Рассказ валаамского монаха о своем обращении из раскола

(Из книги С.А.Нилуса «Святыня под спудом»)

Сказывал нам о. архимандрит Игнатий еще и о благодатных видениях валаамского схимника Кириака. Боже мой, Боже мой! От чего, от какой благодати и истины отпадает бедная, несчастная, израненная духовным врагом своим святая моя Родина!..

В наших книгохранилищах есть рукописное житие его, вернее, повесть о его обращении из тьмы раскола и о благодатных его видениях. Составлена повесть эта им самим по благословению бывшего Саровского и Валаамского настоятеля, игумена святой жизни Назария. К ним сказание это доставлено отцом Исаиею, братом нашего настоятеля, из Саровской пустыни, где ныне настоятельствует о. Исайя. В память старца нашего, иеросхимонаха Иоанна, обратившегося также некогда из раскола, и в память бесед о. архимандрита Игнатия, выписываю я повесть Кириака себе в назидание. Так как слог ее - слог прошедшего столетия, то я решил, не изменяя ее существа, передать ее языком современным. В духе глубокого смирения и, единственно, в исполнение святой обязанности послушания своему игумену Назарию составил сказание это блаженный старец, и потому для верующего христианина оно представляет собою сокровище неоценимое.

"О, горе мне, окаянному! – так начинается история обращения Кириака из раскола в православие. – Да постигнет меня казнь страшного суда Божия за то, что, не сохранив в чистоте ризу святого крещения, дерзаю поведать дивные дела Божии, явившиеся на мне. Но, опасаясь, как бы не прогневать своим дерзновением Божие человеколюбие, вместе и страшусь, как бы не услышать того же, что сказано было Господом ленивому рабу, взявшему талант от господина своего и сокрывшему его в землю... Да будет со мною воля Твоя, Господи! Сотвори со мною, триокаянным, по милости Твоей, за молитвы отца моего, и всей о Христе братии, и всех святых, угодивших Тебе! Поспеши, вразуми, направи и благослови, Господи, описать обращение мое, дабы оно послужило не к соблазну, а в пользу чтущим и слушающим и в прославление Святого имени Твоего, в славу, радость и честь святой матери нашей, Соборной и Апостольской Церкви.

Родился я от благочестивых христианских родителей в городе Великом Устюге, в котором и проживал некоторое время до перемещения меня в волость Цывозеро, приписанную к городу Красноборску. Возрастая под кровом родной своей семьи, я с самых юных лет обнаруживал наклонность к жизни духовной и наклонность эту проявлял в том, что неопустительно посещал храмы Божии, когда совершалась в них Божественная служба; с большою охотою слушал пение и чтение Слова Божия; любил и сам читать жития святых отцов, но более всего – житие Алексия, Божьего человека. При таком постоянном упражнении и наклонности к жизни духовной родилось во мне самом желание поревновать самому житию святых Божиих человеков. А как такой род жизни возможен только под руководством человека, опытного в духовной жизни, то я и решился, прежде чем оставлю жизнь мирскую, поискать руководителя на новом моем пути. Скрывая намерение это от отца и матери, я приступил к ним с просьбою о дозволении отлучиться мне от них на сторону для приобретения будто бы денег и увеличения нашего состояния. Просьба моя, однако, не имела желанного успеха. Отказывая мне в ней, родители говорили мне:

– Ты у нас только один. Отпустить тебя – значит не видать более.

Неудача моя, однако, этим не окончилась. Отец и мать принудили меня еще и жениться. После женитьбы моей родитель жил недолго. Он умер и оставил меня в летах еще молодых. Независимый уже от воли отца, я прожил в той волости лет пятнадцать, а потом, по скудости землепашества, переселился в другую волость.

Прошу не соблазняться тем, что теперь услышите от меня о прежней распутной моей жизни, которой скрывать я вовсе не желаю. Да и к чему скрывать то, что будет же открыто на Страшном Суде Христовом пред лицом всей вселенной, если теперь добровольно не обнаружу я дурных дел моих?

Некогда увлечен был я несколькими бесстыдными девицами, с которыми вошел в незаконные связи, и так провел около десяти лет, пока милосердый Господь не сотворил со мною, окаянным, великой Своей милости и не поразил грешной души моей страхом, памятью смерти и вечными муками. Признаюсь, страх образумил меня тогда и с тем вместе показал в самом отвратительном виде картину порочной моей жизни, при воспоминании более двух лет. Почитая себя, и весьма справедливо, одним из самых закоснелых грешников, я не находил иного средства для примирения со своею совестию, как рассчитаться окончательно с миром, то есть удалиться из него навсегда. С того времени постоянное желание влекло меня в места пустынные; но желание мое не могло скоро осуществиться, потому что в тех местах, где я проживал тогда, не было человека, опытного в духовной жизни, которому можно было бы доверить спасение души своей и который был бы силен насытить душу, ищущую небесного хлеба. Жившие по тамошним пустыням отступники от православия узнали как-то, чего я ищу, и начали посещать меня и предлагать принять участие в их заблуждениях. Более других старался вовлечь меня в свою прелесть двоюродный дядя мой, Григорий Минич. В то время сам он еще не уклонялся явно от Святой Церкви и только скрытно держался раскола, еще с детского возраста. Мало-помалу я был увлечен им, не понимая и сам того, какая пагуба заключена в его лжеучении. Ох! Увы, грешная душа моя, лишилась ты Божией благодати!

Увлекшись в раскол, я оставил и дом, и жену, и детей, и вместе с моим совратителем-дядею мы отправились водным путем к городу Архангельску. Здесь отыскали мы подобных себе раскольников, которые, однако, не во всем были между собою согласны: одни называли толк свой – филипповщиною, другие – федосеевщиною, даниловщиною, онуфриевщиною – по именам основателей толков, и так далее.

Я не берусь описывать подробно, в чем именно не соглашались между собою эти секты – на это потребовалось бы много времени – скажу только, что все они были по большей части перекрещеванцы: так они именовали себя в просьбах, в отпускных письмах и в других письменных актах. Браков они не признавали и жить с женами не позволяли: жизнь брачную считали тяжким грехом, но снисходительно смотрели на тех, которые вне брака изобличаемы были в незаконном сожитии. Кроме помянутых толков, между ними есть и беспоповщинцы, которые сами совершают обряд крещения над младенцами, а приходящих к ним не перекрещивают и браков не отвергают.

Такое разнообразие несогласных между собою толков казалось мне такою путаницею, что я свое недоумение высказал и дяде, и небольшому числу единомышленников наших. Все они на общем совещании положили, что мудрование о вере этих толков, разделившихся между собою, и самое название их по именам противны Святой Церкви, и что святые, при всех случаях, исповедывали себя христианами. После того дядя мой и наши единомышленники отделились от помянутых сект и приискали себе отца, по имени Василия, по отчеству Степанова, во всем согласного с нами. Этот новый руководитель наш прожил в пустыне лет сорок да среди мира лет тридцать, где он был пастухом. Находясь под его управлением, мы не давали братству нашему названия по имени отца нашего, бывшего прежде пастухом, но сторонние люди тем не менее не иначе называли наше согласие, как пастуховщиною.

Между многими установлениями, какие существовали в нашем согласии, в особенности замечательны нижеследующие: 1) везде, при всяких случаях, называть себя христианами, 2) не самосожигаться; 3) не запащиваться; 4) не топиться и 5) каким бы то ни было образом не лишать себя жизни; а если бы довелось кому быть истязанным о вере нашей, то каждый из нас должен твердо держаться ее, хотя бы и пришлось пострадать за нее.

Держась неуклонно этих установлений и других обрядов вместе со службами, которые изучали в новом месте, мы прожили тут около года; потом пускались в море для отыскания пустынного места, и хотя нашли там пристанище себе и проживали некоторое время, но дух мой все еще не был покоен, потому что мне приводилось в жизни тамошних раскольников, рассеянных по скитам и пустыням, видеть такие поступки и обычаи, о каких мерзко и писать. Чтобы избавить себя от соблазнов и не быть их очевидцем, я решился удалиться оттуда и отправиться в те пустынные места, где проживал прежде. Но наперед направился я к Архангельску и обратился к жившим там братиям и к старцу Василию за советами и наставлениями, какую жизнь мне вести в месте нового моего жительства. Долго уговаривали они меня не бросать их общества, долго убеждали не пускаться в те места, где прежде я обитал; но все их убеждения остались бесплодными. Наконец, уступая моей настойчивости, они предложили мне в напутствие такое наставление:

– Где бы ты ни основал свое местопребывание – в мире ли или в пустыне, – будь непременно наставником других и не оставляй никого без учения, кто только будет его требовать. В противном случае ты будешь отвечать на Страшном Суде Христовом за душу того человека, который умрет, не получив твоего наставления, если бы он в нем нуждался.

Приняв это благословение и наставление, я отправился от них и поселился в одной пустыне, расстоянием верст на семьдесят от жилых мест, а для совместного жительства пригласил местного жителя. Главная моя забота была та, чтобы жить на новом месте как можно скрытнее от людей и подальше от мест населенных. Несмотря, однако ж, на мои предосторожности, многие из окрестных жителей узнали о месте моего пребывания и начали приходить ко мне и требовать моего учения.

О, горе мне, окаянному и лишенному Божией благодати! Не держал я скверного языка своего и научил многих богомерзкой прелести. Стоило, бывало, только показаться мне в места жилые за своими надобностями, как все бегут ко мне навстречу. Случалось, я старался избегать подобных встреч, но не всегда успевал в этом. Сначала, как выше сказано, жил я в новых пустынных местах вдвоем только с одним местным жителем; но через три года приехал ко мне из Архангельска и дядя мой, привез с собою брата, по имени Тимофей, и поселились они со мною для совместного жительства. С их прибытием умножилось и число посещавших нас мужчин и женщин, из числа которых в короткое время успело обратиться в раскол до трехсот душ; между ними были и престарелые. Жизнь этих людей и подвиги были изумительны: они простаивали целые ночи на молитве, в слезах и сердечном сокрушении; но, видно, все эти самочинные подвиги не были угодны Богу, о чем можно заключить из того, что когда кто из них умирал и через сутки не был погребен, то на другой день к нему и приступить было почти невозможно: тело быстро разлагалось и распространяло страшное зловоние; у некоторых из них даже расседались утробы. Совсем другое замечал я при кончине тех людей, которые прежде смерти прибегали к покаянию и сподоблялись приобщения Св. Тайн: кончина этих людей и погребение их были весьма благолепны.

Казалось бы, беспристрастные эти наблюдения могли бы убедить меня в том, что мы сбились с пути правого, ведущего ко спасению, и что деяния наши противны Богу. Это и приходило мне, действительно, на мысль, но только иногда, на время; а потом я опять погружался во тьму заблуждения, которая до того омрачила меня, что я уже не способен был отличить свет от тьмы и обратиться к матери нашей, Святой, Соборной и Апостольской Церкви.

Убежище наше, где мы скрывались в расколе, не могло долго оставаться тайной. Священник той волости, поблизости которой скрывалось наше братство, узнав, где мы живем и где бываем, донес о том духовной консистории. Тогда, по распоряжению правительства, немедленно прибыл ночью в место нашего жительства капитан-исправник с чиновниками. Прежде всего он начал допрашивать детей наших, подвергая их вместе с тем жестоким наказаниям. От детей он узнал, в каком жилье находились я и дядя мой с братом Тимофеем, зашедшие туда для некоторой надобности. Приведенный к нам детьми нашими, исправник велел взять меня и дядю, а Тимофей перед этим только что вышел к соседу. Но так как исправник через детей же знал, что вместе с нами был и Тимофей, которого теперь не оказалось, то и стал допрашивать меня, где он скрывался; однако ж я не только не открыл места, где находился тогда Тимофей, но старался раздражить исправника ответами, чтобы он убил меня. Такое безрассудство с моей стороны вызвало побои, нанесенные мне плетью, до того жестокие, что тело мое, пробитое на хребте, висело лоскутами и потом, предавшись гниению, совсем отделялось от хребта. Тяжко и невыносимо было тогдашнее мое состояние: больше полугода я находился под стражею и во все это время не переставал страдать от побоев, а вдобавок к тому не имел возможности пользовать мою болезнь лекарствами, почему и не думал остаться живым. Тело мое еще не зажило, а за мною прислан был курьер. В моем еще городе Красноборске оковали меня по рукам и по ногам и в таком виде в продолжение трех недель содержали как в этом городе, так и в других городах – Великом Устюге и в Вологде, – куда меня пересылали.

Еще раз повторяю: находясь в оковах, с израненным телом, много тогда претерпел я, но претерпел не по разуму. По словам Апостола, только тот венчается, кто страждет невинно; а мои действия, за которые я терпел, противны были учению Святой Церкви. Богу единому известно, что, упорствуя в раскольническом заблуждении, я не желал и не искал суетной славы человеческой или богатства, скоро гибнущего; но как человеку, ищущему спасения, нельзя прийти в познание себя без искушения, то искушение не миновало и меня. Впрочем, я нимало не сетую на постигшие меня скорби, а радуюсь, напротив, что посредством их-то и познал я свою немощь, познал и матерь свою, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, которая еще в детстве чрез святое крещение родила и воспитала меня. Супостат и наветчик души моей похитил, было, меня и загнал во двор не овчий, а в тот двор, в котором витают тьма и заблуждение. Но Господь не оставил меня, овцы Своей, блуждавшей по горам: Он отыскал ее, возложил на рамо Свое, принес и водворил в ограду словесных Своих овец. А как все это совершилось, – я начну с того, чем закончил предшествующий рассказ.

По взятии меня под стражу я отправлен был потом под конвоем трех солдат в Петербург, в тамошнюю Александро-Невскую Лавру, где и содержался в ожидании, когда потребует меня к себе преосвященный Гавриил, митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский, для увещания. Время это памятно мне в особенности тем, что тогда-то именно коварный бес ополчился на пагубу души моей всеми зависящими от него средствами. Когда предстал я пред лицом помянутого архипастыря, мне тогда показалось, что у него обритые усы, а борода острижена. После, однако, одумавшись, я понял, что все это ложь бесовская и мечта, употребленная для того, чтобы я не слушал и не принимал от святителя никаких увещаний, и потому сначала терпеливо слушал некоторые увещания от посещавшего меня, по поручению митрополита, московского купца Алексея Степановича Сыромятникова, который все доводы свои представлял от Священного Писания; но потом, заткнув уши, не только не хотел более слушать никаких убеждений, но даже стал ругать его, а от митрополита Гавриила потребовал старопечатных книг с тем, чтобы, опираясь на них, крепче утвердиться мне в своем заблуждении, – в чем со стороны снисходительного святителя и не было отказа.

Между тем, находясь под стражей, постился я, простаивал ночи на молитве и просил Бога – не о том, чтобы познать истинную Церковь, а о том, чтобы устоять в раскольнической прелести. Пользуясь таким настроением мой души, лукавый бес начал внушать мне различные помыслы: "Что сидеть тебе здесь? Надобно же этому положить конец: ведь придется погибнуть против воли!" Вместе с тем стал он приводить мне на память сгоревших и утонувших: "Все они и все святые пострадали за Святую Церковь. Если хочешь, то, видно, и тебе приспело уже время последовать примеру их. Смотри, как они смело дерзали на смерть Бога ради: не убоялись ни огня, ни меча, ни воды. Так и ты смело дерзни за веру христианскую и за Святую Церковь. А чтобы скорее кончить это дело, надобно тебе попоститься дня три и помолиться с прилежанием, без чего такая решимость приведет тебя в ужас, и ты не исполнишь того, что совершили они". И я, окаянный, по совету лукавого, постился и молился три дня. Вслед за тем лукавый внушал мне: "Солдаты, приставленные к тебе, исполняют свою стражу небрежно – ночью спят, а потому, когда заметишь такую оплошность, сними с себя кушак, привяжи его к чему-нибудь и посредством его спустись в окно, уйди и скройся у своих верных", то есть у раскольников. Наступила ночь. Смотрю: все солдаты, действительно, погрузились в крепкий сон. Желая воспользоваться этим удобным случаем для исполнения внушенного мне от врага совета, я тогда же снял с себя кушак, прикрепил его к стоявшему недалеко от меня водоносу, который концами утвердил поперек окна, и таким образом хотел опуститься вниз, как в эту самую минуту невидимая сила удержала меня: "Не уходи, – говорит мне кто-то, – не просто ты взят сюда. Тебе добро будет: ты здесь неисчетным богатством обогатишься и домой уедешь". Слушая эти слова, я утешился ими и вместе с тем ощутил в душе моей какую-то сладость и умиление; из глаз моих струились радостные слезы. Быть может, и воистину добро мне будет, – рассуждал я сам с собою. Но такое утешительное состояние продолжалось недолго: спустя день лукавый враг опять подходит ко мне и внушает новый помысел такого рода: "Здесь для спуска воды устраиваются трубы – стоит только тебе спуститься головою вниз по трубе, и ты будешь непременно мученик". Чтобы не упустить случая к выполнению демонского совета, дождался я ночного времени и, как только солдаты уснули, сперва помолился Богу с прилежанием, а потом уже смело, со всего размаху хотел низринуться головою вниз. Но в это самое время невидимая сила Божия снова удержала меня: "Человече, – внушил мне тайный голос, – не погубляй себя всуе! Ты взят сюда судьбами Божиими, и благо тебе будет, и богатства много получишь здесь, и домой уедешь". Голос, произносивший слова эти, был голос тихий, тонкий и сладостный, какого мне не доводилось слышать никогда. Я чувствовал благоухание. Сердце мое в это время исполнялось благими и радостными помыслами, восхвалявшими и ублажавшими Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Но здесь нельзя передать всего того, что перечувствовала и в какой мере насладилась грешная душа моя тогда, когда посетили ее благие и радостные помыслы. Такое отрадное состояние души продолжалось до полудня, а после обеда стали нападать на меня уныние и печаль вместе со злыми и тяжкими помыслами бесовскими, которые хулили Святую Церковь и предлагали столько опровержений против учения ее, что я и перечислить их не в состоянии. Тяжко было мне в то время: сердце мое терзалось и ожесточено было до того, что я не отказался бы и от смерти, если бы только кто решился лишить меня жизни.

В таком состоянии расстроенной души не было уже в ней места для принятия каких бы то ни было увещаний от пришедшего ко мне вышеупомянутого купца Алексея Степановича Сыромятникова; равным образом, не имел я охоты и слушать то, что читал он мне. Я даже и видеть его не желал и осыпал его бранью, чтобы за это подвергли меня мучению.

– Если бы ты хотел истинно освободиться от прелести раскольнической и быть сыном Святой Церкви, – говорил мне Сыромятников, уходя от меня, – ты бы просил Бога с прилежанием и верою, и Господь не оставил бы тебя далее коснеть в заблуждении, но избавил бы от него и от вечного за то мучения.

Слова эти не остались бесплодны: выслушав их, я стал на молитву и молился усердно. Во время молитвы один помысел услаждал меня и говорил: "Поверь, что только та правая Церковь, которая управляется пастырями – епископами и священниками". Другой помысел утверждал напротив: "Та правая церковь, за которую ты страждешь и за которую непременно должно тебе пострадать до конца". Среди такой борьбы помыслов со слезами обратился я к Господу и взывал к Нему:

– Господи! Откуда бы Ты послал мне голубицу, дабы возвестила сердцу моему, которая истинная Церковь? Господи! Не оставь меня погибнуть в борьбе с моими помыслами.

Долго молился я; но вот новые бесовские помыслы напали на меня: "Что ты молишься двусмысленно и несправедливо? Ты должен молить Бога о том только, чтобы Он помог тебе до конца пострадать, за что наравне с мучениками и увенчаешься". Но я не поддавался этим помыслам и продолжал молиться, читал прилежно книги, слушал со вниманием увещания Сыромятникова, и не только его одного я слушал, но и многих из жителей как петербургских, так и иногородних, равно и обращенных из раскола, в числе которых был и знакомый мне житель города Ростова Гавриил Веревкин. Плодом всего этого было то, что я начал было убеждаться в том, что, действительно, мы, раскольники, блуждаем во тьме неведения и уклонились от матери нашей, – Святой, Соборной и Апостольской Церкви. Вследствие этого некоторое время упражнялся я в изучении правоты Православной веры. Но потом, по Божьему попущению, опять постигло меня искушение.

Сильное раздумье овладело мною, когда внимал я искусительным помыслам. На что решиться мне теперь, думал я тогда, и какой способ употребить к отнятию жизни у себя? Сожечь себя огнем? Но этого устроить нельзя: здание, в котором я содержусь, каменное; за мною постоянно следит стража. Утопиться в воде? Как это сделать в тесном заключении?..

"Что ж ты долго размышляешь? – говорит мне опять помысел. – Вот, скоро из сената придут за тобою, возьмут тебя туда, будут принуждать обратиться к их заблуждению, подвергнут тебя жестоким побоям, от которых ослабеешь, и потом, против воли своей, склонишься на их желание. Но смотри, Господь, желая устроить спасение твое, вот какое представляет тебе к тому средство: у караульных солдат есть нож, которым они режут хлеб и кладут без осмотрительности на окно: возьми ты нож этот, скрой его в сапоге твоем; а как настанет день, выйди вон, будто бы для своей телесной нужды, и припрячь орудие это в нечистом месте, а между тем постись и молись с прилежанием Господу Богу и не думай, что, решаясь на это, будто бы ты неправо поступаешь, в чем могут убедить тебя прежние примеры и Св. Писание".

Советы диавола я принял за внушение свыше: семь дней постился, не ел хлеба; а чтобы скрыть свой пост от караульных, притворился больным. Каждую ночь проводил я в молитве и от таких суровых подвигов крайне изнемог, но намерения своего на самоубийство не оставлял; напротив, назначил даже и день, в который положил непременно заколоть себя спрятанным ножом и, для приведения в исполнение замысла, ослабевшие свои силы подкрепил немного хлебом. С наступлением рокового дня помолился я Богу, вышел в уединенное место, взял спрятанный нож и, оградив себя крестным знамением, замахнулся уже ножом, чтобы нанести себе крепкий удар. Но – благодарение милосердному Богу! – какая-то невидимая сила удержала мою руку, внушая, как и прежде, не погублять себя. Внушение это сопровождалось некоторою отрадою, какую ощутил я в сердце своем; а потом напал на меня страх, почему опять я скрыл нож в то место, где он был спрятан прежде, и пошел под стражу. Бог весть, – рассуждал я сам с собою, – Божие ли это внушение или бесовское?.. Спустя несколько дней я решился еще попоститься и помолиться с тем, что если встретится вновь такое препятствие в посягательстве моем на самоубийство, то надобно будет согласиться, что меня удерживает сила Божия, а не бесовская. Вздумано – сделано: после поста и молитвы я опять вышел в прежнее место, отыскал нож и лишь только замахнулся им для нанесения себе удара, как и в этот раз невидимая сила удержала мою руку. "Не погубляй себя, человече, – говорил мне тайный голос. – Ты не случайно взят – тебя Бог привел сюда, и великим богатством обогатишься здесь, и многих обогатишь, и домой уедешь".

Как прежде, так и теперь, я чувствовал в себе то радость, то какой-то страх; мне пришло на мысль: видно, Господь к мученическому венцу призывает меня! – и принял намерение идти лучше на мучение, за что от Бога причтен буду к лику мучеников, нежели произвольно убивать себя, что запрещено даже и в братстве нашем, к которому принадлежал я. Но чтобы осуществить на деле свое желание и непременно добиться мученичества, я для этого употребил следующий способ: со всеми приходившими ко мне для увещания меня православными, в том числе и с Сыромятниковым, я стал спорить, называть их всех еретиками и отступниками, а пастырей Церкви, епископов – мучителями и волками. Однако, способ этот мне не удался.

Вместо ожидаемых мучений, которых я добивался, потребовал меня к себе высокопреосвященный митрополит Гавриил. Так как в то время были у него посетители из знатного сословия, то велено было мне обождать у келейника, отца Феофана. Я ждал, сидя на стуле. Наконец мне говорят:

– Ступай – митрополит тебя спрашивает!

Я безумно отвечал:

– Не пойду! Что мне делать у него? Я его видел много раз. Если же я ему нужен, то пусть сам ко мне придет!

И что же? Кроткий и смиренный святитель, услышав безумные слова мои, не замедлил придти ко мне. С кроткою улыбкою приблизился он и, положив десницу на правое плечо мое, начал увещать меня самыми кроткими, смиренными и умиленными словами. А я, окаянный, вместо того, чтобы воздать архипастырю подобающее поклонение, и не встал даже пред ним со стула, на котором сидел, и к этой дерзости прибавил новую:

– Зачем долго держишь меня? – сказал я ему. – Отсылай, куда надлежит!

– Подумай-ка, Ксенофонт, – говорил мне ласково владыка, – и рассуди своим умом: для чего я держу тебя? Доход ли какой получаю от тебя? Чести ли ищу? Воистину, о душе твоей пекусь, дабы спасти ее от вечной погибели.

Так он говорил в присутствии разных лиц: священников, купцов и другого звания людей, которые с должным благоговением внимали ему. Потом святитель обратился к иконе Пресвятой Богородицы, стоявшей на стене, и, воздев свои руки, начал молиться:

– О, всемилостивая Госпоже, Дево, Владычице, Богородице, Царице Небесная! Ты Рождеством Своим спасла род человеческий от вечного мучительства диавола, ибо от Тебя родился Христос, Спаситель наш. Призри Своим милосердием и на сего лишенного милости Божией и благодати; исходатайствуй Матерним Своим дерзновением и Твоими молитвами у Сына Своего, Христа Бога нашего, дабы ниспослал благодать Свою свыше на сего погибающего. О, Преблагословенная! Ты – надежда ненадеждных. Ты отчаянных спасение, Ты – на помощь скорое и готовое заступление! Никто, Заступнице христианская, под Твой покров прибегая, посрамлен не исходит: да не явимся и мы посрамленными пред Сыном Твоим на Суде Его Страшном, и да не порадуется враг о душе его!

Затем святитель Божий обратился ко Господу с молитвою:

– Господи Боже мой! Ниспошли благодать Твою свыше и ходатайством Матери Твоей, Пресвятой Богородицы, отжени гордого и нечистого беса от души его и согрей теплотою Святого Духа охладевшее сердце его, дабы он мог слушать вопиющий глас от Святой матери, Соборной и Апостольской Церкви, глаголющий: повинуйтеся наставником вашим и покоряйтеся, тии бо бдят о душах ваших, кои хотят слово и ответ дать пред Тобою, Страшным Судиею. О, Господи, помилуй немощь нашу!

 

Оканчивая молитву эту, высокопреосвященный проливал слезы. Ей! Не лгу, любимцы мои: гордый бес не выдержал пламенной молитвы достойного пастыря и оставил меня. Когда владыка снова увещевал меня, а потом обратился с молитвою обо мне к иконе Пресвятой Богородицы, в то время преобладала мною гордость бесовская; но когда он проливал слезы, молясь обо мне, тогда как будто кто молотом ударил меня по шее и ударом этим мысли мои вывел из оцепенения: проснувшаяся совесть, этот неподкупный судия, сильно обличала неправоту мою; от стыда горел я, как от огня. – "Глупец бессовестный! – говорила мне совесть. – Смотри, святитель Божий молится о тебе с воздетыми руками; смотри, он плачет о тебе пред Богом, а ты? Ты не устыдился сидеть пред ним в то время, когда подобало бы тебе стоять и плакать о своем заблуждении!"

После этого стало ясно для меня то, что прежде казалось темным от помрачения бесовского. Я уже не отвергал более того, что заблуждался доселе; сердце мое умягчилось настолько, что я начал питать истинную любовь к этому пастырю – словом, я весь переменился и был безгласен пред владыкою, пред которым встал теперь с благоговением. Заметив во мне такую перемену, святитель продолжал мне делать увещания и делал их целое утро, до обеда стоя на ногах. Наконец он сказал мне:

– Ксенофонт! Если соизволишь с нами пообедать – пойдем: уже пришло время обедать.

Такая ласковость и доброта оскорбленного мною архипастыря изумила меня. Я весь растерялся и молчал. Вспоминая невежество, какое я оказал пред лицем святителя, я горел от стыда и, наконец, пал ему в ноги, прося прошения.

Это было, помнится мне, в субботу.

Простившись со мною, добрый пастырь поручил людям знающим и обращенным из раскола побеседовать со мною, – и они беседовали. Особенно много говорил со мною Алексей Степанович Сыромятников.

Но все эти беседы не имели на меня благотворного действия: я все еще колебался и ко всему, что говорено было мне, показывал заметное невнимание, и потому многие из моих собеседников стали расходиться по своим местам.

В это самое время Господь послал мне помощь Свою: ко мне пришли двое – обращенный из раскола, по имени Авраамий, живший прежде долгое время в стародубских слободах, и послушник Валаамского монастыря Алексей Николаевич. Этот Авраамий (отечества и прозвания его не знаю) сначала сообщил мне ласково и кротко о том, как и он находился в заблуждении раскольническом; потом говорил, как он был на святой горе Афонской, – сколько там мощей и каких именно угодников Божиих, и какие истекают чудотворения от этой святыни, каких подвижников видел там и что слышал от них; а когда заговорил он о Киеве, тогда я спросил его:

– Скажи, любезный приятель, как выгорецкие ответы ссылаются на мощи киевских угодников Божиих, почивающих в пещерах, якобы они имеют сложение двуперстное?

Он мне отвечал:

– Не верь их ложному свидетельству, а поверь тому, что скажу тебе неложно: заклинаю тебя Богом Живым, что они имеют сложение троеперстное, а не двоеперстное.

Я поверил ему и предложил другие сомнения. Когда он разрешил все мои недоумения, мне стало весело и легко, так что никогда не чувствовал я такой радости.

Тогда-то стал для меня понятным настоящий смысл слов – "неисчетным богатством обогатишься", – который голос Божий не раз уже повторял мне, когда покушался я уйти из-под стражи, чтобы укрыться у раскольников, или готов был прекратить жизнь свою самоубийством. Поистине, я вдруг приобрел неисчетное, неописанное и несравненное богатство, посланное мне от Владыки моего и Господа – в познании Святой, Соборной и Апостольской Церкви, в которой несомненно пребывает благодать Божия и совершается превеличайшее Таинство Пречистого Тела и Крови Иисуса Христа для теснейшего соединения с Ним на веки вечные. Со слезами благодарил я Господа Бога и Пречистую Божию Матерь, что для просвящения сердца моего и разрешения сомнений послан мне был такой человек, с которым беседовал я не как с человеком, мне подобным, а как с Ангелом Божиим.

– Поистине, дорогой приятель мой, – сказал я Авраамию, – Бог твоими устами беседует со мною.

Это было в воскресный день и именно в те самые часы, когда совершалась Божественная Литургия.

После обедни я с радостию отправился к высокопреосвященному Гавриилу, припал к его стопам и просил у него прощения в моем заблуждении и в том бесчинии, какое оказал ему в субботу, а с тем вместе просил его присоединить меня к Святой Церкви. Выслушав просьбу мою, святитель Божий порадовался обращению моему и возблагодарил Господа и Пречистую Матерь Его. В это же время у него был и генерал Степан Иванович Шешковский. Владыка просил его приказать, чтобы сняли с меня железные оковы, что и было тогда же исполнено.

Получив свободу, я с усердием стал посещать храмы Божий. В один из дней праздничных бывший в то время эконом, а потом наместник здешней Лавры, отец Иоасаф, привел меня к себе в келью и предложил мне разделить с ним трапезу. Напитав меня пищей вещественной, не лишил он и духовной. После обеда пошли мы с ним гулять в сад, продолжая рассуждать о духовных предметах.

Простившись же с ним, я дорогою размышлял о том, как совершается Святая и Божественная Литургия, какое заключается в ней таинство, как над святыми просфорами происходит тайнодействие? И вот мне пришло на мысль постоять в алтаре во время ранней обедни.

"Господи! – взывал я к Царю Небесному. – Сподоби мя сие святое Твое тайнодействие видети".

С этими мыслями взошел я в собор, в котором почивают мощи св. благоверного князя Александра Невского, помолился тут Господу, Пресвятой Богородице и угоднику Божию, и просил Всевышнего исполнить желание мое, если оно угодно будет Его святой воле. От собора отправился я в келью и, проходя по галерее, встретил бывшего наместником Лавры, а потом епископа Новгородского, Афанасия. Поклонившись ему в ноги и получив от него обычное пастырское благословение, я сообщил ему свое желание и со слезами просил его исполнить.

– Хорошо, – сказал наместник, – Бог исполнит твое желание. В которой церкви желаешь быть?

– Благослови быть, батюшка, на кладбище, у святого и праведного Лазаря! – сказал я и поклонился.

– Изволь! – отвечал мне наместник: – Я скажу служащему иеромонаху, чтобы он дал тебе место в алтаре; а ты приходи пораньше и, как только придет иеромонах, иди за ним прямо в алтарь, ничего не опасаясь.

Удалившись от наместника, я плакал от радости и размышлял: что это будет со мною? Радость к радости. Буди, Господи, воля Твоя!

В следующий день, только что окончилась утреня, я был уже подле той церкви, где должна была быть ранняя Литургия. Из служащих никого еще не было. Я сел на камень и ожидал их прибытия. Наконец, увидев идущего к церкви иеромонаха, я просил у него благословения постоять в алтаре во время Литургии. Он сказал:

– Хорошо, ступай с Богом!

И в алтаре указал мне место, где я должен был стоять. Здесь, проникнутый страхом, я с большим вниманием следил за ходом совершавшейся проскомидии и, когда служащий иеродиакон начал кадить святой алтарь, почувствовал такое благоухание, исходившее из кадила, какого не случалось мне обонять во всю свою жизнь. Затем во все время, пока совершалась Литургия, дух мой восхищен был как бы на самое небо, так что земного ничего тогда не приходило мне и на мысль. Когда служащий иеромонах, снимая с дискоса звездицу, возгласил: "Победную песнь поюще, вопиюще" и проч., – тогда я еще более чувствовал благоухание, чем прежде, и помысел в эти минуты говорил мне: стой и внимай со страхом – хощет Бог велие чудо показати.

Когда иеромонах возгласил: "Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся", – в это время от престола Господня, казалось мне, излилось на меня, грешного, необычайное благоухание.

Когда же стал он призывать Святого Духа на предлежащие Дары, – святой престол и иерея, казалось мне, окружили Херувимы, и весь алтарь наполнился ими. Сам служащий иерей, предстоящий престолу Божию, объят был огнем; и лишь только сделал он поклон земной пред святым престолом, вижу, – белый голубь, только в меньшем размере, чем обыкновенный, слетел с вышины и стал парить над святым дискосом; потом взлетел на верх святой чаши и, сжав крылья, опустился в нее; а Силы небесные в это время, падши ниц, поклонились святому престолу.

Когда иерей возгласил: "Изрядно о Пресвятей" и проч., – Силы небесные опять поклонились до земли.

Когда пропели "Достойно есть", – они в третий раз поклонились; потом окружили иерея, осенили главу его как бы пречудною плащаницею и затем стали невидимы.

Смотря на это чудное видение, я дивился величию таинства и в то время много плакал, повергался пред Господом, просил у Него прошения: