Она шагнула назад, вдруг резко собралась, профессионально.

— Ладно, мы не уверены, но этой энергии будет достаточно, чтобы спасти некоторых из вас. Всех или не всех — мы просто не знаем. Все это очень новая наука, Анита, новая метафизика, а в ней всегда все неопределенно.

— Спасибо за правду, — кивнула я.

— Сама просила.

Из толпы вышел Эдуард:

— Мне было сказано, что это поможет.

— Мы говорили, что ничего лучше придумать не можем, — возразила Лилиан. — Это не то же самое.

Эдуард кивнул:

— Согласен. Я услышал то, что хотел услышать. — Он посмотрел на меня очень серьезно. — Не умирай под моей охраной. Другие телохранители жизни мне не дадут после этого.

— Изо всех сил постараюсь спасти твою репутацию, — улыбнулась я. — А теперь тебе придется ждать снаружи.

— Как? — переспросил он.

— Вряд ли я смогу заниматься сексом у тебя на глазах. Извини уж.

Он усмехнулся в ответ:

— Я думаю, у меня бы при тебе тоже не получилось.

А потом он меня удивил. Отодвинув от моей руки Джейсона, он взял ее твердо и уверенно. Мы обменялись долгим взглядом, Эдуард открыл рот, потом закрыл, покачал головой. И наконец сказал:

— Если ты не выживешь, я обещаю: Арлекин за это заплатит.

Очевидно, тайна вышла наружу, и мы теперь спокойно будем называть лопату хотя бы могильным заступом. Я кивнула:

— Ты мог не говорить, я и так знаю, что ты бы это сделал.

Он улыбнулся, сжал мне руку и вышел. Я чуть не окликнула его. Меня окружали мужчины, которых я любила, с которыми спала, — а вот почему-то, пока Эдуард был в палате, мне было надежнее. Но опасность, которую мне предстояло встретить, была не по его линии. В палате или за дверью, а Эдуард мне помочь не сможет.

Мне не столько надо было пробудить ardeur, сколько перестать ему сопротивляться — моя власть над ним дошла до того, что я могла давать ему разрешение питаться. Мне надо было его отпустить. Может быть, если бы звери во мне не проснулись примерно в то же время, я бы не считала ardeur чем-то таким, что сидит на цепи с кожаным ошейником. Кожаным, тугим и с металлическими шипами внутрь.

Мне казалось, что в палате слишком много охраны, пока я не приблизилась к Доновану Риису. Какая-то доля моего существа думала о сексе, зато три или четыре других доли гадали, какова будет на вкус у нас на зубах плоть, что под всей этой кожей. Донован потребовал, чтобы остальные мужчины отвернулись, создав нам максимально возможное уединение. Они отвернулись. Некоторые — с таким видом, будто хотели сказать, что это глупо, но отвернулись все. Тогда Донован снял с себя одежду. Раздетый он был — как белая, светлая мечта. Ardeur позаботился, чтобы его тело было для меня готово, и он на фоне этого тела выделялся как вырезанный из слоновой кости, краснеющий, подобно первому намеку на восход солнца. Он был весь бледен, как вампир, но он был рассвет, он был солнечный блик на воде, отблеск луны на крыльях. Мне послышался голос птиц, зовущих в ночи. Никогда не знала, что у лебедей такой голос, почти как у гусей, но… нет. Не гусиный голос — лебединый.

Голос Донована прозвучал сдавленно:

— Ты лишила меня контроля над моей силой. Что-то в ardeur’е сняло с меня не только одежду.

Я обнаружила, что все-таки еще могу говорить, подняться над ощущением ночного неба и лунного света, хотя это было как будто видишь две картины сразу, и то, что я вижу у себя в голове, грозит стать более реальным, чем мужчина рядом со мной.

— Иногда мой вариант ardeur’а дает тебе то, чего ты больше всего на свете желаешь. — Я наклонилась к его щеке, шепнула в идеальную ушную раковину: — Чего ты желаешь больше всего на свете, Донован Риис?

Он обернулся ко мне, и глаза его стали тускло-серыми.

— Не быть королем.

Он вдруг перевернулся, обняв меня, и его глаза оказались надо мною. Он все так же прижимался ко мне, и ощущение этой твердости заставило меня вскрикнуть. Он навалился на меня всем своим весом, охватил руками, прижал меня лицом к своей груди. Мне несколько трудно стало дышать под его тяжестью, но он это понял и приподнялся, обнимая меня, приблизив ко мне лицо.

— Ты можешь дать мне то, чего я больше всего желаю, Анита?

— Не знаю, — прошептала я.

— Попробуй.

— Может получиться не так, как ты думаешь.

Я пыталась мыслить, отвлечься от ardeur’а, от ощущения прижатого ко мне тела, от теплого аромата кожи Донована. У ardeur’а будто свой собственный разум, свой забавный способ исполнять желания. Я не думала, будто то, что произойдет сейчас, и есть то, чего хочет на самом деле Донован.

Он приподнялся, будто отжимаясь на тренажере, и нижняя часть его туловища прижалась ко мне. Я захныкала.

— Я тебе сделал больно?

Чтобы ответить, мне пришлось открыть глаза:

— Нет, не больно, нет.

И что-то в моем голосе, в мутном взгляде заставило его улыбнуться.

— Не больно, нет, — повторил он, глядя на меня с улыбкой. И глаза его были синее, чем я у него видела, будто в этот момент что-то произошло, убравшее из глаз все серое.

Я поняла, что его просьба — не быть королем — заставила меня приглушить ardeur, и это меня испугало, потому что ardeur — сила сама по себе. Он творит и решает такое, чего я не понимаю. Если бы Жан-Клод мог ответить, я бы его спросила. Конечно, у меня были люди, которых я могу спросить, просто это будет очень неловко, — спрашивать. Одной из причин присутствия сейчас Реквиема и Лондона было то, что у них опыта с ardeur’ом на сотни лет больше, чем у меня. Да, в качестве жертв, но все равно они знали его в тех аспектах, которые только начинали до меня доходить.

Я уперлась ладонью Доновану в грудь — оттолкнуть его, дать себе возможность дышать. Мы спешим, да, но ведь не настолько? В смысле, если мы умрем сейчас, он перестанет быть королем — иногда ardeur понимает все очень буквально.

Но я забыла, что белые волосы на груди у него — не волосы, а перья, и когда моя ладонь коснулась шелка перьев и жара груди, я забыла, что хотела спросить. Руки нашли его тело, и он был горяч, как в жару.

— У тебя кожа горячая.

— Я ж тебе сказал, ты освободила мою силу от моей воли.

Он потянулся лицом ко мне для поцелуя. Его сердце колотилось в груди, я ощущала ладонью его стук, ощущала так, как не получалось с тех пор, когда ardeur был для меня нов. Оно билось как что-то такое, что можно взять в руки, будто можно просунуть пальцы в грудную клетку и взять его нежно в горсть, погладить. Вдруг я четко почувствовала, как и где течет по его жилам кровь, слышала, ощущала, будто теплые ленты шли под кожей, я слышала ее запах, горячий, сладкий, металлический. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, не смотреть, как он меня целует, но не человеческая часть моего существа составляла проблему сейчас. Закрыв глаза, я не переставала ощущать его, его тяжесть, его запах — и то, что так близко у него под кожей.

Он поцеловал меня, поцеловал меня в самый первый раз, и мне было все равно. Отодвинувшись от его мягких губ, я стала целовать вдоль лица, по линии щеки. Потом в шею. Он воспринял это как приглашение, я открылась для него, но рукой взяла его сзади за шею, прижимая к себе в поцелуях. Волосы у него были такие мягкие, как я в жизни не видела, и это почти ничего для меня не значило. Я чуяла запах того, что я хочу, запах этого зовущего лакомства у него под кожей.

Он снова уперся шеей мне в ладонь, я положила другую руку ему на спину. Удерживая его, я стала целовать пульс у него на шее, и этот пульс дергался и бился под моими губами как живой. Как пойманная птица в клетке из плоти. Я ее выпущу. Я ей дам пролиться себе в рот, и… Тут на секунду, на миг вернулся ко мне здравый смысл, мгновение «нет», но тут же дохнуло на меня силой Жан-Клода, его голодом, одними и другим, и сомнений не осталось, а остался только пульс Донована у меня на губах, его тело, бьющееся во мне, мои бедра, взлетающие ему навстречу, и мой рот у него на шее.

Я его укусила, стараясь нежно, но не нежности мне хотелось, не ее я ощущала. Ощущение его кожи, зажатой у меня в зубах — и я постепенно сжимала зубы, сильнее и сильнее, и это было невыносимо хорошо. Но хотелось больше, сильнее укусить его, больше его плоти всосать в себя, и трепещущий жар его пульса испуганной бабочкой бился мне в небо, как ласка, побуждающая и приглашающая, молящая освободить этот пляшущий пульс жизни.

Донован поднял меня с кровати, руками охватив меня, встал на колени. Движение меня спугнуло, заставило прервать укус, поднять голову.

— Слишком зубами, Анита, — сказал он прерывисто.

Он стоял на коленях на узкой кровати, обняв меня руками, и тело его уже было не во мне. Ногами я охватывала его за талию — наверное, обхватила машинально, когда он изменил положение. Он перестал заниматься со мной любовью, а от этого я прекратила попытки его сожрать.