Сатирическое и юмористическое в рассказах Аверченко

Аркадий Тимофеевич Аверченко

1881—1925

Родился в небогатой семье в Севастополе и образования не получил по состоянию здоровья, но лет с 15 начал работать – младшим писцом, конторщиком на руднике в Донбассе. Об аде, там происходившем, он напишет во всех красках позднее.

В начале 1900-х начинается его журналистская деятельность – он переезжает в Харьков, где в 1903 газете «Южный край» появляется его рассказ «Как мне пришлось застраховать жизнь» (Сам же Аверченко считал своим литературным дебютом рассказ «Праведник» (1905 год)). В 1900-х он редактирует сатирические журналы «Штык» и «Меч», позже эти издания стали первой постоянной трибуной Аверченко, который вёл почти все разделы под многочисленными псевдонимами.

Переезжает в 1907 в Питер, где сначала работает в «Стрекозе», а в 1908 организует «Сатирикон». Именно там появились его самые блестящие юмористические рассказы. За время работы Аверченко в «Сатириконе», этот журнал стал необычайно популярен, по мотивам его рассказов ставились пьесы во многих театрах страны («Литейном театре», «Кривом зеркале»). Аверченко писал также многочисленные театральные рецензии под псевдонимами Волк, Фома Опискин, Медуза-Горгона.

В июле 1918 года большевики закрыли «Новый сатирикон» вместе с другими оппозиционными изданиями. Аверченко и весь коллектив журнала заняли отрицательную позицию по отношению к советской власти. Чтобы вернуться к себе в родной Севастополь, Аверченко пришлось пройти через многочисленные передряги, в частности, пробираться через оккупированную немцами Украину. 15 ноября 1920 Севастополь был взят красными. За несколько дней до этого Аверченко на одном из последних пароходов уехал в Константинополь. В 1922 - в Прагу на постоянное место жительства. В Чехии Аверченко сразу приобрёл популярность; его творческие вечера пользовались шумным успехом, а многие рассказы были переведены на чешский.

Работая в известной газете «Prager Presse», Аркадий Тимофеевич написал много искромётных и остроумных рассказов, в которых всё же чувствовалась ностальгия и огромная тоска по старой России, навеки канувшей в прошлое.

В 1925 году, после операции по удалению глаза Аркадий Аверченко серьёзно заболел. Его в почти бессознательном состоянии положили в клинику при Пражской городской больнице, спасти его не смогли, и утром 12 марта 1925 года он умер.

Аверченко затрагивал в своём творчестве разные темы, но главный его «герой» — это быт и жизнь обитателей Петербурга: писателей, судей, городовых, горничных, не блещущих умом, но всегда у него очаровательных дам. Читая его рассказы, похихикиваешь над обывательщиной людей, над их типичностью, похожестью. Высмеивает он не всегда мило - вообще, Аверченко был неплохим таким троллем.

В 1912 году в Петербурге получают жизнь книги писателя: «Круги по воде» и «Рассказы для выздоравливающих», после чего за Аверченко закрепляется звание «Короля смеха». Но если ранние его сборники написаны на общие, «вечные» темы, то постепенно в творчестве Аверченко проявляются трагические ноты, связанные с первой мировой войной. С началом войны появляются политические темы, публикуются патриотически ориентированные произведения Аверченко: «План генерала Мольтке», «Четыре стороны Вильгельма», «Случай с шарлатаном Кранкен» и другие. Очерки и фельетоны Аверченко полны горечи и передают то состояние разрухи, в которой находилась Россия накануне революции. К революции до Октября он относился нормально, но все, что произошло позднее, вызвало у него жесткое неприятие, он просто каждым мизинцем ненавидел большевиков и все, что они сделали со страной.

В 1921 году в Париже опубликовал сборник памфлетов «Дюжина ножей в спину революции» где герои — дворяне, купцы, чиновники, военные, рабочие — с ностальгией вспоминают о прошлой жизни. Книга вызвала отповедь в советской печати, в частности, Мещеряков назвал её «юмором висельника».

С 1917 по 1921 годы в творчестве Аверченко мир разделён на две части: мир до революции и мир после революции. Эти два мира у писателя постепенно противопоставляются. Аверченко воспринимает революцию как обман рабочего человека, который должен в определённый момент спохватиться и вернуть всё на свои места в этой стране. Аверченко доводит ситуацию до абсурда: из жизни людей исчезают книги, в рассказе «Урок в советской школе» дети по книжке изучают, какая была еда. Также писатель изображает главных российских политиков Троцкого и Ленина в образах беспутного мужа и сварливой жены («Короли у себя дома»). Второй мир России у Аверченко — это мир беженцев, мир тех, кто «зацепился» за эмиграцию. Этот мир раздроблен и предстаёт, прежде всего, в образе Константинополя. Здесь можно отметить рассказы «Константинопольский зверинец» и «О гробах, тараканах и пустых внутри бабах», в котором три человека пытаются выжить в Константинополе, они делятся друг с другом своим опытом о том, как каждый из них зарабатывает себе на хлеб (вчерашним российским буржуа за границей приходится работать официантами).

Например, есть в «12 ножах» рассказы от лица крестьянина, который сравнивает свою жизнь до и после революции – вроде, жить должно стать лучше, т.к. теперь все для пролетариата, каковым он и является. Но пересчитывая полученную зарплату, внезапно осознает, что при советской власти на эти деньги может себе позволить в два раза меньше, чем при царе. Но за всем обличением новой власти чувствуется дикая тоска и боль по ушедшей России, в которую он вообще никогда больше не вернется, и даже похоронят его в Чехии. В эмиграции ему было безумно тоскливо, как бы его там ни любили.

Саша Черный – поэт-сатирик

Саша Чёрный (настоящее имя Александр Михайлович Гликберг)

1880 - 1932

Родился в Одессе в 1880 в еврейской семье. В гимназии проучился недолго, сбежал из дома, попрошайничал. О его горестной судьбе написали в газете, и чиновник Роше взял мальчика к себе. Роше, много занимавшийся благотворительностью и любивший поэзию, оказал на Александра большое влияние. В 1905 году переезжает в Питер, где публикует принесшие ему известность сатирические стихи в журналах «Зритель», «Альманах», «Журнал», «Маски», «Леший». Первое стихотворение под псевдонимом «Саша Чёрный» — сатира «Чепуха», напечатанное 27 ноября 1905 года, привело к закрытию журнала «Зритель». Стихотворение «Чепуха» было подобно разорвавшейся бомбе и разошлось в списках по всей России. Саша Черный сразу стал желанным гостем в сатирических журналах. Язвительные и гневные инвективы Саши Черного в адрес тех, кто олицетворял слегка пошатнувшийся, но еще прочный государственный режим, появляются одна за другой. Позже он сотрудничает с журналом «Сатирикон»

Первый сборник стихов поэта «Разные мотивы» (1906), содержащий наряду с лирикой литературные и политические юморески, был запрещён цензурой. Сборник «Сатиры» (1910) с ироническим посвящением «всем нищим духом», представивший оригинальную сатирическую маску интеллигентного обывателя, обличает мелочность, пустоту и однообразие суетного мещанского существования во всех сферах общественного и литературного бытия, сочетая сарказм с нотами пессимизма. Во втором сборнике, «Сатиры и лирика», проявилось тяготение Черного к «чистой» лирике, тонким пейзажным и психологическим зарисовкам.

То, что Саша Черный состоялся как поэт, и то, что 1908-1911 годы стали его «звездным часом», - величайшая заслуга «Сатирикона». Поэту не пришлось унизительно обивать редакционные пороги, ему сразу была предоставлена возможность выйти к широкому, поистине всероссийскому читателю. С 1908 - один из ведущих поэтов журнала «Сатирикон». Его саркастические, но отнюдь не лишенные нежности стихи, появившиеся в «Сатириконе» (1908), сразу принесли ему популярность и, безусловно, оказали влияние на раннего Маяковского. Маяковский знал наизусть почти все стихи Черного и часто декламировал их.

В 1914-1917 годах он был солдатом при полевом лазарете. В марте 1917 Временным правительством назначен заместителем комиссара Северного фронта. После Октябрьской революции (которую Черный не принял, несмотря на предложения большевиков возглавить газету в Вильно) осенью 1918 уехал в Прибалтику, где были созданы стихи о Литве и цикл «Русская Помпея», впервые обозначивший мотив ностальгии, отчетливо звучащий в эмигрантском творчестве поэта. В 1920 — переехал в Берлин, работал в берлинском журнале «Жар-птица».

В 1929 году приобрёл участок земли на юге Франции, в местечке Ла Фавьер, построил свой дом, куда приезжали и где подолгу гостили русские писатели, художники, музыканты.

Саша Чёрный скончался от сердечного приступа 5 августа 1932 года. Рискуя жизнью, он помогал в тушении пожара на соседней ферме, придя домой, слёг и больше не поднялся. Говорят, когда он умер, его собака Микки легла к нему на грудь и скончалась от разрыва сердца.

Сборники стихов:

•«Всем нищим духом»,

•«Невольная дань»,

• «Сатиры».

Куприн: Поистине Саша Черный мог бы применить к себе слова одного французского писателя: "Я пишу не для многих; и если меня поймут два или даже один человек, – я и этим буду доволен; если меня не признает никто, я с удовольствием буду писать для самого себя". И возможно, что именно по этой причине его не поняла, не прочувствовала, не поставила в красный угол наша несправедливая, пристрастная, архибезвкусная, кумовская критика. Изумительно разнообразно творчество этого замечательного поэта. Сатиры его дышат пламенным гневом щедринской музы, великолепным презрением, всей остротой и жгучестью меткой насмешки, которая прилипает к человеку, как клеймо. И сейчас же рядом расцветают у Саши Черного скромные, благоуханные, прекрасные цветы чистого и мягкого лиризма.

Узость, мелочность, скука и подлость обывательщины отражаются у Саши Черного чудесными, сжатыми, незабываемыми штрихами, роднящими его только с Чеховым, совсем независимо от влияния великого художника. И так же, как Чехов, Саша Черный необычайно мил, прост, весел, трогателен и бесконечно увлекателен, когда он пишет для детей или о детях.

И какая там тонко изощренная наблюдательность, какая меткость и точность эпитетов и какая выпуклая, почти осязаемая изобразительность! Читатель точно видит этих каналий повсюду – в дачном пансионе, в немецком лесу с прилизанными дорожками, шоколадными автоматами, с корзинами для рваной бумаги, с надписями на скамьях и на уборных, со всей нелепой аккуратностью, которая доводит Сашу Черного до крайности....

И надо всем этим – лицемерие, затаенное любострастие, обалделая маршировка в ногу, крикливый пивной патриотизм, шаблон, индюшечья надменность и плоская, самодовольная тупость.

Ах, в теперешние дни с каким жгучим, опьяняющим, сладким негодованием читаешь эти сатиры, где каждое сжатое слово подобно удару резца по мрамору. Саша Черный всюду остается настоящим, тонко чувствующим и глубоко думающим лириком – в красках, в звуках, в сатире, и быте, и светлых нежно-чувственных образах природы.

Он гораздо слабее своего таланта тогда, когда пишет сатирические стихи на злобу дня – о Думе, о политике, Гучкове, Милюкове. А надо сказать, что такие стихи он пробовал писать, когда сотрудничал в "Сатириконе", и писал их, очевидно подчиняясь общему настроению сотрудников этого журнала. Саша Черный чувствует и мыслит более глубоко, и жертвы его сатиры типичные пошлость, скука, лень, равнодушие и тихое оподление современной жизни.

Ништяши от Черного:

Где событья нашей жизни,

Кроме насморка и блох?

Мы давно живем, как слизни,

В нищете случайных крох.

 

И кактус мой - о, чудо из чудес! -

Залитый чаем и кофейной гущей,

 

Революция — очень хорошая штука,

Почему бы и нет?

Но первые семьдесят лет —

Не жизнь, а сплошная мука.

«Все в штанах, скроенных одинаково»

Все в штанах, скроённых одинаково,

При усах, в пальто и в котелках.

Я похож на улице на всякого

И совсем теряюсь на углах...

Как бы мне не обменяться личностью:

Он войдет в меня, а я в него,-

Я охвачен полной безразличностью

И боюсь решительно всего...

Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!

Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!

Я завидую каждой отдельной букашке,

Я живу, как последний дурак...

В лес! К озерам и девственным елям!

Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.

Надоело ходить по шаблонным панелям

И смотреть на подкрашенных дам!

Принесет мне ворона швейцарского сыра,

У заблудшей козы надою молока.

Если к вечеру станет прохладно и сыро,

Обложу себе мохом бока.

Там не будет газетных статей и отчетов.

Можно лечь под сосной и немножко повыть.

Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,

Или землю от скуки порыть...

А настанет зима- упираться не стану:

Буду голоден, сир, малокровен и гол -

И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:

У него даровая квартира и стол.

И скажу: "Лейтенант! Я - российский писатель,

Я без паспорта в лес из столицы ушел,

Я устал, как собака, и - веришь, приятель -

Как семьсот аллигаторов зол!

Люди в городе гибнут, как жалкие слизни,

Я хотел свою старую шкуру спасти.

Лейтенант! Я бежал от бессмысленной жизни

И к тебе захожу по пути..."

Мудрый Глан ничего мне на это не скажет,

Принесет мне дичины, вина, творогу...

Только пусть меня Глан основательно свяжет,

А иначе - я в город сбегу.

«Всероссийское горе» 1910

Итак - начинается утро.

Чужой, как река Брахмапутра,

В двенадцать влетает знакомый.

"Вы дома?" К несчастью, я дома.

(В кармане послав ему фигу,)

Бросаю немецкую книгу

И слушаю, вял и суров,

Набор из ненужных мне слов.

Вчера он торчал на концерте -

Ему не терпелось до смерти

Обрушить на нервы мои

Дешевые чувства свои.

Обрушил! Ах, в два пополудни

Мозги мои были как студни...

Но, дверь запирая за ним

И жаждой работы томим,

Услышал я новый звонок:

Пришел первокурсник-щенок.

Несчастный влюбился в кого-то...

С багровым лицом идиота

Кричал он о "ней", о богине,

А я ее толстой гусыней

В душе называл беспощадно...

Не слушал! С улыбкою стадной

Кивал головою сердечно

И мямлил: "Конечно, конечно".

В четыре ушел он... В четыре!

Как тигр я шагал по квартире,

В пять ожил и, вытерев пот,

За прерванный сел перевод.

Звонок... С добродушием ведьмы

Встречаю поэта в передней.

Сегодня собрат именинник

И просит дать взаймы полтинник.

"С восторгом!" Но он... остается!

В столовую томно плетется,

Извлек из-за пазухи кипу

И с хрипом, и сипом, и скрипом

Читает, читает, читает...

А бес меня в сердце толкает:

Ударь его лампою в ухо!

Всади кочергу ему в брюхо!

Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?

Прилезла рябая девица:

Нечаянно "Месяц в деревне"

Прочла и пришла "поделиться"...

Зачем она замуж не вышла?

Зачем (под лопатки ей дышло!)

Ко мне направляясь, сначала

Она под трамвай не попала?

Звонок... Шаромыжник бродячий,

Случайный знакомый по даче,

Разделся, подсел к фортепьяно

И лупит. Не правда ли, странно?

Какие-то люди звонили.

Какие-то люди входили.

Боясь, что кого-нибудь плюхну,

Я бегал тихонько на кухню

И плакал за вьюшкою грязной

Над жизнью своей безобразной.

«В редакцию толстого журнала»

Серьезных лиц густая волосатость

И двухпудовые, свинцовые слова:

«Позитивизм», «идейная предвзятость»,

«Спецификация», «реальные права»...

Жестикулируя, бурля и споря,

Киты редакции не видят двух персон:

Поэт принес «Ночную песню моря»,

А беллетрист — «Последний детский сон».

Поэт присел на самый кончик стула

И кверх ногами развернул журнал,

А беллетрист покорно и сутуло

У подоконника на чьи-то ноги стал.

Обносят чай... Поэт взял два стакана,

А беллетрист не взял ни одного.

В волнах серьезного табачного тумана

Они уже не ищут ничего.

Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта

Метнул глаза: «Прозаик или нет?»

Поэт и сам давно искал ответа:

«Судя по галстуку, похоже, что поэт»...

Подходит некто в сером, но по моде,

И говорит поэту: «Плач земли?..»

— «Нет, я вам дал три "Песни о восходе"»

И некто отвечает: «Не пошли!»

Поэт поник. Поэт исполнен горя:

Он думал из «Восходов» сшить штаны!

«Вот здесь еще "Ночная песня моря",

А здесь — "Дыханье северной весны"».

— «Не надо, — отвечает некто в сером:—

У нас лежит сто весен и морей».

Душа поэта затянулась флером,

И розы превратились в сельдерей.

«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:

«Я год назад прислал "Ее любовь"».

Ответили, пошаривши в конторке:

«Затеряна. Перепишите вновь».

— «А вот, не надо ль?— беллетрист запнулся.—

Здесь... семь листов — "Последний детский сон"».

Но некто в сером круто обернулся —

В соседней комнате залаял телефон.

Чрез полчаса, придя от телефона,

Он, разумеется, беднягу не узнал

И, проходя, лишь буркнул раздраженно:

«Не принято! Ведь я уже сказал!..»

На улице сморкался дождь слюнявый.

Смеркалось... Ветер. Тусклый, дальний гул.

Поэт с «Ночною песней» взял направо,

А беллетрист налево повернул.

Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.

Два жемчуга опять на мостовой...

Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,

А беллетрист был новый Лев Толстой?!

Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —

Надуй им жабу, тиф и дифтерит!

Пускай не продают души в рассрочку,

Пускай душа их без штанов парит...

«Пошлость» 1910

Лиловый лиф и желтый бант у бюста,

Безглазые глаза — как два пупка.

Чужие локоны к вискам прилипли густо

И маслянисто свесились бока.

Сто слов, навитых в черепе на ролик,

Замусленную всеми ерунду,—

Она, как четки набожный католик,

Перебирает вечно на ходу.

В ее салонах — все, толпою смелой,

Содравши шкуру с девственных идей,

Хватают лапами бесчувственное тело

И рьяно ржут, как стадо лошадей.

Там говорят, что вздорожали яйца

И что комета стала над Невой,—

Любуясь, как каминные китайцы

Кивают в такт, под граммофонный вой.

Сама мадам наклонна к идеалам:

Законную двуспальную кровать

Под стеганым атласным одеялом

Она всегда умела охранять.

Но, нос суя любовно и сурово

В случайный хлам бесштемпельных «грехов»

Она читает вечером Баркова

И с кучером храпит до петухов.

Поет. Рисует акварелью розы.

Следит, дрожа, за модой всех сортов,

Копя остроты, слухи, фразы, позы

И растлевая музу и любовь.

На каждый шаг — расхожий катехизис,

Принципиально носит бандажи,

Некстати поминает слово «кризис»

И томно тяготеет к глупой лжи.

В тщеславном, нестерпимо остром зуде

Всегда смешна, себе самой в ущерб,

И даже на интимнейшей посуде

Имеет родовой дворянский герб.

Она в родстве и дружбе неизменной

С бездарностью, нахальством, пустяком.

Знакома с лестью, пафосом, изменой

И, кажется, в амурах с дураком...

Ее не знают, к счастью, только... Кто же?

Конечно — дети, звери и народ.

Одни — когда со взрослыми не схожи,

А те — когда подальше от господ.

Портрет готов. Карандаши бросая,

Прошу за грубость мне не делать сцен:

Когда свинью рисуешь у сарая —

На полотне не выйдет belle Helene.

 

«Песня сотрудников сатирического журнала»

Поэт

Погиб свободный смех,

А мы живем...

Тоска в глазах у всех.

Что мы споем?

Все

Убежав от мертвой злобы,

Мы смеялись — ой-ли-ла!

Открывалось дно трущобы,

И чуть-чуть яснела мгла.

Но известные утробы

Съели юмор — ой-ли-ла!

И, исполнен хилой злобы,

Юмор стонет, как пила.

Художник

Голова горит от тем,

Карандаш остер и тонок,

Лишь художник тих и нем,

Как спеленатый ребенок...

Юморист

Врешь! Ребенок

Из пеленок

Буйно рвется и кричит,

А художник,

Как заложник,

Слышит, видит... и молчит.

Поэт

Звени, мой стих, и плачь!

Мне хуже всех —

Я должен, как палач,

Убить свой смех...

Все

«Смеха не надо бояться»,

В смехе последний оплот:

Не над чем разве смеяться?

Лучше без слов задыхаться

Чадом родимых болот?

Юморист

Вопрос гораздо проще —

Они сказали: «Нет!»

Друзья, вернемся к теще —

Невиннейший сюжет...

Все

Он прав — играть не стоит в прятки,

Читатель дорогой!

Подставь чувствительные пятки

И знай брыкай ногой.

Поэт

(запевает)

Зять с тещей, сидя на ольхе,

Свершали смертный грех...

Смешно? Хи-хи. Смешно? Хэ-хэ.

Греми, свободный смех!

Все

Ноги кверху! Выше, выше...

Счастлив только идиот.

Пусть же яростней и лише

Идиотский смех растет.

Превратим старушку лиру

В балалайку. Жарь до слез!

Благородную сатиру

Ветер северный унес...

 

«Читатель»

Я знаком по последней версии

С настроеньем Англии в Персии

И не менее точно знаком

С настроеньем поэта Кубышкина,

С каждой новой статьей Кочерыжкина

И с газетно-журнальным песком.

Словом, чтенья всегда в изобилии -

Недосуг прочитать лишь Вергилия

Говорят: здоровенный талант!

Но еще не мешало б Горация -

Тоже был, говорят, не без грации...

А Шекспир, а Сенека, а Дант?

Утешаюсь одним лишь - к приятелям

(чрезвычайно усердным читателям)

Как то в клубе на днях я пристал:

"кто читал Ювенала, Вергилия?"

Но, увы, (умолчу о фамилиях),

Оказалось, никто не читал!

Перебрал и иных для забавы я:

Кто припомнил обложку, заглавие,

Кто цитату, а кто анекдот,

Имена переводчиков, критику...

Перешли вообще на пиитику -

И поехали, пылкий народ!

Разобрали детально Кубышкина,

Том шестой и восьмой Кочерыжкина,

Альманах "обгорелый фитиль",

Поворот к реализму Поплавкина

И значенье статьи Бородавкина

"о влияньи желудка на стиль"...

Утешенье, конечно, большущее...

Но в душе есть сознанье сосущее,

Что я сам до кончины моей,

Объедаясь трухой в изобилии,

Ни строки не прочту из Вергилия

В суете моих пестреньких дней!

«Прекрасный Иосиф» 1910

Томясь, я сидел в уголке,

Опрыскан душистым горошком.

Под белою ночью в тоске

Стыл черный канал за окошком.

Диван, и рояль, и бюро

Мне стали так близки в мгновенье,

Как сердце мое и бедро,

Как руки мои и колени.

Особенно стала близка

Владелица комнаты Алла...

Какие глаза и бока,

И голос... как нежное жало!

Она целовала меня,

И я ее тоже — обратно,

Следя за собой, как змея,

Насколько мне было приятно.

Приятно ли также и ей?

Как долго возможно лобзаться?

И в комнате стало белей,

Пока я успел разобраться.

За стенкою сдержанный бас

Ворчал, что его разбудили.

Фитиль начадил и погас.

Минуты безумно спешили...

На узком диване крутом

(Как тело горело и ныло!)

Шептался я с Аллой о том,

Что будет, что есть и что было,

Имеем ли право любить?

Имеем ли общие цели?

Быть может, случайная прыть

Связала нас на две недели.

Потом я чертил в тишине

По милому бюсту орнамент,

А Алла нагнулась ко мне:

«Большой ли у вас темперамент?»

Я вспыхнул и спрятал глаза

В шуршащие мягкие складки,

Согнулся, как в бурю лоза,

И долго дрожал в лихорадке.

«Страсть — темная яма... За мной

Второй вас захватит и третий...

Притом же от страсти шальной

Нередко рождаются дети.

Сумеем ли их воспитать?

Ведь лишних и так миллионы...

Не знаю, какая вы мать,

Быть может, вы вовсе не склонны?..»

Я долго еще тарахтел,

Но Алла молчала устало.

Потом я бессмысленно ел

Пирог и полтавское сало.

Ел шпроты, редиску и кекс

И думал бессильно и злобно,

Пока не шепнул мне рефлекс,

Что дольше сидеть неудобно.

Прощался... В тоске целовал,

И было всё мало и мало.

Но Алла смотрела в канал

Брезгливо, и гордо, и вяло.

Извозчик попался плохой.

Замучил меня разговором.

Слепой, и немой, и глухой,

Блуждал я растерянным взором

По мертвой и новой Неве,

По мертвым и новым строеньям,—

И было темно в голове,

И в сердце росло сожаленье...

«Извозчик, скорее назад!» —

Сказал, но в испуге жестоком

Я слез и пошел наугад

Под белым молчаньем глубоким.

Горели уже облака...

И солнце уже вылезало.

Как тупо влезало в бока

Смертельно щемящее жало!

«Обстановочка»

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,

Жена на локоны взяла последний рубль,

Супруг, убитый лавочкой и флюсом,

Подсчитывает месячную убыль.

Кряхтят на счетах жалкие копейки:

Покупка зонтика и дров пробила брешь,

А розовый капот из бумазейки

Бросает в пот склонившуюся плешь.

Над самой головой насвистывает чижик

(Хоть птичка божия не кушала с утра),

На блюдце киснет одинокий рыжик,

Но водка выпита до капельки вчера.

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,

В наплыве счастья полуоткрывши рот,

И кошка, мрачному предавшись пессимизму,

Трагичным голосом взволнованно орет.

Безбровая сестра в облезлой кацавейке

Насилует простуженный рояль,

А за стеной жиличка-белошвейка

Поет романс: "Пойми мою печаль"

Как не понять? В столовой тараканы,

Оставя черствый хлеб, задумались слегка,

В буфете дребезжат сочувственно стаканы,

И сырость капает слезами с потолка.

Манифесты футуристов