скорее лагерное, но серьезно».

Музыку к стихам сочиняет все тот же футбольный тренер, и пропевает их с должным надрывом и тоской. На кухне.

 

РOMAHC 1

 

Ты странная сегодня и чужая,

Не плачешь, не смеешься, а молчишь,

Молчишь все утро, с интересом наблюдая,

Как снег летит на землю с белых крыш.

 

Я словно вычеркнут тобой из этой жизни,

Ты слышишь звук совсем других шагов –

Он шел к тебе по мокрым грустным листьям

С букетом неизвестных мне цветов.

 

Тишина...

Ах, какая вокруг тишина!

Между нами — стена не стена,

Тишина.,,

Во сне прочитано тобою снова имя,

Которое шептала столько раз,

Мы странные сегодня и чужие

На фоне падающего с крыши серебра.

 

Тишина...

Ах, какая вокруг тишина!

Между нами — стена не стена,

Тишина...

 

РОМАНС 2

 

Никто не может нам с тобой помочь,

Никто не скажет вслух такого слова,

Чтоб перестала причитать над нами ночь,

Набросившая на сердца свои оковы,

Никто не может нам с тобой помочь...

 

Никто не может нам смотреть в глаза —

Боятся утонуть в чужой печали.

Мы оказались тоньше хрупкого стекла,

А все считали — мы из равнодушной стали,

Никто не может нам смотреть в глаза.

 

Никто во всей Вселенной не спасет,

Никто во всей Вселенной не поможет,

Я поклонюсь тебе, благодаря за все,

Благодарю за все... Но все же...

Никто во всей Вселенной не спасет!

 

Никто не сможет нас остановить,

Мы разбросали камни и собрали,

Не надо сладких песен о большой любви,

Ни друг, ни враг ее в лицо не знают!

Никто не может нас остановить...

 

...а я врубаю на полную мощь «Yellow River» старой и доброй группы «Christie».

...Жила-была в нашей старенькой больной всякими напастями стра­не другая страна. Ну, как матрешка в матрешке... И звали эту самую внутреннюю страну-матрешку Попсоголией. Жители, соответствен­но, значились в налоговых