Больше отцу сказать было нечего, это все, что у него оставалось в запасе, Да больше ничего и не требовалось говорить. Докладчик, словно защищаясь, выставил вперед руки, не подпуская его к себе.

— Погоди, сделай милость! — сказал он.

— Но я же видел тебя в надувной лодке, и ты не дви­гался,— настаивал отец, понизив голос, словно прося про­щения, на что Асмус:

— Я бы предложил не прерывать доклад не идущими к делу замечаниями.

Ругбюльский полицейский а игчаянии огляделся. Он что-то искал глазами. Уж не искал ли он другой экран? Может быть, он хотел отбросить на его светлую поверх­ность картины, проявленные в камер-обскуре своей голо­вы, чтобы убедить всех в важности сделанных им от­крытий?

— Ладно,—пробормотал он,—нет так нет!

К счастью, отец, как уже сказано, все понимал и усва­ивал крайне медленно, и это позволяло ему переносить многое — в первую очередь самого себя. Вздохнув, он по­жал плечами и сунул в карман платок, куда увязал все свои волнения, и нисколько не удивился, увидав перед со­бой Хиннерка Тимсена, который — не иначе как по же­ланию публики — подошел и схватил его за рукав:

— Пошли, Йенс?

Отца не удивило, что все поднялись как один, когда он по среднему проходу проковылял к двери; в сопровожде­нии Хиннерка Тимсена, хозяина местной гостиницы, он с облегчением вышел на воздух с таким видом, будто офи­циальная, малоинтересная часть программы кончилась, и уже у самого выхода произнес:

— Что до меня, Хиннерк, то и я не прочь уйти.— Он ухитрился не заметить молчания рядов, которые ему при­шлось миновать, тогда как я долго не решался за ним сле­довать и, только когда народ стал садиться, отважился по­бежать по усеянному лужами двору вдогонку за идущей рука об руку парой, впрочем, нет: это Тимсен подхватил отца под руку и в свете ясного вечера увлекал его наверх, к дамбе.

Но не стоит ли сделать отступление и поговорить о Хиннерке Тимсене? Он постоянно носил шарф такой же длины, как цепь всевозможных профессий, в каких он себя перепробовал, потерпев во всех крушение. Этот свисаю­щий до колен шарф был как бы понурым знаменем не­удачника. Тимсен побывал в моряках, скототорговцах, фаб­рикантах мешковины, работал и батраком, скупал старые вещи и распространял выигрышные билеты, а до того, как унаследовать от сестры гостиницу «Горизонт», встречался *нам в качестве молочника с тележкой на резиновом ходу. По своему живому характеру пытался он создать из «Го­ризонта», что называется, первый дом в округе — тут тебе и музыка, тут и он сам в трех лицах: конферансье, комик и фокусник, но все его старания пошли драхом: он не успевал кончить, как посетители обращались в паническое бегство, платили, не допив пиво, убегали от полных таре­лок; так его честолюбивые замыслы снова потерпели не­удачу, и он давно устремился бы искать счастья на новом поприще, кабы не грянула война.

Хиннерк Тимсен, эта неуемная натура, этот человек с запросами, вел отца вверх, на дамбу. Поглощенные друг другом, они не замечали меня. Отец тяжело переживал свою неудачу, он как будто и не помнил всего, что с ним было, но у него осталось ощущение, будто ой был вынуж­ден сказать что-то не к месту и не ко времени, чем всех против себя восстановил.

— Что, очень я опозорился? — то и дело спрашивал он у собеседника.—Скажи, Хиннерк, очень я осрамился?

И этот искушенный во многих профессиях неудачник только качал головой, а сам с озабоченным видом, а то и с робким восхищением поглядывал на ругбюльского поли­цейского, очевидно подозревая в нем еще большие способ­ности, чем те, что были явлены в этот памятный вечер.

Однако беспокойство побуждало его торопиться, и сре­ди бессвязных уговоров он все дальше и дальше увлекал и подталкивал отца вперед по гребню дамбы, мимо нето­ропливо набегающих волн, утративших у бун свою энер­гию и только лениво переливающихся, точно при замед­ленной киносъемке. Ни грохота, ни стремительного обрат­ного стока, ни взлизывающих пенных язычков, пи отвесно взмывающих струй меж камней и бетонированных гряд. Высоко над нами плыли эскадрильи самолетов, держа курс на Киль. Йодистый запах моря, соленые ветры — как все это близко и как все готово вернуться, только бы уло­вить мгновение, только бы ухватить нужное слово; давайте же двигаться ощупью или только прислушиваться, чутко внимать голосу, что время от времени доносится к нам.

И никаких скидок, никакой веры голосу, не знающему сомнений: вот, мол, дамба, вот, мол, море, а вот передо мной идут двое.

Мы спустились к «Горизонту». Ступили на деревянный помост над дамбой. Широкие окна, откуда открывался вид на море, были затемнены. Небольшой воздушный шарик, показывающий направление ветра, безжизненно свисал с мачты. На море легли синие тени, разделенные серыми полосами. Отец вытащил велосипед из стойки и заворотил назад, но Хиннерк Тимсен не отпускал его.

— Заходите, выпьем по стаканчику,— настаивал он.

— Сегодня это мне ни к чему,— отнекивался отец. Но Тимсен не отставал:

— Один стаканчик, идет?

И так они пререкались, пока мой сокрушенный роди­тель не поставил велосипед обратно в стойку. Друг за дружкой прошли мы через боковую дверь в зал, где не было ни одного посетителя и сидела одна лишь Иоганна; она вязала и, узнав нас, не отложила свое вязанье. Иоган­на, бывшая жена Хиннерка, служившая у него официант­кой, едва ответила нам на приветствие и укрылась за своей работой, так что к столу проводил нас Тимсен и сам занялся полицейским.

Он занялся им с необычайным рвением: тщательно вы­тер тряпкой стол, позаботился и о подставках, с многозна­чительной ухмылкой достал из своего личного шкафчика бутылку рома, припрятанную на особый случай, и дал по­нять, сколь щедрую порцию он на сей раз отмерил, и так далее. Так предупредительно Тимсен еще не угощал отца. Он сразу же нарушил уговор, оставив на столе заветную бутылку на личное отцово усмотрение. Лицо его выражало какую-то безрассудную, отчаянную веселость. Скорее всего именно эта его горячность, от которой можно было всего ждать, и обращала большинство посетителей в бегство. Помнится, и я не сразу решился пригубить лимонад, кото­рым он меня угостил. Тимсен, должно быть, тщательно все обдумал, так как, прежде чем к нам присесть, выдворил Иоганну, ‘состроив грозную гримасу и сопроводив ее про­должительным шипящим звуком, каким шугают кур, и это возымело желанное действие: плечистая, неряшливо одетая женщина с небрежно заколотой копной волос под­нялась, недовольно собрала свою работу и исчезла. Тогда Хиннерк сел между мной и отцом. Он поднял свой стакан, чокнулся с ругбюльским полицейским, а также, лукаво подмигнув, и со мной и под конец объявил нам причину внезапной выпивки:

— За твое здоровье, Йенс, за сегодняшний знамена­тельный вечер.

Так сидели мы в «Горизонте», между тем как в сосед­нем Кюлькенварфе убедительно доказывали, что отечест­венное море способно ответить на все вопросы. На любой существующий вопрос. Почему у нас так боятся признать твое невежество в той или другой, какую ни возьми, обла­сти? Величайшая ограниченность, к которой приводит по­клонение родному краю, проявляется именно в том, что мы считаем себя компетентными в каком ни возьми во­просе. Надменность ограниченности...

Но мы останемся в «Горизонте»: низкий темно-зеленый потолок, отличительные огни, дверные притолоки, укра­шенные ракушками, отороченные шнурком флажки Глю- зерупского сберегательного общества, освещенный миниа­тюрный штурвал, пустые цветочные ящики перед окнами с облупившейся белой эмалью, темные чугунные пепель­ницы с рекламными надписями, столики, обитые грязной клеенкой, возле стойки — круглый стол для завсегдатаев, шлюпка-копилка Общества спасения утопающих, этажер­ка для цветов с набросанными на ней старыми газетами, выцветшие, мутные фотоснимки курортной жизни за по­следнее тысячелетие или по меньшей мере трехсотлетие.

Мы сидели за столом завсегдатаев. Я первый разделал­ся со своим напитком. Отец из мокрого кружка под гра­фином воды вел пальцем узоры: он изобразил на клеенке треугольник Индийского полуострова и пристроил к нему два островка с западной стороны. Он углубился в себя, во владевшее им чувство вины, которое не мог или не хотел осмыслить, и пил безучастно. Хиннерк Тимсен огра­ничился первым глотком и только пристально и жадно вглядывался в отца — так смотрят на игровой автомат, ко­гда диски мелькают и рябят перед глазами,— и во взгляде его было что-то алчное: этот расчетливый взгляд над ды­мящимся и постепенно остывающим грогом говорил, что Тимсен ждет от моего родителя чего-то определенного.

Однако сцена в «Горизонте» уже достаточно подготов­лена, та памятная сцена, которая началась следующим об­разом: