Рассказанная номенклатурщицей Валентиной и представляющая собой

Хорошо проверенный рецепт счастья

 

Был и у меня период, когда я чувствовала себя настолько несчастной, что хоть вешайся. Это было вскоре после отъезда Кости за границу, после нашей с ним единственной ночи. Я твердо знала, что он больше никогда к нам не приедет, что ночь эта не повторится и что я сама того не хочу — но мне было очень тоскливо. И вот иду я как-то по Невскому проспекту, а там есть овощной магазин в полуподвальчике. Смотрю, оттуда по ступенькам поднимается женщина необыкновенной красоты, ну просто копия рафаэлевской Мадонны! Я даже шаг замедлила, любуясь ее лицом. Сначала-то я только лицо и видела. Но вот она поднялась на послед­нюю ступеньку, шагнула на тротуар, и тут я увидела, что она ростом едва ли мне по пояс, а сзади у нее горб. Я поскорей глаза опустила — и мимо? А самой так стыдно стало... Эх ты, Валюха, говоря себе, руки-ноги у тебя целы, лицом ты вполне ничего, а уж про здоровье и говорить нечего: так как же ты смеешь называть себя несчастной? Опомнись! Вот оно, настоящее-то несчастье, мимо тебя мелким шагом проковыляло...
Не могла я забыть эту горбунью с лицом Мадонны, наверно и не забуду. И как только является у меня желание похныкать на жизнь, почувствовать себя нес­частной — я и вспоминаю ее.
Так вот я научилась не быть несчастной. А быть счастливой меня одна старушка научила. Вскоре после того случая я опять захандрила слегка, но, уже умея с этим бороться, пошла в Летний сад утрясать свою взбаламученную душу. А чтобы не сидеть без дела, взяла с собой незаконченное вышивание, парадную скатерть. Платье надела самое простенькое, а волосы заплела в косу и не стала делать никакой прически: не на бал ведь, а на душевную стирку собралась идти.
Прихожу в Летний сад, нахожу свободную скамееч­ку, сажусь и начинаю свою работу. Вышиваю, а сама себя успокаиваю: «Опомнись, успокойся! Ты же знаешь, что ты не несчастна». Немного я поуспокоилась за работой и с этими мыслями и собралась идти домой. Тут со скамейки напротив поднимается старушка, подходит ко мне и говорит:
— Если вы не торопитесь, то позвольте мне присесть рядом и кое-что вам сказать.
— Конечно, пожалуйста!
Садится она рядом, смотрит на меня с улыбкой и говорит:
— Знаете, я целый час за вами наблюдала, и это был очень хороший для меня час. Такое редко теперь уви­дишь.
— Что же тут особенного?
— Все! В центре современного Ленинграда вдруг увидеть молодую красивую женщину с темно-русой косой, в скромном белом платьице из холстинки да еще с вышиванием в руках! Вы даже представить себе не можете, какая это чудесная картина со стороны! Это я кладу в свою счастливую корзинку.
— А что это за «счастливая корзинка»?
— О, это большой секрет! Но вам я его открою. Вы хотите быть счастливой?'
— Да, конечно! Все хотят.
— Все хотят, да не все умеют. А вас я научу. В награду за то, что вы мне дали. Счастье, деточка, это вовсе не удача, везение, и даже не любовь, как вы сейчас наверняка по молодости думаете. Счастье — это счастли­вые мгновения, когда спокойное сердце кому-то или чему-то улыбается. Вот я сидела на скамеечке, видела красивую девушку напротив, прилежно что-то вышива­ющую, и мое сердце вам улыбалось. Я отметила это мгновение, чтобы потом проживать его снова и снова, спрятала его в «счастливую корзинку». Теперь, если мне станет грустно, я открою свою корзинку и начну переби­рать свои сокровища. Среди них будет мгновение, кото­рое я назову «Девушка в белом вышивает в Летнем саду». Я прикоснусь к нему, и мгновение тотчас расцве­тет, и я увижу на фоне темной летней зелени и бело­мраморных статуй девушку с вышиванием на коленях. Я вспомню, что на ваше платье падали солнечные зайчики сквозь листву липы, что коса ваша перекинулась через спинку скамьи и почти касалась кончиком земли, что босоножки вам немного жали, а потому вы их сбросили и сидели босиком, чуть-чуть ежась ногами от прохлады земли. Может быть, что-то еще вспомнится, какая-то подробность, которую я сейчас еще не вижу.
— Как это замечательно! — воскликнула я. — Корзинка со счастливыми мгновениями! И вы всю жизнь их копите?
— С тех пор, как меня научил этому один мудрый человек. Да вы его знаете, читали! Это Александр Грин. Мне-то он сказал лично, мы когда-то дружили. А вы, можете найти эту же мысль во многих его рассказах. И вы поймете, что мудрый и щедрый сердцем человек способен забыть и простить жизни все дурное, сохранив в памяти только хорошее. Но для этого надо тренировать память сердца: вот я и придумала себе «мысленную корзинку счастливых мгновений».
Я поблагодарила старушку и пошла домой. А по дороге начала вспоминать счастливые минуты с самого раннего детства, и когда я пришла домой, в моей «кор­зинке счастья» уже лежали первые сокровища.
— Ах, как я тебя понимаю! — воскликнула Иришка.— Мы с Сережей часто вспоминаем одну знакомую лягушку. Она жила в пруду Таври­ческого сада, и мы были уверены, что она нас полюбила, и поэтому мы каждый раз ее видим. Наверняка это были разные лягушки, но нам казалось, что одна. Мы все уговаривали ее приз­наться, что она Царевна-лягушка из сказки, и показать нам свою маленькую корону. — У каждого есть такие воспоминания, это верно, — сказала Эмма. — Только мы их не ценим, а все ищем какого-то увесистого, громоздкого счастья. А оно, возможно, только в счастливых мгновениях и заключается. Ну, а что нам рас­скажет о счастье Альбина? — Ну, я расскажу историю земного счастья, хотя я с ним столкнулась как раз в небе.

ИСТОРИЯ ПЯТАЯ,

Рассказанная стюардессой Альбиной.

В ней говорится о том, почему один английский дипломат

Выбрал себе русскую жену

Летела я как-то рейсом на Лондон. Народу в самоле­те немного: несколько иностранцев, пара наших посоль­ских работников и труппа драматического театра, летев­шая на гастроли в Англию. И летел с нами один англий­ский дипломат, молодой и представительный симпатяга с беременной женой, русской. Конечно, не все беремен­ные женщины красавицы, но эта, рядом с ним, таким сереньким воробушком выглядела, что мы с моей напар­ницей обменялись, как говорится, впечатлениями: «Повезло же страхолюдинке!»

Через час после взлета у этой молодой дипломатши начались схватки. Перевели мы ее в наш отсек, уложили на диван, а что дальше делать? Инструкция в таких случаях велит искать врача среди пассажиров. Ну, на всякий случай объявили мы по рации, хотя и сами знали, что навряд ли среди такого состава найдется врач. Так и вышло, врача не оказалось. Лежит дипломатша, стонет и все спрашивает у нас: «Мы советскую границу скоро перелетим? Я не хочу рожать над этой землей!» Мы ее успокаиваем!: «Скоро, скоро!» А сами знаем, что до высадки в Лондоне все равно все пассажиры находятся на советской территории — самолет-то аэрофлотовский!
Молодой муж сидит рядом, держит ее за руку и успокаивает то по-русски, то по-английски, то Катенькой, то Кэт называет. Она ему тоже жалуется, переходя с языка на язык. Вижу я, что она и вправду может разродиться у нас в самолете, а кто ребенка принимать будет? Надо как-то ее успокоить, а снотворное я боюсь ей дать — в инструкции ничего об этом не сказано, а сама я в этом не разбираюсь. И тогда приходит мне в голову гениальная мысль, как ее успокоить, вывести из истери­ки и роды задержать. Только без согласия мужа этого сделать нельзя. Вызываю я его на минутку из нашего отсека и в тамбуре объясняю ему:
— Жена ваша нервничает. Если так дальше пойдет, то до Лондона она не дотянет, родит. А принимать роды некому. Но с нами летят актеры. Давайте я попрошу какую-нибудь пожилую актрису изобразить врача, успо­коить вашу жену? Может быть, она тогда уснет и мы доставим ее благополучно в Лондон. А туда уже сообщи­ли по радио, там нас врач встречать будет.
Дэвид, так звали мужа, со страху на все соглашается. Отправила я его назад к его Катеньке, а сама пошла в салон к актерам. Поговорила я с женщинами-актрисами, и одна из них согласилась.
— Ладно. Сыграю экспромтом роль в незапланиро­ванном спектакле!
И пошла со мной в наш отсек. Уже по дороге она вошла в роль так, что даже голос у нее изменился, когда она к этой Катеньке обратилась:
— Ну-с, дорогая моя? Что же ты так спешишь? Давай-ка я тебя посмотрю.
Присела она рядом с Катенькой, ощупала ей живот, а потом оборачивается к нам и говорит:
— Попрошу на две минуты нас оставить!
Тон прямо приказной, мы с Дэвидом и напарницей моей сразу подчиняемся и выходим.
Возвращаемся, когда она нам разрешила. Она с важным видом заявляет.
— Паника напрасная. Родит еще нескоро. Но на всякий случай приготовьте мне побольше горячей воды, чистые полотенца, спирт, ножницы. Покажите мне вашу аптечку!
Осмотрела она с важным видом нашу аптечку и говорит:
— Ну, все в порядке. В крайнем случае может наша торопыга и здесь рожать! А вообще-то тебе, дорогая, сейчас надо уснуть. Отдохни, тебе еще придется потру­диться.
И так у нее все натурально выходит, что не только Катенька успокоилась, но и Дэвид, который знал, что перед нами никакой не врач. Уснула будущая мама, а мы все вокруг сидим и переживаем.
Что же вы думаете? Доставили мы благополучно Катеньку в Лондон, а там ее уже машина ждала. Дэвид не успел даже поблагодарить нас за заботы, так волно­вался. Я сама поблагодарила актрису и пожелала ей:
— Пусть ваши гастроли так же здорово пройдут, как они начались! Жаль, что никто не видел, кроме нас как вы потрясающе сыграли эту роль! А что бы вы делали, если бы роды все-таки начались?
— Милочка, я так вошла в роль, что, наверное, и роды бы приняла. Сама-то рожала как-никак.
Расстались мы, и я никак не думала, что еще раз увижу кого-нибудь из бывших в этом полете. Но через год летит опять в нашем самолете Дэвид. Я его сразу узнала, но не призналась: на этот счет у нас тоже инструкция: «Держите высоко звание советского гражданина, избегайте завязывать знакомства с инос­транными пассажирами!» Дэвид сам меня остановил: когда я провозила мимо тележку с напитками:
— Здравствуйте! Это вы летели, с нами, когда моя жена вздумала рожать в самолете. Я тогда не успел поблагодарить вас. Спасибо вам большое от меня, от Катеньки и от маленького Дэвида!
Я отвечаю опять же по инструкции;
— Я только исполнила свой долг.
[И, выдав ему улыбку на все тридцать два зуба, с достоинством советского гражданина удаляюсь. А сама рада, конечно. Доброе слово и кошке приятно!]
А когда я разносила завтрак, Дэвид вдруг протягива­ет мне большой красивый пакет и говорит:
— Здесь джинсовый костюм. Я вез его для Катиной сестры, а у нее фигура вроде вашей. Я думаю, он вам подойдет, и Катенька будет довольна, что я вас встретил и передал вам подарок.
Проклятая наша инструкция строжайше запрещает брать подарки от иностранцев, пришлось мне и от костюма отказаться. Я бы взяла, конечно, но кто знает, кто с тобой рядом летает? Увидят, донесут — я тут же со сверхзвуковой скоростью с работы вылечу.
Но Дэвид и сам знал наши порядки. Когда я пришла забрать посуду, он незаметно сунул мне в руку записку: «В Ленинграде позвоните сегодня же вечером по этому телефону». И номер телефона. Ну, это другой разговор!
Вечером я позвонила, и мы встретились с Дэвидом в кафе. Привез он мне джинсовый костюмчик. Посидели мы с ним, и он рассказал мне, как он встретил свою Катеньку.
«Когда я поехал работать в Советский Союз, у меня в Лондоне осталась невеста, дочь одного важного чело­века из дипломатических кругов. Мне казалось, что мы любим друг друга настолько, насколько нужно для заключения счастливого брака. Невеста поставила усло­вием, чтобы я после работы в СССР добился назначения в европейскую страну, и тогда она выйдет за меня замуж. Я считал ее требование справедливым и подчи­нился ему.
Однажды я приехал по делам из Москвы в Ленинград и один коллега из американского консульства познако­мил меня с ленинградскими молодыми художниками-нонконформистами. Среди них была и Катенька. У нас с ней завязался какой-то интересный разговор о путях современного искусства, и я предложил его продолжить. Катенька не побоялась пригласить меня на ужин к себе домой.
И вот я пришел к ней домой. Жили они с матерью и братом по советским стандартам совсем неплохо: у них была отдельная квартира. Гостеприимная мать Катеньки наготовила в этот день пельменей. О, это было сказочно вкусно! Когда мы все сидели за столом, вдруг из сосед­ней комнаты донесся чей-то слабый голос: «Кушать хочу! Опять про меня забыли!» Катенька сорвалась из-за стола и побежала в ту комнату. А ее мама сказала: «Это Катина бабушка, моя мать. Она уже пять лет не встает с постели. Совсем стала капризная, позволяет за собой ухаживать только Катеньке. Бедная девочка совсем иногда с ног сбивается: институт, работа, живопись да еще больная капризная бабушка».
Через несколько минут Катенька, спокойная и улы­бающаяся, вернулась к столу. «Бабушка услышала запах пельменей, и ей еще захотелось. Я кормила ее до всех. Теперь уснула».
Я спросил. «И что вы, Катенька, все пять лет смотрите за бабушкой?» Катенька отвечает мне чуть грустно: «Я у нее была любимая внучка. Она уже всех забыла и не узнает даже маму, дочь свою, а меня помнит». И мне рассказали, что каждый день Катенька и ее брат выносят бабушку в кресле на улицу — так она гуляет. Колясок таких нет, чтобы входили в их лифт, а поменять квартиру на нижний этаж не удается. Я спросил, а не лучше ли ей было бы в старческом доме, где есть все условия для таких стариков? Тут на меня накинулась вся семья: «Да как это можно отдать бабушку в старческий дом, когда мы все живы-здоровы! Да что о нас люди подумают! Она заслужила право умереть в своей постели». А Катенька смотрела на меня расширенными от ужаса глазами: «Неужели вы, Дэвид, могли бы расстаться с бабушкой, которая вас вырастила?»
И тут я вспомнил, что у моей невесты не бабушка, а родная мать уже несколько лет находится в старческом доме. Считается, что там ей лучше и удобнее. И почему-то я подумал о том, что если вдруг моя судьба переломит­ся, я стану инвалидом, то моя невеста так же легко от меня избавится, как она избавилась от своей матери, когда ту разбил паралич. Мне кажется, я в этот вечер уже решил в душе, что женюсь на Катеньке. Но случи­лось это через несколько лет, когда уже и бабушка умерла. Пришлось пойти на скандал с моей невестой и ее родителями, много было хлопот с разрешением на брак. На Катеньку так нажимал КГБ, заставляя ее отказаться от брака со мной, что этим только укрепили ее в желании покинуть страну. Глупо ведь, когда власти решают, кому на ком жениться и как кому жить. Она даже не хотела, чтобы ребенок родился здесь, боялась, что в будущем это ему может повредить. Вот так я получил жену, с которой могу спокойно встретить и болезнь, и старость».
Вот, дорогие, как повезло этой Катеньке! И поду­мать, что таких женщин полна Россия, а Дэвид этого не знал! Сколько я знаю семей, где больные старики живут в одной комнате со всей семьей и никто не собирается от них избавиться. — Странно, что этот Дэвид так рассуждал, заметила Галина. — Вообще-то у них на Западе старческие дома — это совсем не то, что у нас. Там, говорят, старики в этих домах имеют по отдельной комнате, и им даже дают карманные деньги на мелкие расходы. — Ну, это ты заливаешь, Галина! — засмея­лась Ольга. — Такого не может быть, чтобы старикам по отдельной комнате выделяли. А карманные деньги — это уж и вовсе чепуха на постном масле. Если государство их содержит, то какие могут быть еще карманные деньги? Это все буржуазная пропаганда. — Да нет, может, где-то так и есть, — проговорила Лариса. — Только казенный дом — все равно не родной дом. Даже если у них там и отдельные комнаты и вообще все условия, все равно тяжело — без родных, без внуков. Вон, для старых актеров у нас прекрасный старческий дом, но я надеюсь, что мой мальчик меня туда никогда не спихнет! Я по глазам вижу, что он на такое не способен! — Рано ты у него в глазах читать научилась! — засмеялись женщины. Но все согласились, что провести последние дни вне родного дома — это действительно ужасно. Тут начала рассказывать свою историю Га­лина. — В прошлый раз я вам рассказывала, как двое ребят художников пожертвовали своим досто­инством для спасения подруг. А сегодня я вам расскажу, как «счастливое платье» заставило одну невероятную трусиху держаться в таких же обстоятельствах с невероятным мужеством.

 

ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ,