Он почувствовал легкий удар ее пальца по лбу и закивал головой.

Он почувствовал еще два легких удара пальцем по лбу.

Это буква «Н», подумал он, но медсестра этого не знает, понятия об этом не имеет, просто постукивает, чтобы проверить мою реакцию.

Он сделал еще несколько кивков, таких резких, что заболела шея и закружилась голова. Он кивал так, что койка заходила ходуном.

О, благодарю тебя, господи, подумал он, до нее дошло, ты сделал то, о чем я просил, спасибо тебе. Спасибо, спасибо, спасибо...

Он почувствовал, как она прижимает всю ладонь к его лбу, — короткое, успокоительное прикосновение. Затем, по дрожанию пружин, уловил удаляющиеся шаги. Он понял — она решила рассказать всем новость. Дверь захлопнулась, и этот звук электрическим ударом отдался в пружинах. Она ушла.

Он затих, удивленный своим полным изнеможением. Словно в разгар лета он проработал в пекарне три ночи подряд, не имея возможности поспать днем. Воздух вышел из него, голова гудела, и каждый мускул болел. Но в душе вихрем роилось пестрое конфетти, и высоко реяли флаги, и гремели оркестры, и маршевая музыка летела прямо к солнцу. Он сделал свое, он добился, чего хотел, и хоть и лежал совершенно неподвижно, обессиленный до предела, ему казалось, — там, внизу, расстилается весь

Огромный мир, и он видит его. Его счастье не могли бы выразить ни слова, ни мысли, ни даже воображение.

Было так, словно все люди на земном шаре, все два миллиарда человек сговорились не дать ему сбросить крышку гроба и утаптывали землю над ним, да еще клали сверху тяжелые камни, чтобы он оставался погребенным. А он взял да и встал. Он поднял крышку, отбросил землю, расшвырял гранитные глыбы, словно снежки, и вот очутился на поверхности, распрямился во весь рост и семимильными прыжками несется над землей. Он не походит теперь ни на кого из всех когда-либо живших. Он свершил так много, что уподобился богу.

Доктора, приводившие сюда своих друзей, чтобы те глядели на него, уже не скажут — вот, мол, человек, который живет без рук, без ушей, глаз, носа, рта... Как это поразительно, не правда ли? Они скажут — вот человек, который умеет думать, вот человек, который лежал на койке куском мяса, еле-еле душа в теле, и вдруг, поди ж ты, придумал способ пробиться к нам, к людям! Послушайте его — он говорит. Как видите, его мозг в полном порядке, он думает так же, как вы и я, он — личность, у него своя индивидуальность, он — часть мира. И он стал этой частью лишь потому, что совершенно самостоятельно, быть может, лишь с помощью какой-то молитвы и какого-то бога, нашел способ говорить. Взгляните на него и позвольте вас спросить — разве это не более удивительно, чем даже те великолепные операции, которые мы произвели на его изуродованном теле?

Теперь он отчетливо понимал, что за всю жизнь никогда не был по-настоящему счастлив. Правда, бывали времена, когда ему казалось — счастье вот оно! Но такого, как сейчас, он еще ни разу не испытал. Было время, когда он целый год мечтал о детекторном радиоприемнике и на рождество получил его. Это, пожалуй, было величайшим счастьем его детства. Был день, когда Карин сказала, что любит его, и это стало самым большим его счастьем, только оно исчезло в момент разрыва снаряда, который вышиб его из мира. Но вот это счастье, это новое, дикое, неистовое счастье было таким, какого он не мог себе и представить. Оно было настолько абсолютным, настолько возвышалось над этим миром, что ошеломило его, точно приступ горячечного бреда. Его раздавленные и исчезнувшие ноги внезапно встали и пустились в пляс. Его отсутствующие руки с какой-то фантастической свободой взлетали и опускались в ритме танца. Глаза, которые они отняли у него, оторвались от кровавых зрелищ и увидели все красоты мира. В ушах, оглушенных и полных тишины, зазвенела музыка. Рот, отрубленный от его лица и забитый пылью, вдруг вернулся к нему, чтобы запеть. И все это потому, что он добился своего, совершил невозможное. Он заговорил с людьми, точно бог из облака, из густого облака, и теперь парил на вершине этого облака и снова был человеком.

А медсестра...

Ему виделось, как она бежит по коридорам госпиталя. Ему слышалось, как она, топоча, несется по залам смерти, точно какое-то шумливое привидение. Он чувствовал, как она бежит из палаты в палату, из палаты калек в палату глухих, в палату слепых, в палату безголосых, скликает врачей, сестер и санитарок, громко возвещая о случившемся чуде. Он слышал ее голос, твердивший всем, что где-то далеко от госпиталя над гробом поднялась крышка, с могилы скатился камень и какой-то покойник стал мор-зить и разговаривать. А ведь прежде мертвецы никогда не высказывались, никогда со времен Лазаря, да и тот, в общем, ничего не сказал. Но вот этот покойник скажет им все. Он будет говорить о мертвецах, говорить от их имени, раскроет все их тайны. И пока он обдумывал, что же он им скажет, медсестра мчалась и мчалась по палатам и коридорам, с этажа на этаж, из подвала на чердак, по всему огромному дому, откуда выбыло столько мертвецов. Словно архангел Гавриил, она оглашала госпиталь трубными звуками, призывая всех прийти и послушать голос мертвого.

Он ждал людей, которых она созывала, и уже чувствовал их присутствие. Так актер за минуту до подъема занавеса должен чувствовать присутствие зрителей. Он чувствовал, как все набиваются в его палату, как дрожат половицы под ногами, как под натиском людей шатается его койка. Гости старались встать поудобнее, чтобы лучше видеть заговорившего мертвеца, и, казалось, от этой суеты пружины под тюфяком гудят непрерывным низким гудом. Температура в комнате поднялась настолько, что кожей шеи и обнаженной полоской лба он почти ощущал тепло, исходившее от массы сгрудившихся тел.

Затем дверь отворилась. Он почувствовал вибрацию пола от легких шагов. Это была она — медсестра. Он напрягся, чтоб ничего не упустить. Половицы снова скрипнули — на сей раз от тяжелых мужских шагов. Он ждал, что будет дальше, ждал гудения пружин. Но все было спокойно, все было тихо. Кроме медсестры и какого-то грузного незнакомца никто не пришел, чтобы стать свидетелем великого события. Здесь их было трое, и больше никого. Его охватила внезапная острая боль разочарования — можно ли так спокойно отнестись к такому потрясающему событию? Но тут он подумал о том, что гораздо важнее всего остального. Он лежал неподвижно, более чем когда-либо прежде похожий на мертвеца. Он лежал, ожидая ответа на свой вопрос.

И вдруг из темноты возник палец, такой огромный, что его прикосновение ко лбу было подобно удару кувалды. Удар эхом отдался в его мозгу, словно раскат грома в пещере. Палец начал морзить...

ЧЕГО

ВЫ

ХОТИТЕ

Чего вы хотите?

Глава девятнадцатая

Когда он понял вопрос, когда поверил, что перевел его правильно, им на мгновение овладело полнейшее спокойствие. Так бывает, когда сидишь в тихой комнате и очень ждешь кого-то, ждешь уже давно, и вдруг слышишь стук в дверь. Секунду-другую ты колеблешься, думаешь, кто бы это мог быть, кто и зачем пришел? Ты даже испуган, потому что хоть и ждал несколько лет подряд, но на самом деле не верил, что этот стук когда-нибудь раздастся. Затем ты встаешь, подходишь к двери и сперва чуть-чуть приоткрываешь ее, чтобы подготовиться к разочарованию, но, убедившись, что невозможное случилось, что тот, о чьем приходе ты молил бога, действительно перед тобой, ты так обрадован и удивлен, что даже не знаешь толком, какие сказать слова и с чего начать.

Так чего же он хотел?

Это было похоже, пожалуй, и на то, что человек долго мечтал о море и о корабле, и вдруг ему дали корабль и спросили, куда он желает направиться. Но он никогда всерьез не рассчитывал на корабль и, убивая время лишь на мечты о нем, ни разу не подумал, что же он станет с ним делать.

Так было и сейчас. Он никогда не надеялся всерьез, что прорвется к людям, все это длилось страшно долго. Он добивался контакта с людьми ценою неимоверных усилий. Это было только мечтой, только каким-то способом жить, и надеяться, и трудиться. И чем больше все осложнялось, тем более важным становилось, пока, наконец, он едва не сошел с ума. Еще какой-нибудь час назад он ни во что не верил. И вдруг это случилось. И вот они его спрашивают: чего он хочет? И хотя теперь весь остаток его жизни, казалось, зависит от его ответа, он никак не мог собраться с мыслями, чтобы сказать что-то путное не то что им, но и самому себе.

Потом все представилось ему в ином свете. Дело вовсе не в том, чего он хочет, а в том, что они могли бы ему предложить. Только этим все и определяется. Так чего же он может от них ждать? Ему вдруг стало не по себе от их вопроса, от того, как он был задан, от заключенного в нем непонимания его положения. Да кем же, в конце концов, они считают себя, эти господа, и чего, по их мнению, может он от них ждать? Уж не кажется ли им, что он попросит стаканчик мороженого? Или какую-нибудь интересную книгу? Или захочет посидеть у костра или послушать, как мурлычет кот? Не воображают ли они, что ему приспичило пойти в кино, а затем в кафе — освежиться холодным лимонадом? Или взять несколько уроков танца, или заполучить бинокль, или, на удивление друзьям, пройти курс игры на фортепиано?

Может, они решили, что ему не терпится надеть новый костюм или шелковую рубашку? Может, ожидают от него жалоб на слишком жесткую постель или просьбы дать ему стакан воды. Может, ожидают требования изменить диету, — мол, кофе, который вы влили в меня последний раз через трубку, недостаточно подслащен, несколько даже горчит, и я это ощутил всеми своими внутренностями, а поэтому, попрошу вас, кладите в него побольше сахару и хорошенько размешивайте. Соус к азу слишком жидкий, кроме того, не мешало бы его посолить. И еще мне, пожалуй, хочется пососать тянучку. В следующий раз, когда будете меня кормить через трубку, дайте мне тянучку, только не слишком сладкую, с небольшой добавкой шоколада, слегка подогретую и мягкую. Все эти годы я, видите ли, мечтал о тянучке, только ради нее месяцами бился головой о подушку, чтобы вы поняли, наконец: больше всего на свете я люблю тянучки.

Этим кретинам следовало бы и самим знать, чего он хочет, и вместе с тем понимать, что этого они все равно ему дать не могут. А хотелось ему лишь того, что для них было так доступно и естественно. Он хотел бы иметь глаза, чтобы видеть. Два глаза, чтобы видеть солнечный и лунный свет, и синие горы, и высокие деревья, и крохотных муравьев, и дома, в которых живут люди, и цветы, распускающиеся поутру, и снег на земле, и течение рек, и поезда, что прибывают и отправляются, и прогуливающихся людей, и собачонку, которая играет старым башмаком, сердито рыча носится с ним вперед и назад, отскакивает от него в сторону, терзает его подошву и вообще принимает этот башмак очень всерьез. Ему хотелось бы иметь нос, чтобы вдыхать запах дождя, и дымного костра, и слабый аромат, оставшийся в воздухе, когда мимо прошла девушка. Он хотел бы иметь рот, чтобы есть, и говорить, и смеяться, и чувствовать вкус, и целовать. Он хотел бы иметь руки и ноги, чтобы работать, и двигаться, чтобы походить на мужчину, вообще хоть на что-то живое.