XVI. Утром. — подъем на гору

 

 

Рис. Дорога на горный хребет

 

Желание о. Сергия исполнилось: утро было прекрасное. Ни облачка на небе. Утренний воздух свеж, приятно вздрагиваешь от него, и чувствуешь во всем теле молодость и бодрость. И кругом все кажется молодым, ярким, радостным…

С улыбкой встречает меня о. Иван. И я вижу в глазах его то же утреннее настроение. О. Исаакий положительно помолодел за ночь! Меньше морщин на лице, а в глазах переливается что-то молодое, немного лукавое — таким он был, наверное, когда не было у него темной бороды с белой, как серебро, проседью…

А о. Сергий точно по воздуху носится! Оказывается, он и в самом деле пред отходом на гору решил угостить нас «пышками».

— Пожалуйте… сейчас будет готово, — на ходу говорит он мне и, показывая на небо, весело прибавляет: погодку Господь дал… Вот теперь поснимаем!..

— Когда это вы успели и пышки уж приготовить, — удивляюсь я.

— Это недолго… В монастыре в пекарне был — научился.

О. Сергий исчезает, — а через минуту я снова вижу его в летней кухне, за кухонным столом.

— Он рано встает, — говорит о. Иван, — в два часа ночи правила читает. А сегодня после правил прямо за пышки принялся.

Пышки о. Сергия удались на славу!

В наших местах они называются лепешками. Круглые, как блины, но гораздо толще; в величину большой сковороды, пухлые, горячие, пропитанные маслом… Обжигаешься, и скорей запиваешь чаем, чтобы не так жгло рот.

— Никогда не ел таких удивительных пышек! — говорю я.

— Ничего нет удивительного, — говорит о. Иван, — никогда не ели их на таких горах.

О. Сергий сам не садится. Он только прислуживает. Не дает нам опомниться: кончим одну пышку — на столе другая! В воздухе тянет теплым запахом кухни. Солнце еще не поднялось из-за гор, но разлилось уже нежно-розовым светом на снежном хребте.

О. Сергий буквально светится от счастья. На минуточку он даже задерживается у стола только для того, чтобы полюбоваться на нас и на наш аппетит.

Мы все едим с наслаждением, и все улыбаемся, глядя друг на друга и на о. Сергия.

Но пышки на тарелке начинают исчезать все медленнее. Прежде чем положить кусок в рот, мы долго дуем на него: боимся обжечься. И, наконец, недоедаем большую половину. О. Сергий замечает эту перемену. Огорчается. Но о. Иван утешает его:

— Мы доедим их холодными.

О. Сергий неохотно, но примиряется с этим компромиссом и говорит:

— Так вы собирайтесь, а я пока допеку.

— Да, сам-то ты ешь, — вдогонку кричит ему о. Иван.

— Я после! — уже из «кухни» отзывается о. Сергий.

— Всегда он так: поглядит на других и сыт!

 

***

 

До хребта горы — идти около часа.

Крутых подъемов нет, скал и обрывов тоже. Все время приходится идти лесом, иногда косогорами, густо покрытыми низким цветущим кустарником, напоминающим олеандры; колючей ажиной, с красными незрелыми ягодами; и еще какой-то вьющейся, колючей травой.

Лес местами такой же тенистый, столетний пихтовый бор, как около кельи, — местами молодой частый полухвойный, полулиственный.

В воздухе постоянно сменяется то один, то другой запах. То запахнет чем-то пряным, напоминающим мяту, то смолой, то душистыми сладкими цветами, похожими на теплый мед; то грибами, то влажной, прошлогодней листвой. Но иногда врезается острый, отвратительный запах спирта, смешанного с какой-то одуряющей вонью.

— Это черви такие есть, — объясняют мне: сейчас еще мало их, а осенью бывает вздохнуть нельзя. Особенно, если по нечаянности наступить на него. Так одуряет, что голова кружится.

Мы нашли несколько таких червей: довольно большие, белые — вершка два. Сидят на земле, неподвижно. Когда до них дотронешься — свертываются.

 

 

Рис. Келья пустынника о. Семена

 

О. Сергий показывает мне громадный, обросший мохом камень, круглый, как шар.

— Этот камень сорвался откуда-то с вершины, налетел на пихту, пихта упала и свалила собой другую.

И действительно тут же недалеко лежат две полусгнивших пихты.

— Я несколько раз видел, как деревья от молнии загораются, — говорит о. Сергий, — у нас на поляне обожженная пихта стоит — это при мне случилось. Гроза была сильная. Гром, не переставая, гремел… да вдруг, как ударит, — точно тут на поляне разорвалось что. И разом ослепило меня. Смотрю: громадное пламя вспыхнуло — все дерево в огне. Красиво было смотреть.

— Сейчас наши дороги разойдутся, — сказал о. Иван, — это поляна о. Семена. Вы в гору свернете, а мне надо немного вниз спуститься, всю гору кругом обойти и вон на ту вершину подняться: там и живу.

— О. Семен дома? — спросил я.

— Нет, он с месяц как ушел — что-то насчет воинской повинности надо ему: все-таки огород успел справить — ничего…

Действительно, огород оказался в полном порядке.

— Смотри-ка, о. Сергий, — сказал о. Исаакий, — лук-то у него лучше нашего. У нас градом побило, а у него ничего.

Нашли несколько спелых ягод клубники и смородины. Келья была отперта. На террасе висел старый изорванный подрясник.

— Ну, вы отдыхайте здесь, — проговорил о. Иван, — а я поскорей пойду.

Но и мы долго отдыхать не стали. Над горами потянулись редкие, точно синеватый дым, облака. О. Сергий уже несколько раз с тревогой посматривал на небо! и теперь торопил: как бы погода не испортилась, а то и поснимать не удастся.

Ближе к вершине лес почти исключительно хвойный. Каждый поворот открывает неожиданный вид, то на одну, то на другую сторону хребта. Слева горы сравнительно невысокие, возвышаются мягкими холмами, сплошь покрытыми лесом. Справа видна дальняя снежная цепь.

Мы всходим на небольшую, совершенно ровную площадку, заросшую невысоким ельником. Здесь устроена скамеечка. О. Сергий и о. Исаакий видят ее в первый раз.

— Должно быть, о. Семен сделал, — улыбается о. Сергий, — он все тут за грибами ходит.

До вершины теперь недалеко. Мы делаем последнее усилие и без передышки входим на самую вершину.

 

XVII. НА ГОРНОМ ХРЕБТЕ

 

 

Рис. Гора Хутыа

 

Холодный ветер резко ударяет в лицо. Белая цепь гор, освещенная солнцем, слепит глаза. Внизу, на страшной глубине, открывается вся долина по р. Кодор с едва видными домиками поселенцев и сереющей нитью шоссе. Дух захватывает смотреть туда, вниз. И кажется, что ветер, вырвавшись из-за гор, подхватит и унесет с собой…

Несколько мгновений мы стоим молча. Я чувствую, что на глазах выступают слезы — может быть, от ветра, может быть, от яркого солнечного света, а может быть, от непередаваемого лучезарного чувства, расширяющего душу…

— Господи, — говорит о. Сергий, — хорошо-то как!

Но его огорчает, что облака все больше застилают вершины гор — и помешают снимать.

Стоять холодно. Мы идем по тропе вдоль хребта. Часто останавливаемся, и, несмотря на облака, снимаем горы.

— Вот эта вершина называется гора Хутыа, — показывает мне рукой о. Сергий, — снимите ее, очень красиво выйдет.

— Нет, о. Сергий, выйдет не очень хорошо, — облака мешают.

— Все-таки снимите…

По обрыву растут ели и пихта. Нам видны только вершины их. Выбираем прогалины между деревьев. Останавливаемся и смотрим, как в раму, на долину и горы.

На одной из таких остановок я долго ждал, чтобы прошли облака — хотелось снять горы. О. Сергий, опершись на палку, задумался. Он стоял на упавшем пне, около большой, совершенно одинокой в этом месте, пихты. Я не мог удержаться: перевел аппарат и снял его.

О. Исаакий заметил все это и засмеялся.

— Сняли тебя, о. Сергий! — сказал он. О. Сергий только руками всплеснул.

— А я думал, горы снимаете… жду, облака пройдут… Как же вы это успели-то?.. Ах искушение!..

И он долго потом подсмеивался над собой.

О. Исаакий рассказал мне, как ходили, на одну из самых дальних горных цепей, пустынники искать удобных для келий мест.

— О. Трифиллий, да еще два брата ходили туда…

— Это какой о. Трифиллий, — спросил я, который не далеко от о. Никифора живет?

— Да — этот самый. Ведь он все горы исходил и излазил. Вон, видите, выступ чернеется, а около него снег. Так вот на самом этом месте стали они подыматься. Снегу много было — не разберешь, где гора, где, просто так, снег навис. И оборвись они. Покатились прямо в пропасть. Один ногу сломал. Ну, как оттуда нести? Невозможно! Пришлось оставить лежать в снегу. Один дежурил около него, другой за пищей сюда ходил… долго болел, ничего, слава Богу, поправился.

Около самой тропы растет пихта. Их немного здесь, на вершине. В глаза бросается вырезанный на гладком стволе крест.

— Это о. Трифиллий вырезал, — говорит о. Исаакий.

— Вы слышали, о. Исаакий, — он хочет уходить из своей кельи, — сказал я.

— Да, слышал. Мешают! Он давно безмолвия ищет. Хорошей жизни человек. И простой. Не знаю, найдет ли удобное место.

Тропа чем дальше, — тем гуще заросла цепкой травой. О. Сергий идет впереди нас и палкой бьет по траве, то направо, то налево.

Я долго не могу понять — зачем он это делает: шалит, точно маленький! Но шалость совершенно не идет к о. Сергию.

Оказывается, это он расчищает дорогу мне и о. Исаакию!

О. Исаакий окликает его:

— Не пора ли спускаться, о. Сергий?

— Да, пожалуй. Теперь тропа пойдет густым лесом. Гор все равно видно не будет.

— Значит, той же дорогой назад идти? — спрашиваю я.

— Нет, зачем же — говорит о. Сергий, — этак не интересно. Будем спускаться по новой дороге, прямо здесь и пройдем косогором. Земля мягкая, камней нет. Хоть оно и покруче немножко, а идти легче.

Последний раз смотрим мы на снежные горы в узкий просвет между двух пихт и начинаем спускаться вниз.

Косогор, действительно, совсем другой, чем тот, по которому мы подымались на гору: там были местами мелкие камни, местами заросли ажины и цепкой травы. Здесь земля мягкая, как пух, трава высокая, но тоже какая-то мягкая, с широкими бархатистыми листьями. Довольно круто, но нога тонет в мягкой земле, не скользит и идти совсем нетрудно.

О. Сергий показывает мне на глубокую яму у корня пихты:

— Это Мишкина келья.

— Много здесь медведей?

— Очень много. Мы их постоянно видим.

— Не боитесь?

— Ну, конечно, нет! Мишка добрый: только поесть любит. Особенно лаком до кукурузы.

— Я раз очень близко с медведем встретился, — говорит о. Исаакий, — иду как-то и вот в самом узком месте, помните, где крутой подъем, пониже о. Вениамина, слышу, кто-то идет навстречу. Я снизу шел. Всматриваюсь вверх, в гору — медведь! Увидал меня — остановился. Я тоже остановился и кричу:

— Мишка, куда идешь, давай дорогу!

Послушался: постоял, постоял и побежал в лес.

Жить им привольно здесь — ягод много. Никто не пугает.

О. Сергий нашел несколько белых грибов. Срывая их, все приговаривал:

— Соус какой сделаю! С картофелем… вкусно будет. Попробуете нашего рукоделья!

— А мало их что-то у вас.

— Да, мало почему-то. Вот около о. Трифиллия больше: Он собирает, сушит, — любитель!

 

 

Рис. Снеговой хребет

 

Спускаться делается довольно трудно: опять начались камни и колючая трава. О. Сергий то быстро идет вперед, то и опять, как на вершине, расчищает дорогу, то подходит сбоку и в самую критическую минуту удивительно ловко задерживает мою ногу, съезжающую вниз, своею ногой…

Но вот и знакомая поляна. Мы опять вышли к келье о. Семена, хотя и другой дорогой. Отдыхаем немного. О. Сергий и о. Исаакий любуются на огород, который почему-то меньше пострадал от града, чем у них.

От кельи о. Семена мы опять идем новой дорогой. Я все время чувствую себя, как будто бы возвращаюсь в свой постоянный дом. И, когда вспоминаю, что завтра утром мне предстоит уйти отсюда, чтобы никогда не вернуться в эти места, делается как-то странно, точно не можешь определить, — что же на самом деле: то ли, что здесь мой дом, или то, что я завтра уйду?

— Скоро будем дома, — говорит о. Сергий.

— Мне хочется поскорей домой.

— Устали? — спрашивает о. Исаакий, приостанавливаясь.

— Нет, не устал. Просто так. Хочется посидеть дома…

Мы выходим на нашу поляну с другой стороны, и я до самого последнего момента не узнаю дороги. Лес обрывается, и прямо перед глазами знакомая келья, маленькая терраска, маленькая «летняя кухня» в сторонке, а за кельей высокие, высокие, издали еще более величественные пихты.

Я. обрадовался до смешного. Точно долгие годы не был в родном доме и теперь вернулся…

О. Сергий сразу становится хлопотливым хозяином. Он уже поглощен, видимо, вопросом, как лучше приготовить нам то-то и то-то… Торопится. Намного опережает нас. И когда мы с о. Исаакием подходим к келье — он уже с ведром в руках идет к колодцу.

Почти в одно время с нами возвратился и о. Иван.

— Ну, что, как у тебя? — спрашивает его о. Исаакий.

— Ничего, все благополучно — слава Богу.

— А почему так долго ходил?

— Мука подмокла. Просеял ее, просушил. Жирана видел, — обратился он ко мне, — только далеко — стрелой мчался. А то однажды удивительно было: на поляне у меня жиран пасся, близко — вот, как до кельи. Животное пугливое — прямо-таки удивился я тогда. Выхожу как-то на терраску, смотрю: на поляне жиран. Я стою не двигаюсь. Он ничего: подходит все ближе, ближе… Посмотрит на меня, прислушается — я стою, не шевелясь. Опять ничего — ест себе траву… Долго я на него любовался. Ну, а как шевельнулся я — он в лес, как ветер, и глазом моргнуть не успел.

Вышел из кельи о. Сергий.

— А, о. Иван! Вернулся. Ничего, благополучно? Пойдем стряпать!

— Пойдем, теперь после путешествия хорошо подкрепиться.

— Соус из белых грибов сделаем.

— Да ну! Неушто нашли?

— Нашли! Вот посмотрите, какой соус выйдет!

— А вы пока отдохните, — сказал мне о. Исаакий. Я пошел к себе.

И снова, входя в маленькую комнатку, без стола и стульев, с узенькой койкой, на которой лежал изорванный «кусок» одеяла, а на стене висела картина, изображающая старика и женщину с распущенными волосами, стреляющую в него из лука, — я опять почувствовал странное ощущение, точно я вхожу в «свою» комнату, в которой всегда жил и всегда буду жить…

 

 

Рис. Келья о. Иссакия и о. Сергия

 

XVIII. РАЗБОЙНИКИ

 

 

Рис. Снеговая гора

 

Вечером мы опять сидели около кельи и опять разговаривали до поздней ночи.

Но теперь разговор наш был о другом: мне рассказывали о разбойниках.

Разбойники нападали несколько раз и на о. Сергия, и на о. Исаакия. Рассказывали они об этом опять-таки совсем не так, как о. Никифор.

Там «разбойники» окружены были тем же мистическим светом, что и вся личность о. Никифора. Он чувствовал их приближение. Они являлись, как бы орудием бесов, искушавших его. Они были не столько «разбойниками» — сколько «искушением» — одним из внутренних препятствий на пути его спасения.

Здесь подвижники были другие — другие были и разбойники. И о. Исаакий и о. Сергий говорили об них без тени злобы, с удивительно милым добродушием. Почти с юмором. В рассказах этих вместе с тем выражалось много смирения и истинно-христианскаго отношения к злу, — но разбойники их были простые «определенные» люди, внушающие страх тоже не «мистический», а самый простой «общечеловеческий» страх.

У о. Никифора — это бесы в костюме разбойников. Здесь — самые настоящие мингрелы с револьверами, кинжалами и винтовками.

— Один раз он так напугался, что убежал от них, — подсмеивается о. Исаакий над о. Сергием.

— Я не испугался, — говорит о. Сергий, — я думал так лучше будет… О. Исаакий в келье был, а я вон на том конце поляны. Вижу, схватили они его. Как думаю быть? спрячусь думаю: одного-то скорей отпустят. Вот, когда первый раз пришли, верно — испугался… Без привычки! Как схватили они меня, приставили револьвер к груди: «деньги!» — кричат. Я весь дрожу: и руки трясутся, и ноги трясутся — зуб на зуб не попадает — право! И главное, сделать-то с собой ничего не могу. Трясусь и трясусь… Денег, конечно, не было. Перерыли всю келью: даже на подлавку слазили! Сапоги, чашки, ложки, — все начисто взяли… Ушли они — а я все в себя прийти не могу, точно в лихорадке озноб сделался…

— А у вас, о. Иван, бывали разбойники?

— Как же! Один раз пять рублей взяли — да еще чужих! Дали мне эти деньги в монастыре, передать одному брату пустыннику. Передать-то я еще не успел, а они как раз и пожаловали. Первым делом, конечно, деньги! Это у них всегда первое слово. Деньги спрятаны хорошо были. Может быть, и не нашли бы их. Только подумал, подумал я — нет, все равно отдам! Пошел в келью — достал пять рублей и отдал.

— А ты расскажи, о. Сергий, как разбойник тебе сапоги вернул, — сказал о. Исаакий.

О. Сергий засмеялся.

— Да, да — вот какой разбойник хороший попался! Дело так было. Пришли как-то разбойники. Все вооруженные: винтовки, револьверы, кинжалы. Я на молитве стоял. Вывели меня из кельи, а сами начали шарить. Все обыскали. До последней тряпки в мешок к себе поклали. Были у меня сапоги — и те взяли. Осталось только то, что на себе: подрясник, да скуфейка. А нога у меня тогда болела. Я и говорю одному из них:

— Отдай мне сапоги назад.

Взял, завернул вот так и показываю ему ногу:

— Видишь, говорю, нога у меня болит, мне никак без сапог нельзя.

— Хорошо, хорошо, — говорит.

Пошел к мешку, достал сапоги — принес:

— На, говорит, носи!

Уж не знаю, что это с ним сделалось…

— Помните, в Драндском монастыре монах к вам приходил? — обратился ко мне о. Иван.

— Как же, конечно, помню, о. Нафанаил?

— Да, да! Ведь он немного жил у нас: и как раз на разбойников попал.

И почему-то все при этом воспоминании улыбнулись.

О. Исаакий стал рассказывать:

— Были у нас разбойники. Все, что только можно было, забрали и ушли. Мы думаем, надо о. Вениамина предупредить. Поскорей собрались — и чуть ни бегом к нему! Приходим, а они уж там! Раньше нашего пришли: в гостях у о. Вениамина сидят. Крик такой, беда! Деньги давай… Грозятся. И о. Нафанаил тут. На нем золотые очки были. Схватил он эти очки, подает разбойнику:

— Возьми, — говорит, — это самое ценное, что у нас есть.

Не взяли! «Нам, — говорят — очков не надо. Нам деньги надо». Чудаки!

— А то еще вот искушение-то, — покачал головой о. Сергий, — это в первый же раз было, когда я больно напугался-то. Мучили они меня, мучили угрозами своими. И кинжал к горлу приставляли и револьвером грозили, все деньги требовали. Я бы и рад дать, чтобы отпустили поскорей — да денег никаких нет. И вот один пристал:

— Покажи, где товарищи живут!

— Ну, нет, — говорю, — никаких товарищей показывать я вам не стану, — если надо вам, сами ищите!

И ведь вот: не то плохо, что вещи все забирают, а самое это устрашение. Не бьют ничего, — а страхом истерзают всего. Так живешь, думаешь: смерти не боишься. А тут видишь: не хочется еще умирать, страшно… Беда с этими разбойниками. Боже сохрани!

О. Исаакий сказал:

— Я недавно объездчика видел: теперь, — говорит, — разбойники не будут вас трогать — можете не беспокоиться. Не знаю, почему так сказал.

— А потому — уверенно проговорил о. Иван, — что в Сочинском округе недавно разбойников у пастухов нашли и воспретили им за это на горах пасти скот. Жил там горный инженер, или землемер — не знаю кто. Только, что жил в горах и лес измерял. Разбойники ограбили его и убили. Через некоторое время этих разбойников нашли в горах у пастухов. Теперь казна и не дает пастбища, и негде им скот пасти. Вот они и боятся… Ведь все эти разбойники или сами пастухи, или живут с пастухами.

— Может быть и так, — согласился о. Исаакий.

— А все-таки, — сказал о. Иван, — хорошо и то, что разбойники к нам приходят. Пустыня больше всего тем и хороша, что нигде так не чувствуешь промысел Божий, как здесь. В миру на то надеешься, на другое надеешься — на себя, на знакомых, на деньги, на полицию, на сторожей — решительно на все… А здесь один. И прямо перед Богом. И ни на кого, как на Бога, надеяться не приходится.

— В пустыне жить и трудно, и хорошо, — своим задумчивым тоном сказал о. Исаакий, — сначала кажется, что никакого смысла нет одному жить, на горе, с дикими зверями… а как поживешь подольше, так и видишь, что только тут и открывается настоящий смысл жизни… потому что в Боге он, а не в мирских заботах… Я вот рад, что Господь болезнь посылает… Ближе к концу. Слава тебе Господи.

Стало совсем темно. И опять, как накануне, встал о. Исаакий и сказал:

— Пойдемте, помолимся. А потом отдыхайте. Завтра вам дорога дальняя, надо, как следует отдохнуть. А то, может быть, погостите? — с полуулыбкой спросил он.

— Нет, не могу.

— Пойдемте, помолимся, — повторил о. Исаакий.

Это был последний мой вечер на Брамбских горах.

 

XIX. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

 

Утром, перед отходом, я пошел погулять по расчищенной о. Сергием дороге. За два дня, проведенных здесь, я полюбил это место. Хотелось попрощаться с ним. Прошел несколько раз. Мягкая тень ложилась от стволов на дорогу. Душистый, теплый воздух переливался на солнце. И откуда-то издали, точно с неба, звучал дальний говор вершин пихтового бора.

Навстречу мне шел о. Исаакий. Босой, неторопливой походкой, как всегда спокойный, серьезный…

Он подошел ко мне и сразу начал с вопроса, о котором, очевидно, только что думал.

— Бывали ли у вас в жизни минуты исключительной, необыкновенной радости?

Вопрос был для меня несколько неожиданный, но я сейчас же вспомнил один случай из своей жизни и рассказал его.

— Такими воспоминаниями надо особенно дорожить, — сказал о. Исаакий, — бывает в жизни очень тяжело, унываешь, все кажется серым, ненужным. В отчаяние готов впасть, наконец. Но в самую трудную минуту посылает Господь такую радость, что разом все она озарит в душе! И целая полоса жизни — и прошлая, и будущая — надолго вперед наполняется духом живым. Такая радость не от житейских удач бывает — ее Господь посылает по благодати.

Немного прошли молча.

— А я опять хочу уговаривать вас остаться, — сказал о. Исаакий, улыбаясь одними морщинками около глаз.

— Нет, не могу, я и так запоздал…

— Вы думаете погостить остаться? Нет! Совсем оставайтесь.

— То есть, как это? Совсем остаться здесь жить?

— Ну, да, остаться жить с нами, — серьезно сказал о. Исаакий.

— Что вы, о. Исаакий!

— А почему бы вам не остаться?

— Да, во-первых, я не могу этого сделать… по многим причинам… А главное — не хочу.

— Почему не можете, и почему не хотите? — продолжал настойчиво спрашивать о. Исаакий.

— Не могу и по внешним причинам, которые для вас не интересны, и по внутренним: у меня нет ни достаточной веры, ни сил, ни подготовки для такой жизни. А почему не хочу? Отчасти я уже говорил вам об этом — я не чувствую в «мирской жизни» ничего гибельного. Если я делаю что-либо дурное — всегда виноват сам, а вовсе не «мирская жизнь». И пока, по крайней мере, я вижу определенную возможность жить в миру полной, осмысленной, хорошей жизнью. Зачем же мне бежать от мира, от тех людей, которых я люблю, от той деятельности, к которой чувствую призвание? И куда бежать? Бежать туда, где жизнь сама по себе, несомненно, в своем роде прекрасна, но мне совершенно недоступна.

Все, что я говорил о. Исаакию, было моим искренним и глубоким убеждением. Но к удивлению моему, мои слова не произвели на него решительно никакого действия.

Так же спокойно и уверенно он повторил:

— А все-таки оставайтесь жить с нами. Здесь есть удобные поляны, лесу сколько угодно. Келью построить недолго. У нас хорошо, тихо… Никого нет. Птицы да звери. Не спеша, понемножку, с Божьей помощью, все у вас наладится. Поверьте мне — оставайтесь.

И теперь слова его уже не казались мне такими несообразными. Я сказал:

— Сейчас это во всяком случае невозможно. А за будущее, конечно, никто поручиться не может.

О. Иван вышел из кельи, посмотреть, где мы. Пора было идти.

— Приезжайте к нам на будущий год, поживите подольше. Войдите в нашу жизнь, многое тогда решите по иному.

— Чай готов, пожалуйте! — крикнул о. Иван, увидав нас.

— Сейчас идем, — отозвался о. Исаакий.

И вот опять мы на маленькой знакомой терраске, за маленьким столиком, и мой край — в знак трогательного внимания к гостю — покрыт стареньким-стареньким полотенцем. На тарелке горкой наложены вчерашние пышки, расставлены стаканы, а чайник, чтобы не занимать места на столе, стоит на перилах.

Читаем молитву.

О. Исаакий делает заключительный возглас:

— Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

И мы садимся.

Я уже чувствую приступ той особенной грусти, которая бывает перед отъездом в дальнюю дорогу, особенно, когда почти наверное знаешь, что назад не вернешься никогда.

О. Сергий так нежно, заботливо угощает, что нет сил отказаться и не взять холодной «пышки», хотя совсем не до еды. О. Иван делает над собой усилие и хочет, по обыкновению, подбодрить всех:

— Что же это мы какие печальные, — говорит он, — не на веки-вечные прощаемся. На будущее лето, как захочется вам на дачу ехать, вспомните о нас и приезжайте, все равно, как на дачу. Лес у нас хороший. Воздух здоровый. Стряпать о. Сергий будет соуса, да пышки…

Он хочет улыбнуться, но я вижу, что и ему грустно. О. Исаакий молчит. Смотрит куда-то далеко в лес и о чем-то думает.

О. Сергий по-своему тоже старается вывести всех из грустного настроения. Он начинает говорить о хозяйственной стороне нашего путешествия.

— Ты, о. Иван, пойдешь провожать до дилижанса? — спрашивает он.

— Да, да, обязательно. Провожу до Цебельды. Посажу на дилижанс, тогда уж буду спокоен, что все благополучно.

— Пышек с собой возьмите, а то хорошего хлеба во всю дорогу не достанете. Потом надо бы палку взять с железным наконечником — легче спускаться будет.

— Ничего, сойдем хорошо. Ты ведь с горы тоже проводишь?

— Конечно, провожу.

— Ну, вот вдвоем и спустим их.

— Нам надо еще к о. Вениамину зайти, — говорю я, — во-первых, попрощаться, а потом я крест да ложечки у него оставил.

— Это по пути, — прервал свое молчание о. Исаакий, — мы захватим его с собой — проводим вас до крутого спуска. А о. Сергий пойдет дальше.

Торопимся кончить чай, чтобы поскорей идти. Вещи почти все уложены, осталось только нужное для чая — наша посуда, чайник, ложки, ножи…

Пока о. Исаакий и о. Сергий надевают сапоги «в дорогу», о. Иван аккуратно укладывает все в свою сумку, прилаживает ее на спину, приносит мне палку с острым концом. И, наконец, все мы готовы и двигаемся в путь.

Последний раз смотрю я на поляну, и сейчас она стоит перед моими глазами именно такой, как запомнил я ее в ту минуту, перед нашим уходом: и келья с низкой крышей, и грядка высокого гороха, и смешная, маленькая летняя кухня, и кривое окошечко из той комнаты, где я спал, и высокая трава в конце неразделанной части поляны, и темная, почти черная опушка леса, и корявое, обожженное молнией дерево, и прозрачная даль снежных гор…

Входим в лес. Поляны больше не видно. Но шум пихт все тот же, и влажные нити мха висят все так же, как и на опушке. Этот лес — неразрывная часть какой-то невидимой большой кельи и как бы далеко мы ни ушли, все время будет казаться, что вот сейчас, за этими деревьями, откроется поляна с грядкой высокого гороха и кельей о. Сергия.

О. Сергий идет впереди меня, худенький, с мочальными волосами. Спина его согнута. Ноги тяжело переступают в непомерно больших сапогах. Сзади меня о. Исаакий. А всех впереди — сильный, широкоплечий о. Иван.

Мы идем по узкой тропе. Травы почти нет. Но роса такая сильная, что ноги все-таки чувствуют сырость и по телу нет-нет пробегает холодная дрожь.

Понемногу тяжелое настроение рассеивается. Мы вспоминаем, как шли по этой дороге от о. Вениамина. Смеемся над Иларионовским «членом Государственной Думы», над переполохом от фотографического аппарата и над о. Константином, испугавшимся за свои «дранки».

Совсем не похоже, что меня «провожают», просто «гуляем» по лесу. Утро свежее, но ясное, веселое. Почему не пройтись до о. Вениамина, а потом вернуться назад «домой», в келью с узенькой койкой и стариком-подвижником на стене.

Утренние тени в лесу становятся отчетливее, темнее — это солнце ударило из-за гор по вершинам деревьев. И когда мы выходим к келье о. Вениамина — весь лес сверху обведен огненной лентой.

Дверь в келью о. Вениамина закрыта.

— Неужели спит? — удивляется о. Иван.

Входит на терраску, снимает с плеч сумку и громко произносит:

— Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Не сразу из кельи раздается:

— Аминь.

И низко нагнувшись, чтобы не задеть косяк головой, показывается фигура о. Вениамина.

Лицо заспанное, сам большой, мохнатый. Видимо, мы разбудили его.

— Неужто спал? — удивляется и о. Сергий.

— Да я встал-то давно, правила прочел. Устал. Прилег да и заснул.

Он щурится от яркого света, и смущенно улыбается.

— Здравствуйте, о. Вениамин, — говорю я. О. Вениамин не слышит и наскоро приглаживает бороду и волосы.

— О. Вениамин, с тобой здороваются!

О. Вениамин быстро протягивает мне руку. И все также смущенно улыбаясь и щурясь заспанными глазами, говорит:

— Я думал: сначала помолимся.

Мы идем в келью. О. Вениамин встает за аналой и начинает читать.

После молитвы еще раз здоровается со мной. Неумело и неуклюже трясет за руку. Здоровается и со всеми остальными.

— Я к вам попрощаться, о. Вениамин, — говорю я, — и подарки ваши захватить.

— Они готовы уж, завернуты, я ждал вас. Он достает их из-под аналоя.

— А к тебе у меня просьба, — обращается он к о. Ивану: — снеси, пожалуйста, на обратном пути о. Никифору липовый цвет.

— Вы что же, лечитесь липовым цветом? — спрашиваю я.

— А как же! Чуть простудишься, грудь заложит, сейчас липовый цвет. Это у нас первое лекарство, очень хорошо помогает.

О. Иван укладывает все в свою сумку, снова надевает ее на плечи, и мы отправляемся дальше.

Солнце совсем вышло из-за гор и вместе с высыхающей росой от земли подымается крепкий, опьяняющий запах…

Мы идем с о. Вениамином рядом. Я взглядываю на него и вспоминаю тонкий, белый крест его работы.

— Где это вы так хорошо научились резать по дереву?

— На Старом Афоне.

— Вы долго жили там?

— Лет десять.

— А почему же ушли? Вот уж где можно было жить в безмолвии!

— Нет, на Старом Афоне теперь безмолвия никак найти нельзя. Потому и ушел. Всюду народ. А потом дорого — средства не позволяют.

— Как то есть дорого?

— Надо купить себе келью, даже, скажем, не купить, а в аренду снять. Теперь там каждая пещера в аренду сдается. Хозяева больше греки. За самую плохенькую пещеру заплатишь рублей двести… По монастырскому там жить ничего, хорошо. А кто хочет в пустыню уйти — некуда!

— Как же вы сюда-то попали, о. Вениамин?

— Как попал! Приезжали туда монахи с Нового Афона, рассказывали, что вот тут, на кавказских горах, пустынники живут, а я уж давно в мыслях имел, как бы уйти в безмолвие. Подумал, подумал — взял да и поехал. Приехал в Россию, даже к родным не зашел — прямо сюда.

— Думаете и дальше здесь жить?

— Как Богу будет угодно. Жить хорошо. Если бы своя церковь — лучшего не надо.

Мы дошли до того места, где два дня назад о. Вениамин поклонился мне земным поклоном. Даже трава все еще примята была на том месте, где мы стояли с ним.

Спускаемся по узкой дороге, по которой так тяжело было идти после ссоры с о. Вениамином. А вот и то-место, где отдыхали мы после крутого подъема, где о. Вениамин обратился ко мне с своей просьбой.

Останавливаемся. О. Вениамин и о. Исаакий дальше провожать не пойдут.

О. Исаакий говорит мне:

— Если у вас будет когда-нибудь душевное затруднение, напишите нам: одному иногда трудно бывает разобраться. Мы общими силами, вместе с вами сделаем это. А еще лучше — приезжайте сюда сами.

Он берет меня за обе руки и крепко жмет их своими маленькими холодными руками, в одной из них я чувствую четки.

О. Вениамин очень расстроен. Он молча обхватывает мои плечи, целует меня так же, как тогда, когда мы мирились с ним, и повышенным тоном, почти с пафосом, говорит:

— Пусть эти братские поцелуи будут… как бы залогом… потому что мы полюбили…

Пафос его неделанный, а торжественные фразы оттого, что он много переживает в эту минуту и чувствует, что слова должны быть какие-то особенные… Но у него ничего не выходит, и он беспомощно смотрит на меня и молча тискает руку…

— Я тоже как-то сразу полюбил вас всех, — говорю я, — и никогда вас не забуду. Спасибо вам за все. — Мы убогие люди, немощные, — совсем растроганно говорит о. Вениамин, — простите нашу худобу. А если видели что хорошее, это не наше, это от Господа…

— Прощайте!

— Прощайте, — говорят враз о. Исаакий и о. Вениамин.

И в последний раз кланяются нам поясным поклоном.

Мы начинаем спускаться по самому крутому склону. Идем в таком порядке: о. Иван, потом я, сзади меня о. Сергий. Впрочем, нельзя сказать, что он идет сзади. Он все время меняет место — то заходит с одного бока, то с другого, то идет впереди, все это в зависимости от того, с какой стороны надо оказывать мне помощь. Один я решительно не мог бы сойти с этой горы. Местами меня очень осторожно спускают на руках: о. Иван подставляет спину, я держусь за нее обеими руками, а о. Сергий одной рукой поддерживает за пояс, другой за локоть, и я едва касаюсь ногами отвесной скалы, по которой идет спуск. Больше всего удивляет меня о. Сергий. В таких сапогах, которые хуже пудовых вериг и он на этих скалах, уступах, почти отвесных обрывах, чувствует себя точно на городской мостовой.

Первый раз мы решились отдохнуть в том самом овраге, где с о. Иваном встретили о. Вениамина с о. Константином.

— Ну, спасибо, о. Сергий, что проводил нас, — говорит о. Иван: — теперь иди домой, трудную дорогу прошли.

В это время, где-то внизу, в горах, раздается выстрел.

— Нет, уж я провожу вас до реки… Вон и стреляют… Все буду думать: не случилось ли что. Провожу до ровной дороги, тогда уж пойду спокойно…

Идем дальше. Последний невысокий подъем в гору. Поляна. И наконец некрутой спуск, по которому трудно было всходить и так легко теперь идти под гору.

Меня пустили идти вперед:

— Чтобы, как захотите, так и идти, поскорей или потише, — объяснил мне о. Иван.

Мы идем очень быстро. Ноги сами все ускоряют и ускоряют шаг, так и хочется, как бывало в детстве, расставить руки крыльями и бегом «полететь» с горы.

Оглядываюсь назад: о. Иван идет по-прежнему своим сильным, широким шагом, но отстал от меня довольно далеко. О. Сергий в «скороходах» делает до смешного большие шаги, чтобы поспеть за мной, и тоже далеко.

— Лучше пустынников идете! — весело кричит мне о. Иван.

— Домой скорей хочется, — смеется о. Сергий. Я не заметил, как тропа круто повернула направо, и спустилась прямо к реке. Я остановился.

— Ну, вот и конец, — сказал о. Сергий, подходя ко мне, — теперь пойдете прямо. Мне, пожалуй, можно и вернуться.

— Конечно, иди, о. Сергий, — сказал и о. Иван: — теперь дойдем хорошо.

— Значит — попрощаемся… Я протянул о. Сергию руку.

Он подал мне свою мозолистую, с несгибающимися пальцами. И несколько раз низко, низко поклонился.

— Прощайте, о. Сергий, — сказал я, — дай вам Бог всего хорошего. Давайте поцелуемся.

— Спаси вас Господи, — сказал о. Сергий, очень тихо, почти над самым моим ухом.

— Может быть, навсегда прощаемся, о. Сергий, не забывайте меня.

О. Сергий еще раз низко, низко поклонился мне…

 

................

 

Долго шли мы с о. Иваном молча. Всякое прощание действует на душу, как-то особенно чувствуется в нем скрытое слово: «навсегда» и это заставляет сердце биться тревожно…

Но здесь было еще и другое.

За несколько дней, проведенных мною у о. Сергия и о. Исаакия, я не только полюбил их, но, как это ни странно — привык к ним.

Я прощался с ними совершенно так же, как стал бы прощаться, проживши на этой горе не два дня, а долгие годы…