Заскребутся прозрачные мыши.

***

Только ночью на Самайн они оживают, когда

Лунный луч бередит их наскальные злые портреты.

И недоброй ордой забредают они в города,

И лихие тогда начинают сбываться приметы.

Мы во власти у них до поры, как не вызреет день.

И я вспомню с утра, - но и это я вспомню не сразу, -

Как убитый бизон поднимал на рога мою тень,

И сверлил моё сердце раскосым и горестным глазом.

НОВЫЙ ТАЛИЕСИН …Одно и то же обреталось там:За силуэтом ржавого мостаШло, помню, поле в оспинах промоин,Где склики неуместных колоколен,А вранья речь ещё перечит им…Ещё и паровоза дальний дымМешается с его ж гнусавым зовом…В лесу окрестном – бурелом и совы,И озеро – в оправе тишины…. Наверное, туда уходят сны,Когда им лень и недосуг нам сниться.Скрипят, скрипят седые половицыВ приземистой избёнке лесника…И к рунам вдруг потянется рука.И за слезой на кончике ресницыПойдут дрожать пространства и века,Пойдут маячить сёла и столицы… Дай мне огня – он нужен мне пока… Я закурю медлительную трубку,Я подманю вспорхнувшую голубку,И сонных вод губами прикоснусь…Я столько вёсен знаю наизусть,Я так давно слежу за облаками,Что поле зренья обратилось в каменьС прожилками лишайника и мха… А почву всё взрывают лемеха,А дождь идёт своей хмельной походкойОт околотка и до околотка –Размоет склон, в прохожего плеснёт… Кому вода, а мне всё только мёд,Всё молоко, всё звёздные цикады…И править мне неспешные обряды,Мир принимая, как птенца в ладонь… И лёгок будет мне любой огонь…Я сам хочу певучей, лёгкой плоти,Всё я томлюсь по ласковой работе –Свет связывать в тончайшие узлы… И кто рискнёт сказать, что вещи злы?Распадками, лакунами святымиМир тихо проговаривает Имя,Что втравлено в основу древних кож. Легко оно, а вот не подберёшь. Произнеси его, совсем слегкаРастягивая гласные в распеве, -И смотришь – будоражатся века,И не сыскать линеек и лекалСмирить пространство, пляшущее в гневе.Согласные немного огрубишь, -И погляди: в зените солнце злое,И мир исходит лихорадкой зноя,Над ним стоит кладбищенская тишь…А слог пропустишь или вставишь лишний –И корни зашевелятся у вишни. Вот и пошла потеха! Старый букВедёт к Москве-реке своих погодков.Рябина строй выдерживает чётко,Тростник решил, что он теперь бамбук,И стрелы полетели, словно птицы,В еловый строй, прикрывший нам столицу. За железнодорожный переездС березняком сосняк схлестнулся крепко.Над травами начальницей – сурепка.Грозится ясень «Стариною Мест»,И кропотливо ищут casus belliГоловки распустившегося хмеля. Но папоротник так же мудр и тих.Мхи и хвощи по-прежнему на месте.Им повод для раздора неизвестен,Им в миллионолетиях своихВсё прошлогодний снег – миры и войны,И даже склик всегдашний колокольный. Пора домой, домой давно пора!Я возвращаюсь в город осторожно.Но истинна, пряма и непреложнаРазвернутая мною днесь игра.И только лишь вечерним станет воздух –Сомкнутся надо мной миры и звёзды.

ДАЛЬНИЙ ПОЛУСТАНОК

На железнодорожной тишине,

Где рядом – камышовый острый шелест,

И звёзды косяком идут на нерест,

И сосны подымаются к Луне, -

Так вот, на т и ши железнодорожной

Свои мы пишем песни осторожно.

Как глаз циклопа, смотрит семафор.

В глуши пруда – лягушачья бравада,

И тянется тысячелетья кряду

Вдоль времени пологий косогор.

Еще раз – пишем мы на тишине,

Что рельсами сквозь зренье протянулась,

Но не захолодела, не замкнулась,

А стелется туманом по стерне,

Заходит в сёла, где проулки кривы,

И дремлет у корней огромной ивы.

До срока поезда отменены.

Ночь ладится напористо и споро.

Разбрасывает папоротник споры.

Доносит ветром запах белены.

А близ платформы – росчерки рябины,

Да гомон затяжной и воробьиный.

И мы уже не верим в поезда,

И в города далёкие не верим.

И зренье обостряется по мере

Того, как разгорается звезда.

Оно недаром: на вершине лета