Лодка, или еще одно путешествие в венецию

 

С юношеских лет меня привлекала мысль переписать литературные тексты,которые живо волновали меня, по фактура которых не соответствовала, как мнеказалось, их внутреннему наполнению; думаю, некоторые из рассказов ОрасиоКироги[257]вызывали у их автора такое же искушение, и в результате он отважилсяна это, выбрав для осуществления своего замысла тишину и забвение. То, чтопытаешься делать из любви, оборачивается хвастливым козырянием своейученостью; наедине с собой я был готов сожалеть, что некоторые текстыпоказались мне не соответствующими тому, что в них и во мне бесполезновзывало к жизни.

Слепой случай и пачка старых листков бумаги вызвали к жизни аналогичноестремление реализовать неосуществленный замысел, но в данном случае этоискушение закономерно, поскольку речь идет о моих собственных текстах, одлинном рассказе под названием «Лодка». На последней странице черновика вижупометку: «До чего скверно! Я написал это в Венеции в 1954 году; перечитываючерез десять лет, и мне это нравится — вот что самое скверное».

И текст и примечание уже забылись; после тех десяти прошло ещедвенадцать лет, и перечитывать сейчас эти страницы вместе с примечанием мнехочется только потому, чтобы лучше понять, почему этот рассказ казался икажется мне плохим и почему он мне нравился и нравится сейчас.

То, что за этим последует, — попытка показать себе самому, что текст«Лодки» плохо написан, он фальшив, он где-то в стороне от правды, котораятогда была недоступна моему пониманию, а сейчас кажется такой очевидной.Переписывать его было бы утомительно, и каким бы ошибочным и малопонятнымэто ни казалось — это все равно что работать над рассказом другого автора,от чего я впал бы в хвастливую ученость, о которой говорил в начале. Я,наоборот., могу оставить его таким, каким он был, и в то же время показать,что мне удалось увидеть в нем сейчас. Вот тут-то на сцене и появляется Дора.

Если бы Дора вспомнила о Пиранделло[258], она бы с самого начала пришла кавтору, чтобы упрекнуть его в невежестве или в непрестанном лицемерии. Носегодня я иду к ней, чтобы наконец раскрыть карты. Дора не знает, кто авторрассказа, и ее критические замечания — это точка зрения человека, видевшегособытия изнутри, ибо она была их участником; но пусть все происшедшее —только текст, а Дора — один из персонажей написанного, она тоже имееттекстовое право вторгаться в описание событий там, где оно покажется ейнедостаточным или лживым.

Итак, голос Доры время от времени перебивает первоначальный текст — заисключением малозначащих подробностей и повторяющихся мест, которые я убрал,— тот самый, что был написан мною в «Пансионе дожей» в 1954 году. Читательнайдет там все, что мне не нравится в нем по форме, а Доре — по содержанию,и это, пожалуй, может принести нам взаимную пользу.

 

Туризм насмехается над любителями путешествий, дарит им обманчивуюсезонность, а потом во Франции они достают из карманов оставшиеся английскиемонетки, а в Голландии напрасно ищут некий привкус, который бывает только вПуатье[259]. Для Валентины маленький римский бар на улице Четвертого Фонтана весьуместился в Адриано, в рюмке нежного мартини и в выражении лица Адриано,который извинился, задев ее у стойки. Она почти не помнила, была ли Дора сней в то утро, наверняка была, поскольку Рим они «делали» вместе,объединившись в некое товарищество, которое началось самым дурацким образом,как и все подобные затеи, в конторе «Кук и Америкэн экспресс».

Конечно, я была. Она с самого начала притворялась, что не видит меня,отведя мне роль статиста, то удобного, то назойливого.

Так или иначе, тот бар около площади Барберини заключался в Адриано,еще одном беззаботном путешественнике, шатающемся по городу, как всетуристы, эти призраки среди нормальных людей, которые ходят на работу,приходят домой, у которых есть семьи, которые говорят на одном языке икоторые знают о том, что происходит сейчас, а не в период археологическойстарины, описанной в «Голубом путеводителе».

Она тут же забыла, какие у Адриано глаза, волосы, как он одет; помнилатолько рот, большой и чувственный, губы, которые чуточку дрожали, когда онзамолкал и слушал собеседника. «Слушает ртом», — подумала Валентина, когдаон впервые заговорил с ней и предложил выпить по коктейлю в баре, которыйему нравился и где Беппо, взболтав коктейли, покрывшиеся серебристой пеной,назвал их жемчужинами Рима, Тирренским морем[260], уместившимся в рюмке, со всемиего тритонами и морскими коньками. В тот день Дора и Валентина нашли Адрианосимпатичным;

Гм…

он не был похож на туриста (он считал себя путешественником, и егоулыбка подчеркивала эту разницу), и их полуденный разговор был самым большимочарованием апрельского Рима. Дора тут же забыла о нем,

Неверно. Надо отличать способность к пониманию от глупости. Никто, втом числе и я (или, само собой, Валентина), не может вот так запросто взятьи забыть такого, как Адриано; но я считаю себя человеком разумным и с самогоначала чувствовала, что у нас с ним разная длина волны. Я имею в виду чистодружеские отношения, а не что-то иное, в этом смысле вообще не приходитсяговорить ни о каких волнах. А поскольку это совершенно невозможно, зачемтерять время?

озабоченная посещением Латерано, Сан-Клементе, и все за один вечер,поскольку через два дня они уезжали, — программа, предложенная Куком, быладо предела насыщена; Валентина же, под предлогом каких-то покупок, наследующее утро снова оказалась в баре Беппо. Когда она увидела Адриано,жившего в отеле по соседству, ни он, ни она удивления не выразили. Черезнеделю Адриано отправлялся во Флоренцию, и они поговорили о маршрутах,пересадках, гостиницах, путеводителях. Валентина доверяла междугороднымавтобусам, Адриано стоял за поезда; обсуждение этого вопроса они продолжилив пригородной траттории «Ла Субурра», где заказали рыбу; траттория выгляделаочень живописно, особенно на первый взгляд.

От путеводителей они перешли к рассказу о себе: Адриано узнал о разводеВалентины в Монтевидео, а она о том, что его семья живет в деревенскойусадьбе близ Осорно[261]. Они поделились впечатлениями о Лондоне, Париже,Неаполе. Валентина взглянула раз и другой на губы Адриано и в упорпосмотрела на его рот как раз в тот момент, когда он подносил вилку ко рту,чтобы проглотить очередной кусок, — когда на человека смотреть неполагается. И он это почувствовал и сжал зубами кусок жареного кальмара,будто это был язык женщины, будто он целовал Валентину.

Неверно вследствие неведения: Валентина смотрела так не только наАдриано, но на любого человека, который ее интересовал; она точно так жесмотрела на меня, едва мы познакомились в конторе «Америкэн экспресс», и яподумала, может, все дело во мне; эта манера буравить взглядом широковатопоставленных глаз… Я-то почти сразу поняла, что нет, мне совершенно непомешает ее общество, когда рядом не будет никого, с кем можно перекинутьсясловом, но, когда мы оказались в одном отеле, я по-другому истолковала этуее манеру: в ее взгляде было нечто рожденное не то страхом, не тонастойчивым желанием что-то забыть. Болтовня, сопровождаемая простодушнымиулыбками, шампунь и туристские радости; однако позднее… Во всяком случае,Адриано посчитал за комплимент то, что до него доставалось и любомулюбезному бармену, и продавщице сумок… Сказано мимоходом, есть в этомтакже и плагиат, списанный со знаменитой сцены из фильма о Томе Джонсе [262].

В тот вечер он поцеловал ее, в гостинице на улице Национале, где онжил, после того как Валентина позвонила Доре и сказала, что не пойдет с нейк термам Каракаллы.

Лучше бы уж не звонила!

Адриано заказал в номер охлажденного вина, в комнате были английскиежурналы, большое окно выходило на восток. Вот только кровать показалась имнеудобной, слишком узкой, впрочем, мужчины типа Адриано всегда занимаютсялюбовью на узких кроватях, а у Валентины еще сохранились весьма скверныевоспоминания о супружеской постели, и потому перемена не могла ее нерадовать.

Если Дора и подозревала что-то, она молчала об этом.

Неверно: я это знала. Точнее, мне лучше было об этом молчать.

Валентина сказала в ту ночь, что встретила его случайно и что, пожалуй,увиделась бы с ним во Флоренции; когда через три дня они с Дорой встретилиего у Орсанмикеле[263], Дора казалась самой радостной из всех троих.

В подобных случаях лучше притвориться дурой, чтобы тебя не приняли задуру.

Неожиданно для себя Адриано плохо перенес расставание. Он очень скоропонял, что ему не хватает Валентины, что обещания скоро увидеться —недостаточно, как недостаточно для него тех часов, что они провели вместе.Он ревновал к Доре и едва скрывал это, пока ока — которая была прощеВалентины и не такая красивая — повторяла ему все то, что прилежно вычиталав путеводителе «Туринг клуб итальяно».

Я никогда не читаю путеводители «Туринг клуб итальяно», потому чтоничего в них не понимаю. Мне вполне достаточно «Мишлин» на французском. Обостальном умолчим.

Когда они встретились вечером у него в гостинице, Валентина отметиларазницу между этим свиданием и первой встречей в Риме: были соблюденыпредосторожности, кровать была великолепной, на столике, затейливоинкрустированном, ее ждала маленькая коробочка, завернутая в голубую бумагу,а в ней — прелестная флорентийская камея, которую она — много позже, когдаони вместе сидели у окна и пили вино, — прикрепила к платью такиместественным, почти привычным движением, каким поворачивают ключ в дверяхсвоей квартиры.

Я, конечно, не знаю, что за движения были у Валентины в тот момент, нов любом случае они не могли быть естественными: она вся была зажата,скованна, все делала будто из-под палки. По вечерам, лежа в постели, ясмотрела, как она ходит взад-вперед, прежде чем лечь спать, — то берет, тоставит на место духи, или туалетную воду, или тюбик с таблетками, топодходит к окну, услышав якобы какой-то необычный шум; а потом, когда оназасыпала, — эта манера всхлипывать во сне, отчего я резко просыпалась,должна была вставать с постели, давать ей воды, гладить ее по голове, покаона не успокаивалась и на засыпала снова. А эта упреки и обиды в первую ночьв Риме, когда она села на край моей постели: ты не знаешь меня, Дора, тыпонятия не имеешь, что у меня на душе — пустота, заполненная зеркалами, вкаждом из которых отражается улица Пунта-дель-Эсте [264], маленький сын, которыйплачет, потому что меня, нет рядом с ним. Естественные ее движения? Мне, покрайней мере, с самого начала было дано понять, что в плане привязанности отнее нечего ждать, кроме обычных приятельских отношений. С трудом представляюсебе, как Адриано, пусть даже он и был слеп от любви, не смог угадать, чтоВалентина целует его, будто пустое место, и что до и после любви она всеравно всхлипывает во сне.

До той поры он не влюблялся в женщин, с которыми спал; он достаточнобыстро укладывал их в постель, чтобы создать определенную атмосферу, искомыйостровок таинственности и влечения, чувствуя себя при этом охотником,завладевшим добычей, и иногда это могло называться любовью. С Валентинойбыло точно так же; но когда он расстался с ней, то в последующие два дня вРиме и по дороге во Флоренцию почувствовал, как в нем что-то изменилось. Безудивления или смирения, даже без особенного восхищения он смотрел на нее,когда она появилась в золотистом полумраке Орсанмикеле, выйдя из-за алтаряОрканьи[265], будто одна из многочисленных каменных фигур отделилась отпамятника, чтобы выйти ему навстречу. Может быть, только тогда он и понял,что влюблен в нее. А может быть, потом, в гостинице, когда Валентина обнялаего, расплакалась неизвестно почему, как девочка, которая в силунеобходимости должна была долго сдерживать себя, а теперь наконец нашлаутешение, отчего она чувствует себя немного виноватой и стыдится этого.

Первая причина слез Валентины, которая напрашивается на объяснение, —необязательность этой встречи. Адриано должен был выехать через несколькодней после нее; они могут и не встретиться больше, этот эпизод простовпишется в обычное расписание отпуска, в рамки отелей, коктейлей иритуальных фраз. Только телу всегда дано получить наслаждение и на мигдостигнуть его полноты, как той собаке, которая оставляет кость и вытягиваетморду к солнцу с довольным ворчанием. Свидание и в самом деле былопрекрасным — два тела, созданные для того, чтобы прижаться друг к другу,переплестись, отдалить или, наоборот, поторопить наслаждение. Но когда онасмотрела на Адриано, сидевшего на краю постели (он тоже смотрел на неесвоими крупными губами), Валентина подумала, что ритуал был выполнен безвсякого внутреннего содержания, что проявления страсти были пусты и непроникнуты духовностью. Все это было бы терпимо и даже приятно в другихслучаях, но в этот раз ей хотелось подольше задержать Адриано, оттянутьмомент, когда надо будет одеваться и уходить, то есть делать все то, что такили иначе могло оказаться прощанием.

Здесь, видимо, хотели что-то сказать, но так ничего и не сказано. Какбудто автор «слышал звон, но не знает, где он». Валентина точно так жесмотрела на меня, когда мы в Риме купались и одевались, еще до Адриано; ятоже чувствовала, что ей было тягостно, когда что-то прекращалось и нужнобыло жить дальше. В первый раз, когда я пыталась в это вникнуть, тосовершила ошибку: подошла к вей, погладила по голове и предложила заказать вномер что-нибудь выпить и посидеть у окна, глядя на сумерки. Ответ был сух:она приехала из Уругвая не для того, чтобы сидеть в гостинице. Я тогдаподумала, что она, может быть, просто не доверяет мне и что она как-то нетак истолковала мои проявления нежности, как я неправильно поняла ее взглядтогда, в туристическом агентстве. Валентина смотрела, точно не зная зачем;можно было и не поддаваться этой зловещей настойчивости, в которой былочто-то от преследования, но преследования, которое вас не касается.

Дора ждала их в кафе на площади Синьории, она только что открыла длясебя Донателло[266]и рассказывала о нем с излишним пылом; ее энтузиазм служил ейчем-то вроде дорожного одеяла, помогая скрыть некоторое раздражение.

— Разумеется, мы посмотрим эти статуи, — сказала Валентина, — тольконе сегодня, сегодня слишком жарко для музеев.

— Стоит торчать здесь, чтобы все принести в жертву солнцу.

Адриано сделал неопределенное движение — он ждал ответа Валентины. Онне очень хорошо представлял себе отношения Доры и Валентины, знал только,что программа у них одна и изменения не предполагаются. Дора снова взяласьза Донателло, бесполезно распространяясь о статуях, которых они не видели;Валентина рассматривала башню Синьории или машинально искала сигареты.

Думаю, было именно так, — и Адриано впервые действительно мучился, виспуге, что туристская программа для меня является святыней, познаниекультуры — долгом, а поезда и гостиницы я всегда бронирую заранее. Но еслибы кто-нибудь спросил его, как он представляет себе дальнейшее развитиесобытий, — только оказавшись рядом с Валентиной, он, может, и стал думать очем-то в этом роде, не имея никаких определенных планов.

На другой день они пошли в Уффици. Понимая, что надо принять какое-торешение, Валентина упрямо цеплялась за присутствие Доры, не оставляя дляАдриано никакой лазейки. Был только один момент, когда Дора задержалась,разглядывая какую-то картину, и он смог прошептать на ухо Валентине:

— Придешь сегодня вечером?

— Да, — сказала Валентина, не глядя на него, — в четыре.

— Я тебя очень люблю, — прошептал Адриано, дотрагиваясь почти робкодо ее плеча. — Я тебя очень люблю, Валентина.

Гнусавый голос гида возвестил о приближении группы американскихтуристов. Их разделили лица, пустые и алчные, якобы интересующиесяживописью, которую они забудут через час, между спагетти и вином «КастеллиРомани». К тому же подошла Дора, листая путеводитель, растерянная, посколькуномера картин в каталоге не совпадали с теми, что висели в залах.

Да уж конечно. Позволять им разговаривать, встречаться, прятаться. Неему, он это уже понял, а ей. Вернее, не прятаться, а, скорее, быть внепрерывной готовности к бегству, в результате чего я все время должна былабыть рядом с ней, но не надоедая, просто быть на всякий случай, даже если отэтого не было никакого толку.

— Я тебя очень люблю, — повторял в тот вечер Адриано, склонившись надВалентиной, которая отдыхала, лежа на спине. — Ты ведь это чувствуешь,правда? Этого не скажешь словами, это невозможно высказать, найти этомуназвание. Скажи мне, что ты чувствуешь то же самое, что не можешь этогообъяснить, но чувствуешь, что…

Прижавшись лицом к ее груди, он покрывал ее долгими поцелуями, будтоутолял жажду, вбирая в себя возбуждение, охватившее Валентину, а она гладилаего волосы отстраненным, рассеянным движением.

Д’Аннунцио [267] жил в Венеции, так ведь? На худой конец, участники подобногодиалога могли быть из Голливуда…

— Да, ты любишь меня, — сказала она. — Но как будто боишься чего-то,не любви, но… Нет, это не страх, скорее тревога. Тебя беспокоит, что извсего этого получится.

— Я не знаю, что из всего этого получится, не имею ни малейшегопредставления. Как можно бояться, не зная чего? Мой страх — это ты, страхконкретный, здесь и сейчас. Ты не любишь меня так, как люблю тебя я,Валентина, или любишь по-другому, ограничивая или сдерживая себя неизвестнопочему.

Валентина слушала его, закрыв глаза. Его слова что-то будили в ней,сначала нечто неопределенное, потом появилось смутное беспокойство. В тотмомент она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы позволить малейшейтени набежать на эти прекрасные и чистые минуты, когда они любили друг другас единственной мыслью — не думать ни о чем. Но она не могла помешать себеуслышать и понять слова Адриано. Она вдруг ощутила хрупкость этоготуристского романа под гостиничной крышей, на чужих простынях, которомуугрожают железные дороги, маршруты, несущие их по разным жизненным путям, попричинам неизвестным и, как всегда, враждебным.

— Ты не любишь меня так, как я тебя, — повторил Адриано со злостью.— Просто пользуешься мной, как пользуются столовым ножом или услугамиофицианта, не более того.

— Пожалуйста, — сказала Валентина. — Прошу тебя, — добавила онапо-французски.

Трудно было понять, почему счастье, которое было с ними всего несколькоминут назад, исчезло.

— Я прекрасно знаю, что должна буду вернуться, — сказала Валентина,пальцы которой тихо гладили лицо Адриано, искаженное мучительной тоской ижеланием. — Сын, работа, столько обязанностей. Мой сын такой маленький итакой беззащитный.

— Я тоже должен буду вернуться, — сказал Адриано, глядя в сторону. —У меня тоже есть работа и тысяча дел.

— Вот видишь.

— Ничего я не вижу. Что я должен видеть? Если ты хочешь, чтобы явоспринимал это как отпускной эпизод, ты все уничтожишь, прихлопнешь, каккомара. Я люблю тебя, Валентина. Любить — это больше, чем помнить илисобираться помнить.

— Не мне это надо говорить. Уж только не мне. Время внушает мне страх,время — это смерть, одна из ее ужасных масок. Тебе не кажется, что наша любовь идет противвремени, что она как бы вне его?

— Да, — сказал Адриано, откидываясь на спину рядом с ней, — и потомупослезавтра ты отправляешься в Болонью, я на следующий день — в Лукку[268].

— Замолчи.

— Почему? Твое время — это время Кука, как бы ты ни сдабривала егометафизикой. Мое, наоборот, зависит от моей прихоти, моего желания, явыбираю или отвергаю любые расписания поездов.

— Вот видишь, — прошептала Валентина. — Так или иначе, но мы должныспуститься на землю. Что нам еще остается?

— Поехать со мной. Оставь ты свои знаменитые экскурсии, оставь Дору,которая говорит о том, чего не знает. Поедем вместе.

Он намекает на мои рассуждения о живописи, не будем спорить,прав он или нет. Во всяком случае, оба говорят так, будто перед каждым из нихстоит зеркало: прекрасный диалог для бестселлера, чтобы заполнить ерундойпару страниц. Ах да, ах нет, ах время… А для меня все было предельноясно: Валентина ловит момент, чтобы найти себе жениха, она — неврастеничкаи психопатка, двойная доза элениума перед сном, старое-престарое изображениенашей юной эпохи. Я держала пари сама с собой (сейчас я это хорошо помню): издвух зол Валентина выберет меньшее — меня. Со мной никаких проблем (если онаменя выберет): в конце поездки — прощай, дорогая, все было прекрасно изамечательно, прощай, прощай. А вот с Адриано… Мы обе знали: с мужчиной, укоторого такие губы, не играют. Его губы… Мысль о том, что она позволила имузнать каждую клеточку своего тела; есть вещи, которые выводят меня из себя,— понятное дело, это из области либидо, we know, we know, we know [269].

И все-таки как хорошо было целовать его, уступать его силе, мягкоскользить по волнам наслаждения, которое дарило ей тело, обнимавшее ее; чемотвергать его, намного лучше разделить с ним это согласие, которое он, сновауйдя в наслаждение, переживал будто впервые.

Валентина встала первая. В ванной она долго стояла под сильной струейводы. Когда она, надев халат, вернулась в комнату, Адриано, полусидя впостели и улыбаясь ей, неторопливо курил.

— Хочу посмотреть с балкона на сумерки.

Гостиницу, стоявшую на берегу Арно[270], освещали последние лучи солнца.Фонари на Старом мосту еще не зажглись, и река была похожа на лиловую ленту,окаймленную светлой бахромой, над которой летали маленькие летучие мыши,охотившиеся за невидимой мошкарой; повыше стрелой проносились ласточки.Валентина удобно устроилась в кресле-качалке, вдыхая посвежевший воздух. Еюовладела приятная усталость, хотелось уснуть; возможно, она даже подремаланесколько минут. Но и в этом междуцарствии забвения она продолжала думать обАдриано и о времени, слова монотонно повторялись, как припев глупой песенки:время — это смерть, одна из масок смерти, время — это смерть. Она смотрелана небо, на ласточек, игравших в свои невинные игры, — они коротковскрикивали, будто разбивали на куски синий фаянс сумерек. И Адриано — этотоже смерть.

Любопытно. Залезать так глубоко, исходя из такой неверной предпосылки.Может быть, так и могло быть (в другой день, в другом контексте). Удивляет,что люди, столь далекие от искренности (Валентина в большей степени, чемАдриано, это ясно), иногда попадают в точку; понятно, что они не отдают себев этом отчета, но так-то и лучше, что и доказывается последующими событиями.(Я имею в виду, лучше для меня, если правильно смотреть на вещи.)

Она резко выпрямилась. Адриано — это тоже смерть. Об этом онаподумала? Адриано — это тоже смерть. Она не чувствовала этого ни в малейшейстепени, просто перебирала слова, как в припеве детской песенки, а вышлатакая нелепость. Она снова откинулась на спинку кресла, расслабилась и опятьстала смотреть на ласточек. А может, не такая уж нелепость; во всякомслучае, стоило подумать об этом как о метафоре, означающей, что, отказавшисьот Адриано, она что-то убьет в себе, вырвет с корнем то, что родилось в нейза это время, оставит ее наедине с другой Валентиной, Валентиной безАдриано, без любви Адриано, если можно назвать любовью его невнятный лепет втечение этих нескольких дней и яростное соединение тел, от которого она тобудто тонула, то вновь выплывала, истомленная, в одинокие сумерки. Тогда —да, тогда очевидно, что Адриано — это смерть. Все, чем она владеет, — этосмерть, потому что неминуем отказ от обладания и наступление пустоты.Куплеты детской песенки, тра-ля-ля, тра-ля-ля, но она не может изменить своймаршрут и остаться с Адриано. Приближая свою смерть, она могла быотправиться в Лукку; но ведь это все — на время, надолго или ненадолго, новсе равно где-то далеко был Буэнос-Айрес и ее сын, похожий на ласточек,летающих над Арно, которые слабо вскрикивали, будто прося о помощи; асумерки все сгущались и становились похожими на темное вино.

— Я останусь с ним, — прошептала Валентина. — Я люблю его, я люблюего. Я останусь с ним и в один прекрасный день увезу его с собой.

Она знала, что этого не будет, Адриано не станет менять из-за нее своюжизнь, Осорно на Буэнос-Айрес.

Откуда она могла это знать? Тут перепутаны адреса: это Валентинаникогда бы не поменяла Буэнос-Айрес на Осорно, свою устоявшуюся жизнь иповседневную рутину. В глубине души я не думаю, что она мыслила так, как ейприписывают; опять же известно, что трусость всегда стремится переложитьответственность на кого-нибудь другого, и так далее.

Ей казалось, она висит в воздухе, собственное тело ей не принадлежит, ас ней — только страх и что-то похожее на тоску. Она видела стаю ласточек,которые, сбившись в кучу над серединой реки, летали над ней большимикругами. Одна ласточка отделилась от остальных и стала приближаться, теряявысоту. Когда казалось, что она вот-вот снова взмоет ввысь, что-торазладилось в ее совершенном механизме. Похожая на спутанный комок перьев,она несколько раз перевернулась в воздухе, бросилась вниз, быстро пролетелапо диагонали и упала с глухим стуком к ногам Валентины прямо на балкон.

Адриано услышал крик и бросился в комнату. Валентина, забившись в уголбалкона, сильно дрожала, закрыв лицо руками. Адриано увидел мертвую ласточкуи поддал ее ногой. Ласточка упала на улицу.

— Ну что ты, пойдем, — сказал он, обнимая Валентину за плечи. — Этоже ерунда, уже все. А ты испугалась, бедняжка моя дорогая.

Валентина молчала, но когда он убрал ее руку от лица и посмотрел нанее, то испугался. На ее лице был написан такой страх — может быть,предсмертный ужас той самой ласточки, рухнувшей с высоты и мелькнувшей ввоздухе, который так предательски и так жестоко вдруг перестал поддерживатьее!

Дора любила поболтать перед сном, так что целых полчаса онараспространялась о Фьезоле[271]и площади Микеланджело. Валентина слушала еебудто издалека, уйдя в свои ощущения, не располагавшие к спокойнымразмышлениям. Ласточка была мертва — она умерла, высоко взлетев над землей.Предупреждение, знамение. Словно в полусне, до странности ясном, Адриано иласточка соединились в ее сознании, вызывая яростное желание убежать,умчаться куда глаза глядят. За ней, как ей казалось, не было вины, однакоона чувствовала себя виноватой, ее вина была той ласточкой, глухоударившейся об пол у ее ног.

Она коротко сказала Доре, что планы ее изменились и что она поедетпрямо в Венецию.

— Мы встретимся там в любом случае. Мне надо уехать на несколько дней,я действительно хочу побыть одна.

Дора, казалось, была не слишком удивлена. Жаль, что Валентина не увидитРавенну, Феррару. Разумеется, она понимает, что та предпочитает одна ехатьпрямо в Венецию; лучше как следует посмотреть один город, чем плохо два илитри… Валентина уже не слушала ее, уйдя в свои мысли, стараясь убежать отнастоящего, от балкона над рекой Арно.

Здесь, как почти везде, наблюдается попадание, исходящее из невернойпредпосылки, в этом есть ирония, но это в то же время и забавно. Я согласнас тем, что не слишком удивилась и что изобразила все необходимые любезности,чтобы успокоить Валентину. Однако здесь не написано, почему я не удивилась:голос и выражение лица Валентины так не соответствовали тому, что онарассказывала об эпизоде на балконе, если воспринимать его так, как она, —то есть как знамение и потому как нечто непреодолимое. Кроме того, у менябыло глубокое и сильное подозрение, что Валентина ошибается в причинахсвоего страха, перепутав меня с Адриано. Ее вежливая холодность в тот вечер,проворство, с которым она заняла ванную, не дав мне возможности подойти кзеркалу, священнодействие с душем — французы называют это «промежуток междудвумя рубашками». Адриано, что ж, будем считать, что это Адриано, именноАдриано. Но почему надо, ложась спать, поворачиваться ко мне спиной, закрывлицо рукой и показывая таким образом, что надо поскорее выключить свет идать ей уснуть, не сказав больше ни слова, даже простого пожелания добройночи, своей компаньонке по путешествию?

В поезде ей думалось поспокойнее, но страх не уходил. От чего онабежала? Не так-то легко принять благоразумное решение и похвалить себя зато, что удалось разорвать связь времен. Оставалось только разгадать причинустраха, будто Адриано, бедный Адриано, был дьяволом, будто искушениеполюбить его всерьез — это балкон, открытый в пустоту, с которого тебепредлагают прыгнуть и безоглядно лететь вниз.

Валентина смутно чувствовала, что она бежала скорее от самой себя, чемот Адриано. Даже та быстрота, с которой она пошла на близость с ним,доказывала ее неприятие чего-то серьезного, еще одного основательногоромана. Основательное осталось на другом берегу моря, навсегда разодранное вкуски, и сейчас настало время для приключения без привязанности, как всепрочие до и во время путешествия, для принятия предложенных обстоятельствбез всяких размышлений на темы морали и логики, для временного обществаДоры, как результата посещения туристского агентства, и для Адриано, какдругого результата, настало время коктейлей и разных городов, минут радости,таких же незапоминающихся, как обстановка гостиничных номеров, которыеоставляешь позади.

Временное общество, да. Хочется думать, однако, что в этих отношенияхбыло нечто большее, что я, хотя бы вместе с Адриано, входила в одну изсторон треугольника, где третьей стороной было бюро путешествий.

Однако во Флоренции Адриано рванулся к ней, настойчиво требуя своего,уже не похожий на мимолетного любовника, каким он был в Риме; хуже того, онтребовал взаимности, ждал ее и торопил. Может, страх от этого и был,противный, мелочный страх перед жизненными сложностями, — Буэнос-Айрес,Осорно, люди, дети, устоявшаяся жизнь, которая так отличается от жизнивдвоем. А может быть, и нет: за всем этим постоянно было что-то еще, нечтонеуловимое, будто ласточка в полете. Нечто, способное вдруг стремительнонаброситься на нее, ударившись об пол мертвым телом.

Гм… Почему же все-таки у нее не ладилось с мужчинами? Читая мысли,которые ей приписывают, видишь человека, сбитого с толку, загнанного втупик; на самом деле — это стремление прикрыть ложью скрытый конформизм.Бедная она, бедная.

Первые дни в Венеции были пасмурными и почти холодными, но на третийдень с самого утра показалось солнце, и сразу стало тепло, и тут жерадостные туристы высыпали из гостиниц, заполнив площадь Святого Марка иМерсерию веселой толпой, пестрой и разноязыкой.

Валентине нравилось бродить по извилистой улице, которая вела отМерсерии к мосту Риальто. Каждый поворот или мост, будь то Беретьери, илиСан-Сальваторе, или темная громада Фондамента-деи-Тедески, известная попочтовым открыткам, смотрели на нее с отстраненным покоем, присущим Венециипо отношению к своим туристам, так отличающимся от судорожного ожидания, вкотором пребывают Неаполь или Рим, которые, будто уступая вам, предлагают нарассмотрение свои широкие панорамы. Ушедшая в себя, всегда таинственная,Венеция играла с теми, кто приехал полюбоваться ею, пряча свое истинноелицо, загадочно улыбаясь и зная, что в тот день и час, когда она самазахочет, она откроется доброму путешественнику такой, какая она есть, ивознаградит его ожидание своим доверием. С моста Риальто смотрела Валентинана то, как течет жизнь Канале-Гранде, и удивлялась тому, какое неожиданнобольшое расстояние отделяет ее от этой сверкающей воды и скопища гондол. Онауглублялась в переулки, от края до края заполненные храмами и музеями,выходила на набережные, к фасадам огромных дворцов, тронутых временем,свинцово-серых и зеленоватых. Она смотрела на все это и всем восхищалась,чувствуя, однако, что ее реакция весьма условна и почти вымучена, какбеспрерывные хвалебные восклицания по поводу фотографий, которые показываютнам в семейных альбомах. Что-то — кровь, или тоска, или просто желаниежить, — кажется, осталось позади. Валентина вдруг возненавиделавоспоминание об Адриано, который совершил ошибку, влюбившись в нее. Егоотсутствие делало его еще более ненавистным, поскольку ошибка была из тех,за которые можно наказать или простить в личном присутствии. Венеция

Выбор сделан, приходится думать, что он любит Валентину; что доостальных выводов — они возможны, только если иметь в виду, что онапредпочла ехать в Венецию одна. Преувеличенные выражения вроде «ненависть» и«отвращение» — применимы ли они к Адриано? Посмотрим на это так, как оноесть, и увидим, что не об Адриано думала Валентина, когда бродила по улицамВенеции. Поэтому мое вежливое злоупотребление ее доверием во Флоренции былонеобходимо, нужно было поставить Адриано в центр такой ситуации, котораяспровоцировала бы конец путешествия и вернула бы меня к его началу, когда уменя еще были надежды, не потерянные и до сих пор.

казалась ей прекрасной сценой без актеров, не требовавшей от неежизненных сил для участия в игре. Так лучше, но так и намного хуже; бродитьпо переулкам, останавливаться на маленьких мостиках, которые, будто веки,прикрывают дремлющие каналы, и вот начинает казаться, что ты — в кошмарномсне. Просыпаешься, казалось бы, ни с того ни с сего, хотя Валентиначувствовала, что разбудить ее может только что-то похожее на удар бича. Онасогласилась на предложение гондольера отвезти ее до Святого Марка повнутренним каналам; сидя на старом диванчике с красными подушками, онапочувствовала, что Венеция тихо поплыла мимо нее, и не отрываясь смотрела напроплывающий город, однако взгляд ее был прикован к себе самой.

— Золотой дом, — сказал гондольер, нарушив долгое молчание ипоказывая рукой на фасад дворца.

Дальше они пошли по каналу Сан-Феличе, и гондола погрузилась в темный итихий лабиринт, где пахло плесенью. Как все туристы, Валентина восхищаласьбезупречной ловкостью гребца, умением просчитать все изгибы русла и избежатьвозможных препятствий. Он чувствовал их спиной, невидимые, но существующие,почти бесшумно погружая весло, иногда перебрасываясь короткими фразами скем-нибудь на берегу. Она почти не поднимала на него глаз, он казался ей,как большинство гондольеров, высоким и стройным, на нем были узкие черныебрюки, куртка испанского фасона и соломенная шляпа с красной лентой. Ейбольше запомнился его голос, тихий, но не просительный, когда он говорил:«Гондола, синьорина, гондола, гондола». Она рассеянно согласилась и намаршрут, и на предложенную цену, но сейчас, когда этот человек обратил еевнимание на Золотой дом и ей пришлось обернуться, чтобы его увидеть, онаобратила внимание на сильные черты лица этого парня, властную линию носа инебольшие лукавые глаза: смесь высокомерия и расчета, котораяпросматривалась в несоответствии могучего, без преувеличений, торса инебольшой головы, в посадке которой было что-то змеиное, так же как и в егоразмеренных движениях, когда он управлял гондолой.

Повернувшись снова по ходу движения, Валентина увидела, что ониприближаются к маленькому мостику. Ей говорили раньше, что моментпрохождения под мостом необыкновенно приятен — тебя окутывает еговогнутость, поросшая мхом, и ты представляешь себе, как по нему, над тобой,идут люди; но сейчас она смотрела на приближающийся мост со смутнойтревогой, как на гигантскую крышку ящика, в котором ее вот-вот закроют. Оназаставила себя сидеть с широко открытыми глазами, пока они проплывали подмостом, но сердце сдавила такая тоска, что, когда перед ней снова показаласьузкая полоска сверкающего неба, она испытала неясное ощущение благодарности.Гондольер показал ей на другой дворец, из тех, что видны только со сторонывнутренних каналов и о которых не подозревают праздношатающиеся туристы,поскольку видят их только с черного хода, где они так похожи на все прочие.Валентине доставляло удовольствие делать какие-то замечания, задаватьнесложные вопросы гондольеру; она вдруг почувствовала необходимость, чтобырядом был кто-то живой и чужой одновременно, чтобы можно было уйти вразговор, который уведет ее от этого отсутствующего состояния, от этойпустоты, которая портила ей день и все, что бы она ни делала. Выпрямившись,она пересела на легкую перекладину поближе к носовой части. Гондолакачнулась,