Образ художника и мотив творчества в лирике Брюсова и Блока.

Брюсову традиционно отводят место мэтра символизма, лидера декадентов. Он много сил отдавал и наставлениям юным поэтам, и самой организации поэтического труда. Обращение к ускользающим образам, попытка прорваться в иррациональное сочетались в Брюсове со способностью «конструировать» поэзию, строго следить за стихотворными формами. Поэт в его понимании должен был быть истинным тружеником, а не просто мечтателем:

Вперед, мечта, мой верный вол!

Неволей, если не охотой!

Я близ тебя, мой кнут тяжел,

Я сам тружусь, и ты работай!

Такое контрастное соединение мечты и деловитости является особенностью всей брюсовской поэзии. Критики отмечают некоторую холодность. В Брюсове много сальеризма» (то есть учительства). Но именно это и сделало Брюсова общепризнанным классиком символизма.

В ранней лирике Брюсов воспевает поэта-героя, странника «страшного мира», одинокого и «усталого», «утомленного» вечной тревогой и чувством ущербности жизни:

Мучительный дар даровали мне боги,

Поставив меня на таинственной грани.

И вот я блуждаю в безумной тревоге,

И вот я томлюсь от больных ожиданий.

В брошюре «Об искусстве» формулируется цель искусства – самораскрытие непонятой в этом мире души. Несмотря на весь свой рационализм, Брюсов, будучи символистом и романтиком, призывает отражать в поэзии не сам мир, а впечатление от него, впечатление души поэта. Программным является стихотворение «Юному поэту». В этом стихотворении автор не боится использовать романтические штампы: «взор горящий», «взор смущенный». Развернутые эпитеты отражают внутреннее состояние человека. Импрессионистический портрет поэта («юноша бледный») очень близок стандарту романтического героя XIX века, когда под бледным челом подразумевалась разочарованность, горящий взгляд выдавал мятущуюся натуру. В поисках героев для своей поэзии Брюсов часто обращался к прошлым эпохам. Образцовым поэтом для него был Данте, веривший в величие людей. Автора привлекали дерзновенность мысли, страстность служения своему призванию, деятельность героя. Обращение к лирическим персонажам из прошлого и мифологии было продиктовано желанием утвердить идеал поэта – носителя высокой миссии, проповедника истины, красоты и добра.

Принципы художественного мировоззрения, свое понимание отношений художника и общества Блок пытается сформулировать в программно-теоретической статье «О лирике» (1907). Провозглашая стихийную свободу лирического поэта, Блок в то же время ощущает что узкий «лиризм» – принцип предельной субъективности – противоречит целям и задачам подлинного искусства. Лирическая стихия грозит искусству опустошением. В предисловии к тому «Лирических драм» поэт заявляет, что «лирика не принадлежит к тем областям художественного творчества, которые учат жизни». Но преодоление «лирики» как мировоззрения стало возможным для Блока лишь через трагическое переживание. Перед Блоком возникает проблема трагического переживания жизни и высоко трагедийного искусства, ставшая в годы творческой зрелости, центральной проблемой его общественного и художественного мировоззрения.

Блок говорит о месте и роли подлинного художника в жизни в статье «Три вопроса» (1908), он пишет о необходимости осознания им своего общественного долга; только соединение красоты и пользы, понимаемое художником как долг перед народом, может создать прекрасное в искусстве: «Это – самый опасный, самый узкий, но и самый прямой путь. Только этим путем идет истинный художник, только этим различаются подлинное и поддельное, вечное и невечное, святое и кощунственное». А в годы, когда символисты отрицали роль наследия демократической, революционно-демократической литературы и эстетики в развитии русской культуры, Блок пишет в записных книжках 1908 о замысле создания журнала с традициями добролюбовского «Современника».

Зинаида Гиппиус

Зинаида Николаевна Гиппиус (по мужу Мережковская)

1869 —1945

Поначалу Гиппиус и Мережковский заключили негласный уговор: она будет писать исключительно прозу, а он — поэзию. Жена по просьбе супруга переводила байроновского «Манфреда»; попытка оказалась неудачной. Наконец Мережковский объявил о том, что сам собирается нарушить договор: у него возникла идея романа о Юлиане Отступнике. С этого времени они писали и стихи, и прозу.

Для раннего творчества Гиппиус характерны неприятие будничной жизни и смутная тоска по непостижимому и неосуществимому. В привлекшем внимание читателей конца века стихотворении «Песня» утверждалось: Мне нужно то, чего нет на свете.

В поэзии Гиппиус все отчетливее выступает глубоко пессимистическое восприятие мира, полное отрицание ценности человеческого существования, все чаще появляются в ней мотивы отчаяния, ожидания неминуемой смерти. менее характерен для этой поэзии и крайний эгоцентризм, обожествление собственного «я» («Но люблю я себя как Бога»). В поэтическом сознании Гиппиус человек обречен на одиночество, ее лирический герой — человек с мертвой душой.

В предреволюционные годы Гиппиус отдала некоторую дань господствующим в русской литературе настроениям протеста. Однако протест ее носил слишком общий характер («Но жалоб не надо; что радости в плаче? Мы знаем, мы знаем: все будет иначе»).

Декадентские мотивы поэзии Гиппиус восходят к родственным им мотивам поэзии Мережковского. Увлечение религиозными вопросами,», нашло отражение как в ее поэзии, так и в деятельности руководимого ею вместе с мужем журнала «Новый путь».

В стихах Гиппиус немало обращений к богу, но более близкой по духу ей оказалась «христианская демонология»; присуще ей было и явное кокетство с осуждаемой христианством греховностью. Она тяготела к музыкальному строению стихотворений, к разнообразному использованию ритмики — и в этом плане даже заслужила похвалу столь взыскательного критика, как Брюсов.

Более плодовита была Гиппиус как прозаик. Начав с рассказов о горестной судьбе простых людей (рассказ «Злосчастная» выдержал несколько переизданий в издательстве «Посредник»), Гиппиус обратилась к прозе, раскрывающей отдельные положения ее общественно-эстетической программы. Создаваемые ею произведения превращались в лишенные психологизма беллетризованные иллюстрации авторских воззрений.

«Песня»

Окно мое высоко над землею,

Высоко над землею.

Я вижу только небо с вечернею зарею,

С вечернею зарею.

И небо кажется пустым и бледным,

Таким пустым и бледным...

Оно не сжалится над сердцем бедным,

Над моим сердцем бедным.

Увы, в печали безумной я умираю,

Я умираю,

Стремлюсь к тому, чего я не знаю,

Не знаю...

И это желание не знаю откуда,

Пришло откуда,

Но сердце хочет и просит чуда,

Чуда!

О, пусть будет то, чего не бывает,

Никогда не бывает:

Мне бледное небо чудес обещает,

Оно обещает,

Но плачу без слез о неверном обете,

О неверном обете...

Мне нужно то, чего нет на свете,

Чего нет на свете.

«Цветы ночи» 1894

О, ночному часу не верьте!

Он исполнен злой красоты.

В этот час люди близки к смерти,

Только странно живы цветы.

Темны, теплы тихие стены,

И давно камин без огня...

И я жду от цветов измены,-

Ненавидят цветы меня.

Среди них мне жарко, тревожно,

Аромат их душен и смел,-

Но уйти от них невозможно,

Но нельзя избежать их стрел.

Свет вечерний лучи бросает

Сквозь кровавый шелк на листы...

Тело нежное оживает,

Пробудились злые цветы.

С ядовитого арума мерно

Капли падают на ковер...

Все таинственно, все неверно...

И мне тихий чудится спор.

Шелестят, шевелятся, дышат,

Как враги, за мною следят.

Все, что думаю,- знают, слышат

И меня отравить хотят.

О, часу ночному не верьте!

Берегитесь злой красоты.

В этот час мы все ближе к смерти,

Только живы одни цветы.

«Электричество» 1901

Две нити вместе свиты,

Концы обнажены.

То "да" и "нет" не слиты,

Не слиты - сплетены.

Их темное сплетенье

И тесно, и мертво,

Но ждет их воскресенье,

И ждут они его.

Концов концы коснутся -

Другие "да" и "нет"

И "да" и "нет" проснутся,

Сплетенные сольются,

И смерть их будет - Свет.

«Часы стоят»

Часы остановились. Движенья больше нет.

Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.

На скатерти холодной неубранный прибор,

Как саван белый, складки свисают на ковер.

И в лампе не мерцает блестящая дуга...

Я слушаю молчанье, как слушают врага.

Ничто не изменилось, ничто не отошло;

Но вдруг отяжелело, само в себе вросло.

Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.

Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.

И все, чем мы за краткость, за легкость дорожим,-

Вдруг сделалось бессмертным, и вечным - и чужим.

Застыло, каменея, как тело мертвеца...

Стремленье - но без воли. Конец - но без конца.

И вечности безглазой беззвучен строй и лад.

Остановилось время. Часы, часы стоят!

«Пауки» 1903

Я в тесной келье - в этом мире

И келья тесная низка.

А в четырех углах - четыре

Неутомимых паука.

Они ловки, жирны и грязны,

И все плетут, плетут, плетут...

И страшен их однообразный

Непрерывающийся труд.

Они четыре паутины

В одну, огромную, сплели.

Гляжу - шевелятся их спины

В зловонно-сумрачной пыли.

Мои глаза - под паутиной.

Она сера, мягка, липка.

И рады радостью звериной

Четыре толстых паука.

 

«Петербург»

Твой остов прям, твой облик жесток,

Шершавопыльный — сер гранит,

И каждый зыбкий перекресток

Тупым предательством дрожит.

Твое холодное кипенье

Страшней бездвижности пустынь.

Твое дыханье — смерть и тленье,

А воды — горькая полынь.

Как уголь, дни, — а ночи белы,

Из скверов тянет трупной мглой.

И свод небесный, остеклелый

Пронзен заречною иглой.

Бывает: водный ход обратен,

Вздыбясь, идет река назад...

Река не смоет рыжих пятен

С береговых своих громад,

Те пятна, ржавые, вскипели,

Их ни забыть, — ни затоптать...

Горит, горит на темном теле

Неугасимая печать!

Как прежде, вьется змей твой медный,

Над змеем стынет медный конь...

И не сожрет тебя победный

Всеочищающий огонь, —

Нет! Ты утонешь в тине черной,

Проклятый город, Божий враг,

И червь болотный, червь упорный

Изъест твой каменный костяк.

 

«Дьяволенок» 1906

Мне повстречался дьяволенок,

Худой и щуплый - как комар.

Он телом был совсем ребенок,

Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь... Дрожит, темнеет тело,

Намокла всклоченная шерсть...

И я подумал: эко дело!

Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.

Не слышно что-то. Не видал.

Вот жалость... Жалость понимаю.

И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?

Не бойся, шерстку не ерошь.

Что тут на улице тереться?

Дам детке сахару... Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,

Мужским, ласкающим баском

(Признаться - даже неприлично

И жутко было это в нем) -

Пророкотал: "Что сахар? Глупо.

Я, сладкий, сахару не ем.

Давай телятинки да супа...

Уж я пойду к тебе - совсем".

Он разозлил меня бахвальством...

А я хотел еще помочь!

Да ну тебя с твоим нахальством!

И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко

Захрюкал... Смотрит, как больной...

Опять мне жаль... И дьяволенка

Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,

Не то дитя, не то старик.

И все твердит: "Я сладкий, сладкий..."

Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком

Совсем сжился я наконец.

Он в полдень прыгает козленком,

Под вечер - темен, как мертвец.

То ходит гоголем-мужчиной,

То вьется бабой вкруг меня,

А если дождик - пахнет псиной

И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:

Хотел того, мечтал о том...

А с ним мой дом... не то, что ожил,

Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,

И нежно-сонно, и темно...

Мне с дьяволенком сладко-скучно...

Дитя, старик,- не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,

Как разлагающийся гриб.

Такой он цепкий, сладкий, липкий,

Все липнул, липнул - и прилип.

И оба стали мы - едины.

Уж я не с ним - я в нем, я в нем!

Я сам в ненастье пахну псиной

И шерсть лижу перед огнем...

 

«Блоку»

Все это было, кажется в последний,

В последний вечер, в вешний час...

И плакала безумная в передней,

О чем-то умоляя нас.

Потом сидели мы под лампой блеклой,

Что золотила тонкий дым,

А поздние распахнутые стекла

Отсвечивали голубым.

Ты, выйдя, задержался у решетки,

Я говорил с тобою из окна.

И ветви юные чертились четко

На небе — зеленей вина.

Прямая улица была пустынна,

И ты ушел — в нее, туда...

Я не прощу. Душа твоя невинна.

Я не прощу ей — никогда.

 

«Рай»

Если хочешь жизни вечной,

Неизменно-бесконечной —

Жизни здешней, быстротечной

Не желай.

От нее не жди ответа,

И от солнечного света,

Человечьего привета —

Убегай.

И во имя благодати

Не жалей о сонном брате,

Не жалей ему проклятий,

Осуждай.

Все закаты, все восходы,

Все мгновения и годы,

Всё — от рабства до свободы —

Проклинай.

Опусти смиренно вежды,

Разорви свои одежды,

Изгони свои надежды,

Верь и знай —

Плоть твоя — не Божье дело,

На борьбу иди с ней смело,

И неистовое тело

Умерщвляй.

Помни силу отреченья!

Стой пред Богом без движенья,

И в стояньи откровенья

Ожидай.

Мир земной — змеи опасней,

Люди — дьяволов ужасней;

Будь мертвее, будь безгласней

И дерзай:

Светлый полк небесной силы,

Вестник смерти легкокрылый

Унесет твой дух унылый —

Прямо в рай!

«Без оправдания»

Нет, никогда не примирюсь.

Верны мои проклятья.

Я не прощу, я не сорвусь

В железные объятья.

Как все, пойду, умру, убью,

Как все — себя разрушу,

Но оправданием — свою

Не запятнаю душу.

В последний час, во тьме, в огне,

Пусть сердце не забудет:

Нет оправдания войне!

И никогда не будет.

И если это Божья длань —

Кровавая дорога —

Мой дух пойдет и с Ним на брань,

Восстанет и на Бога.