Мы обнаружим – зренье стало светом.

МЕЖДУМИРЬЕ

Нет, не память меня подвела:

Если вдуматься – наоборот…

Чьи меня уносили крыла?

Что за осень я вымерил вброд?

Помню: сруб - обомшелый, кривой,

И в реке – затяжная вода.

А не вспомнить мне лишь одного:

Как сумел я добраться туда.

Что ещё вспоминается вдруг,

Ненароком и исподтишка?

Как узор не свести в полукруг -

Всё никак не хватает стежка,

Застарелых дождей бечева,

Из которой я сумерки плёл,

В час, как млечные тетерева

Напускали туманы на дол.

А в избе – всё седьмые углы.

Я от них убегал на откос,

Где в тоскующем голосе мглы

Начиналась изнанка берёз.

И по морю из трав и камней,

Из-за самой далёкой межи,

Острова приплывали ко мне,

Как огромные злые ежи.

Острова из задумчивых глин,

Острова из корней да беды.

А у края небес исполин

Всё коснуться пытался звезды.

Но, мне кажется, эту звезду

Стерегла золотая сова…

И всё видятся мне, как в бреду,

Сплошь в прорехах, его рукава.

ПЕТЕРБУРСКИЕ СТАНСЫ Я даже и не болен. Так, пустое...
Качалась ветка на сквозном ветру,
Протягивались тени - в пустоту,
Но находили марево густое,
И понемногу растворялись в нём,
Сходя, как в воду, в дымный окоём.

Зеленый дым весны... И эта рвань
Лохматых облаков в прорехах бездны -
Лазоревой, жестокой, бесполезной...
Но грань уже тогда зашла за грань;
Кристалл пространства сломан и недужен.
Еще вчерашний день, - но он не нужен.

Я пью твой воздух. Режусь о края.Но не могу остановить дыханья.Ребрятся посуровевшие зданья,

На свой манер ткань города кроя.

Над кровлями, как вол, стоит Юпитер.

Я тихо понимаю – это Питер.

Иду. Передо мной стоит Нева,С мостами вместе поднятая в небо.Здесь голуби снуют и просят хлеба.За их крылами – островов канва.А справа полю зренья служит рамкойСвятая глушь Михайловского замка. Я вновь продрог и воспалён слегка.Здесь облака в сквозном разрезе ветра.И стелятся по карте километры,И к небу поднимается река.И дремлет в аквареловости соннойНа полукруглой площади колонна. Чего еще мне? Долгий ритм горчит,И ангел, улыбающийся зыбко,Мне каждый день подносит по ошибкеОт города простывшего ключи.Да, я их принимаю, только вскореМне уходить в сентябрьское море. И я уже качаюсь на воде,Вокруг меня – дома, дворцы и шпили.Я вязну в невском кропотливом иле.Теперь я здесь, а далее - везде.Куда ж нам плыть… На это не ответитьИ уходить в сырой туман столетий…

***

Разговоры утихнут, и чистое время начнётся.

Буду я с его дна, как со дна затяжного колодца

Наблюдать, как немыслимы звёзды при солнечном свете,

Как уныло в степи голосит заблудившийся ветер.

А потом повернётся и время своею изнанкой.

Журавлиные стаи пройдут сквозь меня спозаранку,

Журавлиные стаи из дней, завершенных отныне,

Журавлиные стаи в октябрьской безветренной стыни.

***

Танцы ночного города,

Пьяная вера во что-то.

Трезвости – никакой.

Шляпы, плащи и бороды,

Окон бессонные соты,

Зовущие на покой.

Танцы ночного города.

Вера… А небо – серое.

Небо моё одинокое –

Ты позови меня!

Окон проёмы, плоскости

Стен в дождевых потёках,

Да где-то у сердца – всполохи

Танцующего огня.

БАРХАТ НАОЩУПЬ

Отточие стоит на цыпочках дождей,
Оно не выдержит на плоскости ни часа.
И вот уже горчит бумажная гримаса.
Что книги морщатся под нашепты дождей?

Отточие, прострел, и раненую плоть
Ненужного письма взять, сладострастно скомкать...
Что трезвых губ кайма, что ледяная кромка, -
Все помнит голоса простреленную плоть.

Смотри как светится шершавая кора.
И жадный взгляд готов ее любую складку
Любить до озыби, безвременно и падко.
Зрачок царапает шершавая кора.

А раковины флейт не менее длинны,
Чем остов ящера, и сны растут зловеще,
Их призрачный каркас обвил в сто петель вещи,
Но раковины флейт не менее длинны.

А город смотрит вдаль протяжно и тепло.
Но башенных часов с туманом вперемешку
Я чувствую хребтом картавую усмешку,
Хоть город ластится протяжно и тепло.

ПО МОТИВАМ ЕККЛЕСИАСТА

Порой, хотя твои повадки львины,

Ты кажешься спокойна и добра.

Так под Луною комья белой глины

Напоминают слитки серебра.

Течет река сквозь глинистые скаты,

Кувшин с водой, бесхитростная снедь...

Как любишь ты, мой ангел виноватый,

Серебряной цепочкою звенеть.

Покуда крепь кувшина не разбита,

Пока цепочка не разорвалась,

Испей ото всего, что пережито,

И звеньев ощути сухую связь.

Какой день лучше - смерти ли, рожденья, -

Не вдумывайся в это, не спеши...

Но падают серебряные звенья

В продолговатый глиняный кувшин.

ПРОРОК

Я с вами говорю о том, что ныне,

И присно, и останется вовеки.

Мои реченья – свет Звезды-Полыни,

Что в День Суда отравит ваши реки.

Не надо ни приюта мне, ни хлеба.

Я ухожу один по бездорожью.

Мои проклятья вспархивают в небо,

И ясно вдруг, что это птицы Божьи.

***

Когда, опоры лишена,

Земля летит в немом просторе,

И вековая тишина

Захлёстывает нас как море,

Луны прохладные лучи

Так скупо освещают землю.

Луна огромная молчит,

Над городом огромным дремлет.

И ты, и ты заснул, как все, -

Ты, летописец и глашатай.

Заснул, когда уже совсем

Беззвучьем дольний мир расшатан.

Когда, жестоки и правы,

С осанкой горделивой лени,

На улицы выходят львы

Из неизвестных измерений.

Восстань, узри и запиши

Как ночь горда повадкой львиной…

Как город властвует в тиши

Над обездвиженной равниной.

Твои слова наперечёт.

Будь злее, пристальней, короче.

А ночь течёт, течёт, течёт, -

И всё не завершиться ночи.

***

Лунные долины,

Лунные ручьи.

Были масти львиной,

А теперь ничьи.

Льнули к сердцевине,

Слыли янтарём,

А теперь пустыне

Отданы внаём.

***

Как в этом светлом мареве колонн,

Я опрокинут в чей-то давний сон…

Заброшенный в пространство белой ночи,

Здесь ангел спит… Проснуться он не хочет, -

И вот, встают фасады и мосты.

Затерянные в сумеречной глади,

Они прямы, как войско на параде,

То ангел их сновидит с высоты.

И вот мне тоже грезится и мнится -

Мне видится совсем иной столицы

Сырой и неустойчивый апрель.

Косой и тонкий нож стоит в зените,

Сверкая, словно царственный Юпитер

В соседстве с витражами Сент-Шапель…

А спящий задыхается и стонет,

И что-то в тонком поменялось тоне, -

Строй зданий заструился как живой…

Вот росчерк солнца поперёк картины -

То словно звонкий отблеск гильотины

Над спящей Александра головой…

РОНДО

«Дантон, Дантон, почему ты спишь», -

Записка в руке, дрожа…

А ему бы с парижских весёлых крыш

Следить за броском стрижа.

А ему бы в полях собирать цветы

С весёлой ребячьей гурьбой.

Дантон, Дантон, посмотри – мосты

Парижские под тобой.

В Конвенте докука и всё врасхлёст, -

Недобрые времена.

Туман ложится на Новый мост,

И близится жерминаль.

Он прочь уйдёт, и рукой махнёт, -

Ему всё равно уже.

Ему важны лишь цветочный мёд,

И долгий полёт стрижей…

***

Я отпускаю-пускаю по водам мой хлеб –

Легкий кораблик из мягкорассыпчатой зерни.

Я опускаю ладони и вижу, что слеп –

Не до конца, так чтоб чувствовать отсвет вечерний,

Отсвет закатный, мне брошенный солнцем в лицо, -

Выкроить чтобы хоть сны из багряного плата…

Выкроить сны – или выкормить вещих птенцов?

Выкроить сны? Или выстроить за ночь палаты?

Я так хочу прикоснуться к Твоим образам,

Дева-Владычица, Матерь-Заступница, только

Страшно почувствовать, как по иконе слеза

Нитью багряной струится, и где та иголка,

Чтобы в нее провести эту алую нить,

Мир раскроённый, разорванный мигом заштопать.

Я не обучен и слеп – ну куда же мне шить?

Слезы твои пропадут – или станут потопом?

Мало кто знает, но больше я так не могу.

Сердце мое не вмещает таких лихолетий.

Здесь убивают как жрут – второпях, на бегу,

Не отерев ни клинка, ни свинцованной плети.

Я опускаю ладони, и счастлив, что слеп.

Не до конца – так, чтоб чувствовать отсвет вечерний.

Я отпускаю-пускаю по водам мой хлеб –

Легкий кораблик из мягкорассыпчатой зерни.

ЭЛЕГИЯ ОСТАНОВЛЕННОГО ВРЕМЕНИ

...Да, ты права. Барокко загостилось
У нас в Москве, но ты не виновата.
Ты так хотела, чтобы время длилось
Под ливневое горькое стаккато.
В ушко ночного неба - облака
Любила продевать твоя рука,
Их растрепав в бахромчатые клочья.

А я влюбился в долгое отточье
Твоих движений, в задержанье их,
Почти неуловимое для взгляда...
Мне миновали восемь вёсен кряду,
И время было - длить всё тот же стих..

Тянулись дни, как провода. Их дрожью
Заболевал и я, когда - по коже,
По нервам, по всему, что я лишь есть -

Звонки твои сквозили - звёздным током,
И я вбирал - всем слухом одиноким -
Трезвона всполошившуюся жесть.

А после говорила ты, - с оттяжкой,
Как бы припоминая, позабыв,
Значенье слов... Так дождь на кипень ив
Роняет слезы, - вдумчиво и тяжко...

А город вновь морочил листопад,
И листья на карнизы и балконы
Ложились, как ложится на иконы
Багряно-золотой, в огнях, оклад.
Зонты шуршали, затихала скрипка.
При встречах ты проделывала гибко
Свой полуироничный реверанс.
И я встречал упрек любимых глаз -
Любимых, разлюбивших? Осторожных,
Как барышня пред узником острожным.

И время совершало шаг назад,
Хотя вперед, к тебе лететь хотело.
И становилась мне белее мела
Моя душа, хоть был упорен взгляд.
…Мне не избыть ошибки никогда.
И ты всё в том же затяжном отточье.
И всё бежит по трубам водосточным
Не время, нет, - обычная вода...

ИМЯ ЛУННОГО ВЕТРА

Нарисуй меня снегом на паперти вспаханной пашни.
Дай мне в руки зеркальные свитки.
Имя южного ветра я стану глотать вперемешку
С посеребренным льдом.

Я схвачу вековую остуду концами смеющихся пальцев.
Прошлогодние молнии лягут к ногам бересклета.
Тишина потечет по морщинистой пажити неба.
Время станет встревоженной рыбой плескаться в струях тишины.

Стилос ветра отточен.
Лунный воск подготовлен к работе.
Я целую следы пролетевшей и скрывшейся птицы.
На изломы сетчатки накинь календарную сеть
И смотри в это небо...

Камни лижут мне ноги.
За прожилками клена,
За паутиной созвездий
Растревожен, в истоме, трепещет не мой поцелуй.

Дай мне этот кувшин.
Дай тростник, бересклет, мяту, тмин и немного свирели.
Я задумал вчера сотворить хоть немного пространства.
Мне становится тесно, и я задохнуться боюсь.

Спит столица империй.
Сторожа запускают шутихи.
Гамлет встретит отца, и начнется неведомо что.

А душа моя стала пергаментом, не берестою.
Кровь давно опрозрачнена, карий зрачок обесцвечен.
Гамлет ищет меня, но ему не нужна эта встреча.

Все гораздо страшнее.
Сухою соломою пальцев
Я плету гобелен - лунный свет завивается в пряжу,
Чтобы чье-то лицо заглянуло мне в самое зренье.

Разноцветные стекла бесстыдно слагаются в имя.
Тень от платья горчит, на камнях иероглифы или...
Я боюсь продолжать. Я, наверное, болен рассудком.

Вновь ее силуэт мне встречается на перекрестке.
Особняк за оградою, запах сирени и голос.
Я умею писать не стихи, а мотивы и всплески.
Я забыл, кем я был. Я в империи южного ветра.
Я в столице столиц. Ваше имя, похоже, Елена?...

У меня же не имя, а вздох обветшалого ветра.
У меня на руках засыпает раскрывшийся ландыш.
Я давно заблудился в своих голосах и обличьях.
И, похоже, что жизнь отпустила меня этой ночью
На заслуженный отдых, и падали звезды в осоку,
И смотрело в огонь распаленное око циклопа.

Бледный конус кометы походит на след сталактита.
Имя южного ветра становится флагом на башне.
Алфавит забывается. Память становится светом.
Лишь один поцелуй. Или только пространство для взгляда.

***

«И пред престолом – море стеклянное, подобное кристаллу»

Откр. Иоанна Богослова, 4, 6

Се – твердь стекла. В его сквозных расщепах

Горчит дождей заветренная взвесь.

О, как сырые нашепты нелепы

Тем, кто в стекле от века и поднесь!

Мы впаяны, как древние стрекозы,

В декартову размеренную глушь.

И не взлететь. И не разбиться оземь.

Не танцевать над зеркалами луж.

Всё сужено. В стекле темно и плотно.
Не спится - что ж: сочти себя до ста.
Как страшно быть - и всё же быть животным
В святой глуши слюдяного листа.

Прожилками саднят крыла стрекозьи.
Что, тяжела фасеточная стклянь?
Не хватит лжи - и не достанет розни
Пробиться сквозь, в мутнеющую рань.

Пей твердый воздух - с ненавистью к тверди,
Что льется в обожженный ком трахей.
У стрекозы - не сердце: лишь предсердье,
Коснеющее в ветре, как в грехе.

Нам - не болеть, не ждать, и не страшиться.
Всё отболело и отождалось.
Лишь знать, что время - острая страница:
Перевернись – переломи стрекоз… * * *

Я просыпаюсь. Я режу свой сон о хрусталь.
Лезвие ветра - в фасеточном саване ос.
Ёрзают буквы, и напрочь слетают с листа
В рдяное марево светом распятых берез.

Город скользит по ладони, и тонет в стерне.
Город сквозит привидением сквозь решето.
Если б его очертания стали верней...
Впрочем, наверное снова случится не то.

Лунные рвы рассекают собой горизонт,
Швы не свести, не получишь в итоге "алеф".
И в январе все нужнее становится зонт, -
Лед получил причитавшийся льду обогрев.

Бдительны звери на шторах, уже не уйдешь.
Падай себе в горловину расхристанных зим.
Были мы - камни, а вот - получается дождь.
Капли шутя пропадают в окружной грязи.

Пляшут растения свой затяжной контрданс.
Небо вцепилось рентгеновским зрением в мозг.
Я - Дон-Кихот, я скликаю своих Санчо Панс
Сбить мне с гортани трезвучьями ноющий воск.

Скоро коней поведут под уздцы в тишину.
Скоро огонь поведут к полынье на убой.
Я остаюсь, чтобы в лапы к кабацкому сну
Всласть загреметь с перепачканной вдрызг голытьбой.

Я остаюсь, я готовлю себе бубенец,
Шапку трехцветную правлю иглой тростника.
Если написана книга, то книге - конец.
Но бесконечен пустой перебор дневника.

***

Ветви, ветошь, сухая листва.
Небо брошено в звёздную просыпь.
Нас с тобою рука божества

Выводила неловко, как пропись.

Выводила строки поперёк
И почти разрывала страницы.
Вот и вышло, что мы между строк,
С древней теменью в пасмурных лицах.

А осенняя зыбится мгла.
Время хочет окончиться, только
Всё из мнимого смотрят угла
Клинописные дряхлые волки.

Их писали пораньше еще,

Только знаки им выдались проще.

Но и здесь иероглиф смещён,

Занимая чрезмерную площадь.

Только всё же они задались,

И горды своей твердой основой.

И за нами как из-за кулис,

Наблюдают из чащи сосновой.

Проведи же меня наискось,
Мимо линии волчьей, шерстистой.
Слишком многое не удалось
Слишком многое вышло нечисто.

Да, кривая вывозит не враз.
И еще мы заглянем, наверно,
В прорезь волчью, в острастку их глаз,
В их холодную древнюю скверну.

Или стоит дождаться утра?

Нам полночные гибельны тропы.
Так давай соберем для костра
Ветви, ветошь – и звездную копоть.

***

О, город без весны, что существует час!