Кто умеет наблюдать сквозь дыру в моей голове.

Кто умеет наблюдать сквозь дыру в моей голове?

Зритель

Лето, поэтичная погода в самом не поэтичном городке целого мира. Ночь, звездное небо, которое таит в себе столько воспоминаний, что начинает кружиться голова. За окном испещренным бранной руганью, мерно плыла необъятная степь, богатая ковылем, поблескивающем в нежном свете луны. Второй час беседую со случайным собеседником в маршрутке, постепенно увозящей нас за пределы ненавистного города. Города, что в бонусном размере, увеличивает число раковых клеток, подкрадывающихся к твоей поджелудочной железе, облепляя ее манером мух, облепляющих мертвую тушу на скотобойне. Каждый из нас хотел показаться умным, хотя мы оба знали, что это наш первый и последний разговор. Смею заметить, такова суть человеческой натуры. Мы затрагивали какие-то болезненные темы жизни, смерти, необратимости бытия, короче говоря, все, в чем присутствует философская подоплека, чувствуя себя, по меньшей мере, мыслителями древности.

Беседу я припоминаю с того момента, когда мой угрюмый собеседник с угреватым лицом уронил голову на грудь, покачивая ей в такт каждой точке, начал разбрасывать свои слюни, словно французский бульдог. Черт возьми, нет никакого чувства такта у этих попутчиков, просто, нет и не будет. Наверняка, многие из вас падки на задушевные беседы посреди ночи, в тускло освещенной кухоньке, пропитавшейся табачным дымом, клубами поднимающимся под потолок. Если так, то вы не сможете не признать, что атмосфера маршрутки, несущейся в «новую жизнь» сквозь мглу ночи располагает к откровениям ничуть не хуже, чем ваша кухня.

Я, слегка растерявшись, почесал переносицу, стараясь превозмочь собственную скромность, доставшуюся от моих достопочтенных родителей. Собравшись с духом, я пнул в голень своего утомившегося визави носком своих заляпанных кроссовок. Тот приоткрыл глаза, и уставился на меня тупым, ничего не понимающим спросонок взглядом.

-Мы с тобой на теме похорон остановились, братан, - Говорю я тихим, умасливающим тоном, расплываясь в самой добродушной улыбке.

-А, да. Похороны. Ты-то часто бывал там? – Спросил он у меня, явно потеряв нить нашего разговора.

-Да, был я на похоронах, кто ж не бывал? Пока есть жизнь, есть и смерть. В общем-то, все похороны, как похороны. Нет какого-то искреннего сочувствия! Все, просто-напросто бестолково семенят друг за другом, напуская на себя вид решительного сострадания, хотя в самом-то деле эти козлы пришли с друзьями увидеться, поболтать о перспективах нынешнего дачного сезона. Для прожженных стариков уже не существует этой торжественной в своей мрачности атмосферы, для них это что-то естественное, как зубы почистить утром, - Продолжил я, тщательно подбирая слова для пущего эффекта.

-Был бы бог, он бы их наказал, - Хмыкнул, немного втянувшийся в беседу соня.

-А что ты вообще знаешь о Боге? – Показательно выгибая правую бровь, спросил я, подавая корпус вперед, и упирая локти в колени.

-Не столь много, скажу прямо: я атеист. Ну, хотя, как атеист. Я вот верю в чудотворность бильярдного шарика уже лет пять, то есть все время, что являюсь его обладателем, хоть он и ни разу не доказал возложенных на него спасательных функций. Однако, в чем вся соль-то заключается? Во что еще верить человеку, нашего жизненного положения? Этот шарик – как нательный крестик для иного христианина должен бы оберегать, но неужели православный крестик спас кого-нибудь от побоев, или «не зачета» по математическому анализу? Видишь ли, значит, и бильярдный шарик можно сжимать в кармане, обращаясь к богу бильярдных шариков, что покоится в самой роскошной, окаймленной золотом лузе. Толка, по крайней мере, будет не меньше, - С улыбкой тупого самодовольства, видать, выражающей гордость за такое суждение, ответил он.

-Умные люди зачастую не верят в Бога. Но я бы не сказал, что ты относишься к таковым, - Насмешливо заметил я.

-А во что верить? В заляпанную шестерку, в которой блаженный поп с угрюмым видом прибудет на очередные похороны и которую, по завершению своего угрюмого ритуала сменит на Бентли? – Спросил он, будучи уверенным в том, что разубедил меня.

-Ну, уж нет, позволь мне рассказать тебе одну историю. Знаешь, когда-то я познакомился с одной девушкой, знаешь, детка была немного не в себе. Она была среднего роста, правильных пропорций, таким образом, могла очаровать всех мужчин. Лицо ее не обладало какой-то особой, обворожительной красотой, но любой, взглянувший на нее мог подметить бездонные голубые глаза, будто бы смеющиеся над тобой: «Ты уверен, что твою жизнь можно назвать жизнью?». Многие не мирились с ее, так сказать привычками. Познакомился я с ней, вероятно, в конце октября. В тот день она была одета в пальто какого-то оливкового цвета. Удивительно то, что все пуговицы ее пальто были вырваны с мясом. В первую очередь, именно на это я и обратил свое внимание. Она сказала, что все молнии, пуговицы ее пугают. Они будто бы ножом вспарывают ее тело вдоль центральной оси, так ей казалось на самом деле. В любом время года, как я узнал позже, она носила резиновые сапоги с какими-то витиеватыми узорами. Выше сапог, до колен она натягивала гетры в полоску, которые связала собственноручно. Она все время грызла ногти, кстати говоря, результат ее почти что вдохновлял. Часто она протягивала мне руку в прощальном жесте, обращая внимание на свои чертовы ногти, вернее то, что от них осталось: мол, нравится? После наших встреч ее частенько забирал папка, он постоянно останавливался подле меня в крутом вираже, и бросал выразительные взгляды свиных глазок, еле торчавших из-за руля. Складывалось такое впечатление, что он восседает на паре томиков нового завета, чтобы выглядеть хоть чуточку побольше ростом, которым он, в отличие от веса, похвастаться не мог. Пока мы прощались, он вечно ковырял в носу, и толстым пальцем, увенчанным золотым болтиком, и блестящей козявкой грозил мне: «Ты, вообще, в курсе кто моя дочурка?»

-Что поделать, обычный отец, - Отмахиваясь от меня рукой, самым обыденным тоном заметил он.

-Обычный мужик, совмещающий обыденность любящего мужа, заботливого отца, алчного воротилы и церковного служителя, - С расстановкой и торжественной интонацией возвестил я.

-Да ну? Ну, все так, как я и говорил. Ума не приложу, почему ты не согласен со мной? – В самом деле, недоумевая, спросил он.

-А ты дальше слушай! Она начала частенько посещать мой дом, порой, даже без приглашения. Частенько она сидела на подоконнике, поджав под себя ноги, курила. Она крутила флажки конфорок на газовой плите, любуясь прекрасным цветком газа, вспыхивающим по воле ее не твердой, женской руки. Что-то говорила об отце, о том, что святая вода в нашей церкви – самая обычная, продающаяся в магазине. Рассказывала о своем детстве, проведенном у своей, заплутавшей во времени бабушке, и о прочих, не менее удивительных вещах.

-Забавная дева, - Хмыкнул мой собеседник.

-Иногда, она казалась мне полоумной, да и сейчас такой кажется. Что-то вроде Маши Лебядкиной из «Бесов». Она могла часами слюнявить свой палец, а потом выдать: «Кого бы ты поставил выше: Шекспира или Сократа?» Для нее это был бесконечный спор двух титанов, бесспорно подтолкнувших человечество к порогу новых открытий. Она не могла сказать с точностью, чему она приемлет: поэзии, иль науке. Мне казалось, что в ее крохотной головке, скрыто много потаенных возможностей. Что уж там, в ней была целая лаборатория, полная склянок с наклейками, исписанными непонятным почерком, разнообразных шестеренок, винтиков и деталей.

Однажды, сидя на моей кухне, попивая чай, она рассказала мне о своем незамысловатом сне. То есть, я не правильно высказался, скорее она всасывала чай через трубочку, таков был ее обычай. Что же, той ночью ей снился какой-то парень, который якобы ходил с ней в детский сад и даже горячо любил ее, но суть не в этом. Суть в том, что именно этот парень привиделся ей во сне, в своем нынешнем обличии: с вечно открытым ртом, вздернутым носом, тупо смотрящими, при любых обстоятельствах, в землю глазами, и немытыми волосами, сальной паклей свисающими на брови, толщиной в мой большой палец. Да-да, так она и сказала!

Так вот, она вроде его узнала и решила завести с ним беседу, на что он, будто бы впервые в жизни подняв глаза от земли, обдавая ее самым беспечным взглядом ответил:

-А, вы ошиблись. Может вы хотели обратиться вон к тому парню, или тому?

Сказал он, указывая пальцем детскую площадку, запруженную в точности им самим, только как бы разного жизненного статуса. Был такой же, как он, только без ног. Второй ерзал на парапете, судорожно сжимая одной рукой сборник стихотворений Бродского, а другой, поправляя очки на носу с горбинкой. Третий же просто праздно сновал из угла в угол, воровато озираясь по сторонам. Прибавьте к ним еще около дюжины подобных ребят, и у вас сложится полная картина происходящего.

С упоением она поясняла мне, что такие сны снятся не всем, а исключительно людям блаженным, просвещенным. Нужно лишь улавливать некий смысл: например, в нашем случае, все эти двойники обозначали персонажей, которыми он не стал и никогда не станет. Он просто носит их в себе, они нашептывают ему что-то на ухо, бросают тело, обладателями которого они являются то в озноб, то в жар, источают неприятнейший запах изо рта, подталкивают в нужный момент, предостерегают в опасности.

Забавно то, что постоянно пребывая в каком-то своем, выдуманном мире, она умудрялась оставаться реалисткой, настоящий мир, отнюдь, не виделся ей таким, каков был ее собственный. Ее собственный стоял на трех китах: книги, какая-то непонятная мне музыка, и ночной моцион, как она любила его называть. Наверно в нашем мире в какой-то степени даже не прилично изъясняться на старый лад, в противном случае, твой собеседник может подумать, что ты над ним издеваешься. Моя знакомая не обращала на это никакого внимания. Хотя, не было никогда у нее большого количества собеседников, разве что я.

Частенько, она ни с того, ни с сего хватала меня за руку, сжимая ее так, что кости трещали. Каким-то неопределенным жестом она указывала мне на небо. Она просто на него смотрела, ничего более, ей была интересна каждая деталь. Классическая астрономия была ей чужда, так что, она просто давала звездам собственно-выдуманные ласкательные имена. Она ночевала у меня пару раз, и каждый раз, заходя пожелать ей спокойной ночи, я заставал ее пред распахнутым окном. Она просто сидела с абсолютно ничего не выражающим лицом, но со смеющимися глазами. Она обращалась к своим нареченным звездочкам, с откровенной боязнью потерять хоть одну пересчитывала их, и лишь отыскав все до последней ложилась спать. Окно она в таких случаях не закрывала, на протяжении каждой такой ночи, у нее был какой-то спиритический сеанс, но это лишь мои догадки.

Она любила детей, особенно лояльно она относилась к моему брату, которому на то время было года полтора. Она звала его «Мистер будущий мужчина», намекая на то, что он добьется определенных успехов в жизни. Откуда она знает? Просто знает. Она частенько радовалась тому, что он еще даже не представляет в каком мире ему придется добиваться того самого успеха. Он даже не знает, что в будущем ему придется быть битым, осмеянным, оклеветанным, в этом вся «прелесть его существа». Счастье в неведении, верно говорят, таким образом, грудные дети-наибольшие счастливчики.

Конечно же, она была творческой личностью, одним из ее любимых занятий было рисовать иллюстрации к книгам. Кстати говоря, ее собственные иллюстрации к «Степному Волку» Гессе она всегда носила при себе, частенько разворачивая внушительно вида кипу потрепанных, пожелтевших бумаг, чтобы обратить мое внимание на сюрреализм присущий ее картинам и удивительный контраст линий, которого она добилась, орудуя только лишь простым карандашом. Однако, она не была из многочисленных людей, кто видел свою жизнь в праздном написании картин и стихов. Ей не верилось, что беззаботный человек может стать творческим, пока заводы стоят, а офисы пустуют. Она даже вывела особенную теорию о прямой пропорциональности развития творческого потенциала объему трудовых часов у фрезеровочного станка, или у мутного экрана в скучном офисе. Да, что она любила на самом деле, так это теории.

Почти ежедневно она вдруг выходила из себя, увидав в парке на лавочке девушку, читающую Ремарка или Булгакова. Нет, не то чтобы она считала себя единственным правообладателем фонда мировой литературы, да и против популярности своих кумиров она не была. Она просто считала, что чувственное восприятие окружающих людей не способно впитать заложенную в этих потрепанных книжонках идею, посыл. Они читали их лишь потому, что надо. После прочтения они делали какие-то не верные выводы, которые публиковали в своих никчемных блогах. Они только лишь опошляли культуру, подобно безумцу Герострату, сжигающему величественные храмы Дианы Эфесской, они вторгались в великолепные чертоги мировой классики, лапали все своими грязными ручонками, не давая себе отчета в том, в чем они повинны.

Нет, ну смешно в самом-то деле. Какая им разница, чем кончатся «Большие надежды» Диккенса? Она вообще не жаловала нынешних девушек. Она не любила их майки «NY», голосящие со всех куриных грудок о том, что самые убогие ученицы местного ПТУ, любят Нью-Йорк больше, чем иной заядлый пиндос-националист. Она не любила их вечную болтовню о АОЭ, которых они в своем прошлом никогда не видели, и с перспективой выскочить замуж за лучшего мальчика-плотника с их курса, едва ли им это светит в будущем. Она бы выбила из них всю дурь, но прекрасно понимала, что за нее все сделает жизнь: украсит еще более или менее симпатичное личико следами от побоев того самого принца, который должен бы был увести их, по крайней мере на необитаемый остров. Жизнь добавит с десяток растяжек, на ныне плоском животике, после родов детей, чья судьба уже предопределенна набором хромосом родителей, далеко не сулящим детям быть лоском общества, быть тем, к чему сводились все потуги их бездарных прародителей. В конце-то концов, они просто потухнут под прессом бесконечной стирки, глажки, готовки, поисков денег для детей, потомственных одноклеточных. На этом, свое жизненное предназначение они выполнят, а мир не попросит больше. Ему не до них, мир занят перспективой клонирования печеночных тканей, клеток мозга, нервных окончаний, которых те, кто в них действительно нуждается, никогда не увидят. Весь этот ужас никчемного существования закончится тем, что однажды, проснувшись утром, пожираемые циррозом последней стадии, вместо того, чтобы первый раз со времен школьного выпускного сунуть шею в галстук – они сунут ее в иного рода петлю, закрепленную на батарее. С какой-то гордостью за первый и последний свой серьезный шаг, скользя шальными зрачками по тошнотворно-зеленым кафельным плиткам ванной комнаты, они порывистым движением сядут в ванну, в позу тибетского монаха. После чего, у них есть все шансы повидать экзотические реки, волны которых, рассекает челнок угрюмого проводника. Так зачем им, простите, «Большие надежды»?

Она порой писала стихотворения. Стихотворения, которые не отличались чем-то особенным и вряд ли могли бы быть замечены. Вся их сила заключалось в том, что она в них искренне верила. Она любила продекламировать мне пару-тройку, сидя в кресле, зарывшись в огромные подушки. В такие моменты, она была похожа на Кармазинова, что в конце своего насыщенного творческого пути решил сказать последнее слово своему читателю – «Merci». После каждой строчки она непременно вскидывала на меня глаза, и за какую-то долю секунды обретала точное представление о том, как мне нравятся ее стихотворения. Она будто бы сидела перед полным залом, битком набитым людьми самого разного возраста, материального статуса, семейного положения. Порой, кто-то из них вскакивал с места, и начинал бурно аплодировать, умолять продолжать далее, в таком случае, я обдавал ее самым нежным взглядом. Порою, кто-то из них, влажною ладошкой, уж на протяжении получаса сжимающей бинокль, хватался за накрахмаленный воротничок, внезапно его придушивший. В таком случае, я поднимал бровь и как-то неуверенно чесал затылок. Наше импровизированное литературное чтение проходило именно в таком ключе, забавившем нас обоих. Было что-то удивительное в том, что сидя с ней рядом на диване, чувствуя, как от волнения у нее сбиваются биоритмы, захватывает дыхание, я оставался ее первым, и единственным зрителем.

После таких чтений мы как-то особенно долго просиживали все в той же полутемной комнатке, освещаемой лишь стенным светильником. Она то старалась прижаться ко мне, то внезапно отталкивала меня, надув губы, уставившись в окно на какое-то подобие сквера, полного голых березок и прелой листвы. Не смотря в мою сторону, она тянулось рукой предположительно туда, где я сидел, брала мою ладонь и перебирала мои пальцы. Они ее как-то уж очень забавляли, она любила говорить, что такие руки впору иметь только женщине. Потом, она как-то глуповато смотрела на свои пальцы, улыбалась. Это была одна из тех неподдельных улыбок, очаровывающих и проникающих вглубь души, покрывая само нутро каким-то сладким осадком, накипью искренности и детской наивности. Многие люди обладают скучными, абсолютно не запоминающимися лицами, на которое посмотрел, и тут же забыл. Лицами, которые не выражают абсолютно ничего, лишь несут на себе какую-то печать тупой, раболепной покорности. Она же обладала самым выразительным лицом, что мне довелось изучить. Она имела какую-то невероятно подвижную дугу губ, которые могли выразить вполне понятно любое чувство: от пренебрежения, до самой поэтичной влюбленности. Ее нос с горбинкой был словно вытесан из мрамора, как и все лицо, вечно бледное, лишь в редких случаях женского смущения заливаемое румянцем. Ее тонкие брови частенько вскидывались вверх, будто сжатая пружина, отпущенная чьей-то шальной рукой. И, конечно же, ее глаза. Умные глаза, внимательно вглядывающиеся в твое собственное лицо, будто бы смеясь над тем, что каждая твоя мысль, каждый твой шаг ей известен наперед. Она уже знала, что спустя пару минут я преодолею некоторое смущение, и положу руку ей на плечо со словами, вроде: «Моя дорогая подруга». В таких случаях, она обычно не противилась, а как-то зарывалась носом в складки моей домашней кофты, висящей на мне мешком. Все, отныне и на час вперед больше не существовало каких-то героев, мечтаний, исканий, все они нашли свое отражение лишь в наших глазах, которые медленно смыкались, подразумевая отправку в какой-то другой мир, вероятно, лучший.

Еще одной, отличительной и вероятно специфической чертой ее была любовь к классической музыке. Однажды она пришла ко мне с солидного вида патефоном, и десятком-другим пластинок с сонатами самых разношерстных композиторов: от Бетховена, до Чайковского. Переступив порог, она сразу же занялась установкой всей этой аппаратуры. Спустя пятнадцать минут мою квартирку наполнила музыка, которая, пожалуй, никогда не звучала не то чтобы у меня дома, а даже в нашем провинциальном городке. Хлопая в ладоши, она сделала несколько шагов взад и вперед по комнате. Остановилась. Она предложила мне в аккомпанемент к прекрасной музыке заняться наукой, порешать задачи по ядерной физике, чтобы очистить свой ум от ненужных мыслей. Ну, как в антиутопическом обществе Замятина делали, не в курсе?

Потом, она пошла в ванную, при этом оставив двери распахнутыми настежь, дабы музыку не приглушать самым неудачным изобретением человечества - дверями. Набрав полную ванну воды, она скинула одежду, достала из кармана пачку каких-то дамских сигареток, и начала пускать клубы дыма, который смешиваясь с водяным паром, скапливался под потолком и сплошным потоком струился через всю квартиру в открытое окно.

Она позвала меня к себе. Собственно, не хотелось ее смущать, я встал около двери, уставившись в пол, своим бронхиальным кашлем возвестив ее о своем приходе. Она хмыкнула и пригласила меня войти, с тем условием, что я не подниму глаз, пока не усядусь спиной к ванне. Я сделал все в точной согласованности с ее предписаниями. Мы просидели так не один час, в течение которого, я ни разу не поднял головы, но внимательно слушал ее очередные догадки, касательно того, что ждет ее в мире ином. Нет, она об этом не тревожилась вовсе, ей было лишь интересно. Так же интересно, как грызть ногти, или, скажем, давать имена уже названным созвездиям. Она давно поняла, что в жизни встречаются куча недугов, которые могут с легкостью превратить всю сеть твоих внутренних органов в безучастных прохожих, которые обратят на тебя внимание лишь в том случае, если ты упадешь посреди улицы замертво.

Она встала, обмоталась полотенцем, перешагнула через борт ванны и села передо мной, сложив ноги как турецкий султан. Она сказала что-то вроде: «Папа говорит, что ты бесхребетный сопляк, но ты хороший. Правда, хороший.» Эти слова она подкрепила какой-то будто бы ободряющей улыбкой. Затем она потрепала меня по плечу, скорее по-братски, то есть, не так, как я хотел. Она вышла из ванной, оставив меня одного наедине с собой и со своими мыслями. Через десять минут я услышал щелчок закрывающейся входной двери, выведший меня из оцепенения, и давший осознать, что я сижу на холодном, кафельном полу, содрогавшимся от раскатов пятой симфонии Бетховена.

Некоторых птиц в клетке не удержишь, это верно. Наша жизнь давно превратилась в какую-то полосу, от восхода, до заката, то устланную лепестками роз, то мощенную желтым кирпичом, тут и там исписанным бранной руганью, или воспевающим кумиров детства, вроде «Навальный - вор», или «Цой жив!». А вдоль обочины стоят какие-то люди, они, вроде как, путешествуют автостопом. Была бы у тебя машина, или на худой конец-велосипед, они бы взяли тебя за руку, и отбыли с тобой какой-то там неопределенный промежуток времени, шутили, пили вино, мерно храпели на соседнем сиденье под шум дождя, хлещущего в лобовое стекло. Проснувшись, они делились бы своими ожиданиями, надеждами касательно того, что они обретут там, подле солнечного диска, что светит всем одинаково, но все же так разно. А потом, они возьмут свой узелок, подмигнут на прощание, и сойдут с пути, растворяясь в тумане той самой обочины, где были подобраны. Это самый естественный процесс, глупо этому противиться.

И это верно, кто же их удержит? Кто удержит ее? Нет, не я. Она свободна в своих желаниях и потребностях, и, вероятно, как-то не гуманно было бы, ухватив ее за хвост, посадить в клетку пусть с самыми золотыми прутьями. Эй, ты опять уснул? Дослушай, я вот к чему вел-то. Знаешь, я думал несколько времени тем вечером, и вот к чему я пришел. У каждого, черт возьми, свой Бог. Бог, лапающий женщин, курящий фимиам за их доброе здравие, еще какой-нибудь, например, мой - свободный и с обкусанными ногтями.

 

 

Улыбайся широко

Где ты видел страх? Покажи!

Не страшно умирать, страшно жить.

И чтобы дураки назвали меня дураком,

Я улыбнусь широко.

День с самого утра задался ясный, по-апрельски теплый: на небе ни облачка. Легкий весенний ветерок, надувающий и без того пустую голову беспечных старшеклассников, праздно слоняющихся по улицам, шумел в кронах, немногочисленных деревьев, оставшихся после проведения работ, по их вырубке. Бог знает, зачем понадобилась вырубать чертовы деревья, но большая часть из них больше не приютит никого в тени своей развесистой кроны. Купола единственной городской церкви весело поблескивали на солнце, будто бы подпирая слишком тяжелое апрельское небо, дабы то не свалилось на землю, хотя бы не в такой прекрасный день. Люди блуждали по городу без какой-то определенной цели, а так, порадоваться теплу. Мимо пролетали машины, оставляя за собой звук удаляющейся музыки. Окна квартир были распахнуты настежь, вдыхая целительный весенний запах, приправленный резким запахом костров, повсеместно сжигаемой прошлогодней листвы. Природа пробудилась, встала во весь рост, стряхнула с плеч тяжелый пласт зимних тревог и беспричинных чаяний. Для людей же настал период сильнейшего авитаминоза и вместе с тем – беспечной жизни, полной первых благоуханий, запаха набухающих почек, и трезвона велосипедных звонков, забавы ради отдаваемы-перемазанными в солидоле мальчуганами, рассекающими на своих стареньких «Камах» по тротуару, пугая замешкавшихся старушек. Такой день было бы неплохо провести в компании своей семьи, выбраться на дачу, пожарить мясо, немного поработать руками, но едва ли это скромное повествование затронет тему семейного досуга, поэтому, я не стану ее развивать.

Представьте себе самую оживленную улицу маленького, провинциального городка, в период времени с двух до трех пополудни. Толпы школьников, студентов, пестря галстуками самой разной расцветки и щеголяя новехонькими туфлями, сплошным потоком прутся домой, оглашая улицу взрывами хохота. Их путь пролегает, скажем, через импровизированную рыночную площадь уже заваленную местными тепличными огурцами, помидорами, перцами, и прочей всячиной. Допотопного вида бабули, не находящие в себе сил прогуляться до магазина, но вполне себе готовые надрать зад хоть боксеру-тяжеловесу, если тот попытается переманить их «клиента», со всех сторон зазывают отовариться у них по полной. Мол, у нас все свежее, домашнее, не то, что в ваших супермаркетах - сплошные пестициды, глупцы.

По другую сторону гнездятся торгаши иного рода. Мужики сидят пред неопрятно сбросанными бюстгальтерами, неглиже самых разных расцветок и фасонов. Вокруг как-то грустно стоят безликие манекены, будто бы херувимчики, охраняющие врата в райский сад. «Рай нижнего белья» - именно такие слова написаны на огрызке картонной коробки, валяющемся в ногах, у незатейливого дельца, то и дело расплывающегося в лучезарной улыбке. Он улыбался всем: школьницам, накаченным парням, старушкам. Свои грязные ручонки он то и дело запускал в ворох нижнего белья, при этом сопя на всю улицу. Он как-то рассеяно колупался в этой куче, покрытой добротным слоем пыли, будто бы потеряв надежду в то, что кто-нибудь станет его покупателем. Он будто бы собирался уже прикупить что-нибудь себе у себя же.

А теперь, представьте во всей этой муравьиной сумятице парня, неприглядного ни на первый, ни на последний взгляд, нервно сжимающего двумя длинными пальцами фильтр сигареты, дым от которой, подхватываемый ветерком уносится вдаль, обвивая его худые плечи. Его подбородок покрывает редкая, белесая щетина, которую он частенько ощупывает пальцами другой руки, будто бы в страхе: не денется ли она куда?

Представьте, что его звать Романом и что он относится к той категории людей, которые вглядываются в лица прохожих. Странно, но каждого прохожего внутри какой-то свой собственный мир, построенный на собственно-выдуманном представлении о жизни. Эти люди, внутри которых теплится какой-то огонек нелепой надежды на счастливое будущее, напоминали Роме сцену из мультфильма, который он любил в детстве. Там еще какие-то рудокопы, использовали незамысловатого рода факелы, в виде стеклянной коробки, полной каких-то неведомых светлячков. Бедняги светлячки копошились внутри, в надежде пробить стекло, и дать волю своим маленьким крылышкам вновь ощутить дуновение ветра, запах свободы. А люди? Люди часть такого же, самого тупейшего механизма, который полностью властен над ними, но не подвластен им.

Он сосредоточил свое внимание на импозантной девице, которая вальяжной походкой летит через всю улицу, с задранным кверху носом. Она, например, считает, что живет полноценной жизнью, активной девушки. Будучи в цене у мира, она вряд ли задумывается о дне завтрашнем, или вчерашнем. Она горазда на сомнительного рода авантюры, а еще больше на полупьяные беседы о них, в задымленном, пронизанном винными парами кабачке. Но что она знает о себе? Я отвечу: «Она не знает о себе того, что знает наш новый знакомый». Не знает того, что по жизни своей находится в весьма подвешенном состоянии, лишь иногда резко подпрыгивая, будто ток на пружине. Если вам не любо подобное сравнение, можно применить другое. У ее, так называемой жизни, положение ровно такое же, как у дерьма в унитазе. Она, в общем-то, спокойно покачивается себе на поверхности маленького заливчика, окаймленного со всех сторон непроницаемой горной цепью. Лишь когда неведомая рука, испещренная густыми волосами, толстым пальцем нажмет на кнопку смыва, она резко вскидывается вверх, лишь на долю секунды, после чего, стремительно уходит на дно, пласт за пластом, погружаясь в омут зловонной пучины, воспринимая его, как явление, сугубо положительно влияющее, на становление ее жалкой личности.

А что же наш Рома? Наш Рома обнажает два ряда своих белоснежных зубов в какой-то диковатой ухмылке, делает последнюю затяжку, плюет себе под ноги, и уходит прочь. Стоит сказать, что с самого детства он как-то выделялся, выделялся намерено. Все мещанские устои, что были по-прежнему сильны в нашем прогрессивном обществе, претили ему. Он только не знал, как об этом рассказать окружающим. А со временем, он понял, что не обязательно рассказывать окружающим. Тут на ум приходят слова Д.Сэлинджера, который, кстати говоря, числился в списке, самых глубоко почитаемых личностей, нашего угрюмого персонажа.

«Вы лучше тоже никому ничего не рассказывайте. А то расскажете про всех — и вам без них станет скучно»

Скажем так, людей он сторонился. Может в том был виноват его отец, который после скоропостижной смерти матери ушел в беспробудный запой и частенько, забавы ради с самым скорбным видом, будто бы в каком-то исступлении бил сына по лицу. Он ничего не говорил, нет, не было никаких криков, ругани, соседи не могли ничего услышать. Просто, очень часто, среди ночи, дверь в комнату Ромы отворялась, кидая свет на его забывшееся сном, не по годам умное лицо. В проходе показывалась грузная фигура отца, который просто-напросто выдергивал его из постели, простынь и пододеяльник которой оставались бессменными вот уж на протяжении лет десяти, и бил сына по лицу, в живот, неустанно засучивая рукава старой рубахи. Минуты две длился его регулярный припадок, после чего, он вроде как виновато, хватался за сердце и, не говоря ни слова, лишь не крепкой рукой опираясь о стены, слепо шел на кухню. Частенько он натыкался в темноте на старенькую картотеку, доставшуюся сыну от прабабки, при этом опрокинув ее на пол. Все ее содержимое с грохотом обрушивалось на пол. В ней стояли редкие книги, издания датируемого началом прошлого века, (доставшиеся вместе со шкафом от прабабки), с самой нежной любовью, (которую обычные парни проявляют к женщинам), систематизированные нашим героем, по принципу известному ему одному.

В общем-то, со временем, он уже не находил в подобных побоях ничего особенного, это стало обыденной частью его жизни, как прогулка перед сном. Обычно, после того как дверь вновь притворялась, он еще несколько минут лежал, прижимаясь всем телом к бетонному полу, который, быть может, сохранил себе воспоминания о таких же бесчинствах, в отношении отцов и детей. Потом он вставал, и при лунном свете, обильно заливающем его каморку, он приводил все в порядок. Книгу за книгой он брал в свои худые руки, осматривал, не повредился ли переплет, не помялись ли листы, а затем, нежно погладив по корешку, ставил на давно предназначенное ей место на хлипких полках картотеки. Картотека эта, кстати говоря, за неимением двух ножек опиралась на уже не востребованные книги Волкова, Линдгрен и прочих, вроде как символизируя мертвый груз, рано или поздно павший на все детские вожделения и наивные мечты.

Свою картотеку он уж давным-давно лишил тех книг, которые, по его мнению, не могли принести никакой пользы, а это были именно те книги, которые по всеобщему заблуждению были единственно полезны – книги по психологии и прочей чертовщине. Совсем уж глупо полагать, что покопавшись в книге о человеческих взаимоотношениях, ты сможешь что-то в них понять. Скорее всего, ты загонишь свои собственный отношения в глупый формат, выдуманный каким-то престарелым кумиром домохозяек, у которого ум за разум зашел, вот и все. Куда полезней всякая приключенческая литература, вроде «Трех Мушкетеров», даром заражающая тебя юношеским, самым неподдельным желанием, лютым стремлением жить.

Мы живем в эпоху технического прогресса, то есть, в то время, когда утрачиваются все нравственные ценности, в угоду материальным. Кто, как ни он знал об этом. Который каждый день наблюдал удивительный по своей резкости контраст между бестолковыми фабрикантами, влачащими грошовый труд, и псевдоинтеллигентной молодежью, заблудившуюся в дебрях романтизма поколения былого. Как ни странно, контраст ощущался лишь внешний, по своим умственным способностям вторые, в равной степени с первыми оставались конченными тупицами. Одни были дураками, ввиду тяжелейших будней и бытовых проблем, бьющих по темени. Вторые же страдали недугом, передающимся воздушно-капельным путем. Так, например, они страдали страстью к философии, к Ницше, которого никогда не читали, и понятия не имеют, кто это такой. (Ницше, кстати говоря, самый популярный философ, среди тех, кто не знает об этой науке ровным счетом ничего, кроме ее названия). Нахватавшись умных слов, они пытаются донести что-то из-под перелатанных сводов храма своей души, но сделать этого не могут, не умеют. Просто, им не понятно, что вся гениальность человеческой натуры заключается в умении правильно назвать то, что стоит комом у каждого в горле, но чему никто не знает названия. Все остальное – никчемный трёп. Хотя, они стараются. Но, что значат детские старания в нашей стране? В стране, в которой тебя принуждают учить одиннадцать лет русскую грамоту, чтобы потом, услышав на улице, подчеркнуто грамотную речь образованного человека, оборвать ее ударом по почкам.

Но, вернемся к отцу. Его страсть к алкоголю была его последним, как можно предположить, протестом против невыносимости собственной жизни, невозможности повернуть ее вспять. Многие люди пили на протяжении всей своей жизни, при этом занимаясь некоего рода полезной общественной работой (Если считать гениальные произведения литературы полезной для общества работой). Самый наглядный пример – Чарльз Буковски. К тому же, при всем их стремлении поскорее извести себя до мертвецки-пьяного состояния, они были окутаны ореолом привлекательности, романтизма. Какого-то романтизма, присущего эдаким одиноким парням за барной стойкой, пустым взглядом рассматривающих пятна на столешнице, и заправского официанта, проводящего разного рода манипуляции с бутылками, стаканами, бокалами и прочей всячиной. Так вот, если вы думаете, что прародитель нашего персонажа был человек, хоть в самой наименьшей степени привлекательный – смею заметить, вы глубоко заблуждаетесь. Чтобы обладать романтичным типом, нужно всегда хранить в себе юношеский энтузиазм, касательно всего, что тебя окружает. Он же, обладал только лишь тупой покорностью своей ломанной судьбе, ничего более.

Впрочем, отец был не единственным его родственником, осталась еще бабка, со стороны мамы, которую он никогда не понимал и понять не желал, но все же, как-то жалостно поглядывал на нее, считая, что та давно лишилась последней толики здравого рассудка. Он часто слышал истории о том, как его мать в последние дни своей жизни совсем уж заблудилась во времени, пространстве, хронологии событий. Естественно то, что она проводила круглые сутки в постели, бормоча под нос странные, а порою и страшные слова. Роме в это время было что-то около трех с половиной лет.

*****