От «примирения С действительностыр»

К «ФИЛОСОФИИ ДЕЙСТВИЯ»

на из характерных сторон идейной жизни в России 1840-х го-'дов - исключительное воздействие, исходившее от гегелев­ской философии. Произведения Гегеля, писал Герцен, толкова­лись «беспрестанно; нет параграфа во всех трех частях "Логики", в двух "Эстетики", "Энциклопедии" и пр., который бы не был взят (охвачен) отчаянными спорами нескольких ночей. Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в опре­делении "перехватывающего духа", принимали за обиды мнения об "абсолютной личности и о ее по-себе бытии". Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных го­родах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выпи­сывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в не­сколько дней...»².

Воздействие гегелевской философии в России, как и в Польше, не­сопоставимо с воздействием какого-либо другого западного мыслите­ля; оно было одновременно и широко распространенным, и глубоким; оно достигало отдаленных провинциальных центров и оставило свой отпечаток на русской литературе. Во многих случаях это было лишь поверхностной интеллектуальной модой; но если смотреть в целом, то влияние Гегеля было событием с далеко идущими последствиями.

Во-первых, рецепция гегелевской философии была естественной кульминацией того периода в русской интеллектуальной истории, ко­торый заслуживает названия «философская эпоха». То была эпоха, когда прогрессивная интеллигенция, горько разочарованная провалом декабристского восстания, потеряла веру в эффективность политиче­ского действия. Вместо этого интеллектуалы занялись философскими

«Эпохой сороковых годов» в русской исторической литературе обычно считаются годы с 1838-го по 1848-й; Павел Анненков в своих воспоминаниях назвал этот период «замечательным десятилетием». Чрезвычайно стимулирую­щий анализ этой эпохи можно найти в книге Исайи Берлина «Русские мысли­тели», в главе под названием «Замечательное десятилетие». См.: Berlin I. Russian Thinkers. N.Y., 1967.

² Герцен A.M. Былое и думы. Л.: ГИХЛ, 1946. С. 217.

проблемами, такими как смысл истории, взаимоотношение индивида со сверхиндивидуальными общественными и культурными структу­рами, и место России во всемирной истории. В России, как и в Герма­нии, философские спекуляции имели компенсаторную функцию для людей интеллектуально мужественных, но живших в таком обществе, где публичная жизнь была почти полностью парализована.

Во-вторых, гегелевская философия привлекала как противоядие от романтизма. Начать с того, что она рекомендовала себя как противо­положность интроспективному «мечтательству» и установкам роман­тического бунтарства, вдохновленного Байроном и Шиллером; геге­льянство в этом контексте понимали в основном как «примирение с действительностью». Несколько позднее в гегелевской философии увидели мощный инструмент в борьбе против романтического ирра­ционализма и консерватизма - их в России представляли славянофи­лы. В то же время (и здесь не обошлось без влияния левых гегельян­цев в Германии) начала ощущаться потребность овладеть системой Гегеля и выйти за ее пределы; а это, в свою очередь, приводило к пре­образованию философии примирения с действительностью в филосо­фию рационального и сознательного действия.

В-третьих, наконец, как «примирение с действительностью», так и «философия действия», казалось, дают ответы на нравственные и фи­лософские дилеммы, томившие «лишних людей», о которых говори­лось выше в связи со славянофильским движением. Для образованных русских, страдавших от своего отчуждения и внутренней раздвоенно­сти, гегельянство было, прежде всего, философией реинтеграции -преодоления отчуждения либо путем сознательной адаптации к суще­ствующей действительности, либо в усилиях ее изменить. В послед­нем случае философия реабилитировала политическое действие, ко­торое прежде презирали, и начинала «перевод мысли в действие».

НИКОЛАЙ СТАНКЕВИЧ

В 1830-е годы главным центром русского гегельянства был кру­жок Станкевича. Роль и значение этого кружка в эволюции прогрес­сивной мысли в царствование Николая I можно сравнить с тем вкла­дом, который внесли любомудры в формирование славянофильской идеологии.

Николай Станкевич (1813-1840) был типичнейшим представите­лем молодой прогрессивной интеллигенции дворянского происхож­дения. По словам Анненкова, в Станкевиче «отразилась юность одной эпохи нашего развития: он как будто собрал и совокупил в себе луч­шие нравственные черты, благороднейшие стремления и надежды

Анджей Валицкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

своих товарищей»¹. Среди членов его кружка был радикальный де­мократ Белинский, либералы Грановский и Боткин, анархист Бакунин и даже славянофил Константин Аксаков. Герцен, основатель «русско­го социализма», был одним из друзей Станкевича. В своих воспоми­наниях все эти очень разные люди вспоминали Станкевича одинаково восторженно. Иван Тургенев, романы которого представляют собой одновременно литературный памятник «лишним людям» и обвини­тельный документ, раскрывающий их слабость, признавался, что зна­комство со Станкевичем стало началом его духовного развития.

Первоначально интересы Станкевича сосредоточились на роман­тической философии природы (особенно Naturphilosophie Шеллинга), которая очаровала московских любомудров. Природу бытия Станке­вич определял как творчество, а любовь - как одушевляющий ее дух. Он хотел, прежде всего, преодолеть субъективный эстетизм (Schon-seeligkeit) - освободиться от «гнета особенного» и найти опору в сфере «всеобщего». Эту свою проблему Станкевич сначала понимал как вопрос о религиозном отождествлении я с Богом и с пантеистиче­ски понятой природой. Под влиянием Гегеля существо проблемы по­чти неощутимо начало меняться, пока выражением проблемы не стал конфликт между личностью и историей, между субъективными стремлениями индивида и исторической необходимостью. Хотя Стан­кевич развернуто не формулировал потребность примирения с рос­сийской действительностью, несомненно, что гегелевская философия предоставила в его распоряжение аргументы, отвергающие романти­ческие позы бунта и «иррациональные» попытки изменить существу­ющий миропорядок. В одном из своих писем, которые сами по себе были философскими статьями в миниатюре, он писал: «В мире гос­подствует дух, разум; это успокаивает меня насчет всего»².

Это соображение, однако, не было последним словом Станкевича. Несмотря на прогрессирующий туберкулез, его сознание было пора­зительно активным до самого конца жизни. В своем интеллектуаль­ном развитии Станкевич, по-видимому, часто предвосхищал многие идеи русской философской «левой». В последний год жизни, напри­мер, он читал ранние произведения Фейербаха и Prolegomena zur His-toriographie польского философа Августа Цешковского (Берлин, 1838). В результате Станкевич (вслед за Цешковским) постулирует «переход от философии к действию» и соединяет этот постулат с реа-

¹ Станкевич Н.В. Переписка его и биография, написанная П.В.Анненковым. М, 1857. С. 236, 237. Самая полная современная монография о Станкевиче на английском языке: Edward I Brown. Stankevich and His Moscow Circle Stanford Calif; 1966.

Станкевич Н.В. Переписка. С. 342.

ГЛАВА 7. Русские гегельянцы...

билитацией внутренних и внешних чувств, к которой призывал Фей­ербах. Смерть помешала Станкевичу развить свои мысли, но всякое освещение идейной эволюции Бакунина и Белинского, Герцена и Огарева должно отмечать и учитывать роль Станкевича, наметившего путь, по которому вскоре пошли его друзья.

МИХАИЛ БАКУНИН

После того как Станкевич в 1837 г. уехал за границу, руководите­лем его кружка стал Михаил Бакунин (1814-1876). Страстный прозе­литизм Бакунина и его преданность философии, граничившие с фана­тической нетерпимостью к взглядам, которые он не разделял, стали почти легендарными. Для молодого Бакунина философия была путем к спасению и заменой религии; поездка в Берлин в 1840 г. представ­лялась ему путешествием в «новый Иерусалим».

Первоначально интерпретация Бакуниным Гегеля была окрашена мистицизмом немецких романтиков. Его главным образом интересо­вал вопрос, который традиционно занимал мистиков, а именно - от-деленность человека от Бога. Спасение, думал Бакунин, зависит от уничтожения «индивидуального я» и высвобождения заключенного в нем элемента бесконечности. Сначала ему казалось, что достигается это спасение через любовь, а позднее (под влиянием Гегеля) - через полное примирение с действительностью. Действительность, полагал Бакунин, выражает волю Бога и, значит, должна быть разумной; все в ней - добро и ничего не зло, ибо само различение добра и зла («нравственная позиция») - это результат грехопадения: «Тот, кто ненавидит действительность, ненавидит Бога и не знает его». Поэзия, религия и философия помогают примирению человека с Богом; вся­кий, кто прошел эти этапы развития, обретает совершенство: «Реаль­ность становится для него абсолютным добром, и воля Божья его соб­ственной сознательной волей». Для того чтобы достичь этого слияния с божественным - стать «воплощенным духом», - необходимо снача­ла пройти испытание рефлексией и абстракцией», пережить «незави­симое развитие и чистилище разума», которые дают возможность очиститься от «призрачности». Характерно, что Бакунин в этот пери­од, пользуется мистическими понятиями, такими как «испыта­ние /мука», «очищение» вместо гегелевского «отрицания»; в его ис­толковании диалектическая драма Духа становится своего рода путем паломника к «царству Божьему», а философия - заменой религии.

Во «Введении к гимназическим речам Гегеля», опубликованном в 1838 г., Бакунин провозгласил «примирение с действительностью во всех отношениях и во всех сферах жизни». Отъединение от действи-

Анджей Валщкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

тельности - болезнь, «неизбежное следствие абстракций и призрач­ности ограниченного разума (Vernunff), который не признает ничего конкретного и превращает каждое проявление жизни в смерть». Шил-лерово Schonseelichkeit, субъективная философия Канта и Фихте, мя­тежная поэзия Байрона - таковы последовательные этапы этой болез­ни. Бунт разума привел к революции во Франции - стране смертельно больной, символе голого отрицания, огромной духовной пустоты. Примирение с действительностью во всех отношениях и во всех сферах жизни, - так заканчивает Бакунин, - это первая задача нашей эпохи, задача перехода от смерти к жизни, осуществленная Гегелем и Гёте.

Несоответствия между этой статьей, которая обычно считается манифестом русского гегельянства, и намерениями самого Гегеля -совершенно очевидны. К примеру (ограничимся лишь одним): Гегель возводил истоки своей философии к Реформации, а Бакунин (следуя за консервативными романтиками, которые симпатизировали католи­цизму) считал Реформацию первоисточником «болезни духа».

Тем не менее, взгляды Бакунина возникли не из подлинно консер­вативного мировоззрения. Бакунин был типичным представителем неприкаянной интеллигенции - отпрысков помещичьей аристократии, которые стали чуждыми своему собственному классу и которые по­этому были готовы к освоению новых мировоззрений, связанных с другим социальным окружением. Последующая философская эволю­ция Бакунина - яркое тому свидетельство. В Германии его воззрения начали меняться с такой быстротой, что возникало впечатление как бы внезапных прыжков из одной крайности в другую.

Внутренняя логика идей Бакунина привела его к постепенному утверждению активного элемента в личности и отрицанию контем-плативного, чисто созерцательного идеала. Парадоксальным образом, даже временное признание личностной природы Бога и бессмертия души было шагом в этом направлении: бессмертие души представля­лось метафизической гарантией сохранения индивидуальности, утверждения автономии и активного характера души. Идея слияния человека с Богом почти неощутимо уступила место идее высвобожде­ния божественного начала в человеке. Во всяком случае, новая кон­цепция Бога у Бакунина предоставила опору не столько примирению с действительностью, сколько революционному отрицанию и фило­софии действия: «Сам Бог не что иное, как чудесное творение себя самого <...> творение, которое, для того чтобы понять и постичь его, должно все время пониматься по-новому, - и такова природа действия как постоянного утверждения Бога-в-себе»¹.

Бакунины. Собр. сочинений и писем. М., 1934-1936. Т. 3. С. 111, 112.

ГЛАВА 7. Русские гегельянцы...

Понятие «действие» не было новым в мировоззрении Бакунина. Однако в тридцатые годы, когда он находился под влиянием Фихте и еще не читал Гегеля, он употреблял это слово только в связи с «ду­ховными актами». Он критиковал Белинского за его «робеспьеров-скую» интерпретацию Фихте и за буквальное понимание постулата действия. Но в 1842 г. Бакунин и сам стал понимать действие как ак­тивное участие в революционном преобразовании действительности.

В знаменитой статье «Реакция в Германии» (опубликована в 1842 г. Арнольдом Руге в его Deutsche Jahrbucher fur Wissemchaft und Kunstf Бакунин продолжает разрабатывать теоретические основания революционной философии действия. Публикация этой статьи совпа­ла с решением Бакунина не возвращаться в Россию, а остаться в Гер­мании и оставить философию ради политики. Статья направлена про­тив juste-milieu, против «эклектических примирителей», которые стремились к примирению противоположностей. Это одна из первых серьезных попыток леворадикальной интерпретации гегельянства, демонстрации того, что Герцен называл «алгеброй революции», кото­рой овладевают посредством гегелевской диалектики. Крупнейшим достижением Гегеля Бакунин считает его понятие борьбы противопо­ложностей и признание им «абсолютной законности отрицания». Бакунин, по сути дела, отходит от гегелевского истолкования отрица­ния, отвергнув момент опосредования между противоположностями. В противоположность Гегелю, Бакунин рассматривает трансцендиро-вание (Aufhebung), т.е. окончательный результат диалектического процесса, не как отрицание и удержание в одно и то же время, но как полное уничтожение прошлого. Сущность противоречия, утверждает Бакунин, не в равновесии двух противоположностей, а в «преоблада­нии негативного», которому принадлежит решающая роль. Одно только отрицание - элемент, определяющий существование позитив­ного, - включает в себя тотальность противоречия и одно только име­ет абсолютную законность. Отсюда следует, что создание будущего требует уничтожения существующей действительности. Бакунин за­канчивает свою статью знаменитым утверждением: «Радость разру­шения - творческая радость» (Die Lust der Zerslorung ist auch eine schaffende Lust).

Бакунин подписал свою статью французским псевдонимом «Жюль Элисар». Псевдоним имел символическое значение и должен был по­казать, что Бакунин теперь отвергает свою прежнюю франкофобию и симпатизирует Франции как стране «действия» и революции. Многих прогрессивных мыслителей того времени (включая молодого Маркса)

' Англоязычный перевод в: Edie J. et al. Russian Philosophic. 3 vols. Chicago, 1965. Vol. 1. P. 385-406.

Анджей Валицкин. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

ГЛАВА 7. Русские гегельянцы...

привлекала возможность слияния в будущем немецкого и француз­ского начал, философии и политического действия. Идею «франко-германского идейного альянса» прокламировал также Арнольд Руге, издатель Deutsche Jahrbiicher и вождь левых гегельянцев. Поэтому в краткой заметке от редакции он представил статью Жюля Элисара как новый и поразительный факт, а именно, что «француз, который пони­мает немецкую философию и <...> вынудит некоторых лентяев (немецких. -А.В.) подняться со своего лаврового ложа». Этот пример, полагал Руге, должен побудить немцев оставить свое «хвастовство в сфере теории» и сделаться французами.

ВИССАРИОН БЕЛИНСКИЙ

Центральной фигурой в философской «левой» 1830-х и 1840-х го­дов, несомненно, был замечательный литературный критик Виссарион Белинский (1811-1848). Его философские поиски находили себе вы­ход в литературно-критических статьях, которые имели исключи­тельное, беспрецедентное влияние на литературу девятнадцатого ве­ка¹. Благодаря этим статьям самые актуальные вопросы, обсуждавши­еся в кружке Станкевича, получили доступ к самой широкой аудитории. Не будет преувеличением сказать, что драматическая идейная эволюция Белинского оказала влияние на целое поколение.

В отличие от своих друзей-помещиков, Белинский был сыном провинциального врача, и ему приходилось содержать себя собствен­ным трудом и часто испытывать финансовые затруднения. Ему не да­ли закончить обучение в Московском университете под тем предлогом, что у него слабое здоровье и небольшой талант, но в действительности потому, что он написал пьесу («Дмитрий Калинин» - трагедия в духе Шиллера, критиковавшая крепостное право) и по наивности представил свое произведение на суд университетского начальства. Сильно развитое чувство человеческого достоинства, которое было выдающейся чертой личности Белинского, сложилось рано и не имело в себе ничего аристо­кратического; оно развивалось из протеста против условий жизни, в ко­торых прошла юность Белинского, - против дикости телесных наказа­ний, применявшихся в школе; против грубой жизни в семье, против унижения, с которым он сталкивался везде в обществе угнетения. Не в

¹ См.: Terras V. Belinsky and Russian Literary Criticism: The Heritage of Organic Aesthetics. Madison. Wise., 1974. О роли Белинского и Бакунина в кризисе ге­гелевского «абсолютного идеализма» см.: Billig J, Der Zusammenbruch des Deut-schen Idealismus bei den Russischen Romantikern: Bjelinski, Bakunin. Berlin, 1930; Koyre A. Etudes sur Г histoire de la pensee philosophique en Russie. Paris, 1950.

последнюю очередь это чувство человеческого достоинства сложилось в Белинском под воздействием разительного контраста между литерату­рой — самой большой его страстью с детства — и всей окружавшей его повседневной действительностью.

Мировоззрение молодого Белинского представляло собой харак­терное для его эпохи смешение философского романтизма (заимство­ванного у Шеллинга) и рационалистической веры в силу образования. Он находился под сильным впечатлением храбрых бунтарей - героев шиллеровских трагедий, и в то же время им двигала ненависть к об­щественной несправедливости - ненависть, которая побуждала Бе­линского искать философию, оправдывающую этот протест и эту борьбу. Его идеологическая драма началась в 1836 г., когда он решил, что нашел такую философию в волюнтаристическом, активистском идеализме Фихте.

В фихтеанской концепции всесильного «Я», которое ничто не спо­собно сокрушить, коль скоро оно осознало свое призвание, Белинский увидел санкцию на бунт - пусть даже бунт одиночки; говоря его же словами, в новой теории он «почувствовал запах крови». Глубоко присущий ему, однако, реализм вынудил его заподозрить, что этот героический волюнтаризм - только иллюзорное решение и что «аб­страктный идеал, взятый в изоляции от географических и историче­ских условий развития»¹, обречен на разрушение при соприкоснове­нии с суровыми законами действительности.

К концу 1837 г. Белинский наткнулся на формулировку мучившей его проблемы; то был знаменитый тезис Гегеля: «все действительное разумно, все разумное действительно». Согласно этому тезису, «ра­зум» социальной действительности - это закон, управляющий движе­нием Абсолюта, закон, не подверженный влиянию субъективных при­тязаний индивидов. Бунт личности против Разума истории неизбежно мотивирован частным - и потому лишь кажущимся - пониманием вещей, субъективными и, в конечном счете, иррациональными пред­ставлениями. В глазах Белинского это было равносильно отказу от нравственной обязательности протеста - чем-то таким, что позволяло отвергнуть тяжелую ношу ответственности. «Сила - это закон, закон есть сила, - писал он в письме к Станкевичу. - Нет, не могу описать тебе, с каким чувством услышал я эти слова, - это было освобожде­ние»². Признав тем самым высшие права Разума Истории и приняв, что «свобода не своеволие, но действие в соответствии с законами необходимости», Белинский, подобно Бакунину, провозгласил свое «примирение с действительностью».

Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. М, 1953-1959. Т. 11. С. 385. ^: Там же. С. 386.

Анджей Валицкип. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

ГЛАВА 7. Русские гегельянцы...

На самом деле это примирение было актом трагического самоот­рицания. Белинский с энтузиазмом прославлял русскую действитель­ность, но его статьи того времени не вполне адекватно отражают его умонастроение. Об этом ясно говорят его письма: в них он высказы­вается более откровенно и в них открываются мучившие его тяжелые сомнения. Белинский признается, что «принудил» себя к примирению вопреки своей собственной природе и отбросив свою собственную «субъективность». Белинский думал, что, подчинившись неизменным законам «разумной необходимости», он сумеет обрести твердую почву в жизни и станет человеком «действительности», а не «привидением».

В случае Бакунина примирение с действительностью основыва­лось на консервативном романтизме и мистическом истолковании гегельянства. В сочинениях Белинского мы тоже находим элементы романтического консерватизма (например, культ «непосредственно­сти» и иррациональных элементов народной традиции); но в целом для него характернее антиромантические мотивы - такие как акцент на прозаических ценностях и реабилитация обыкновенной, «низкой» действительности. Для Бакунина истинное примирение с действи­тельностью было возможно только путем мистического отождествле­ния своей личности с божественной сущностью вселенной. Белинский не был столь требовательным: он довольствовался ролью человека, который не пускается в софистические отвлеченности, а твердо стоит обеими ногами на земле. В защите Белинским «обыкновенного» -простого и нормального - выразилось его желание вырваться из спер­той атмосферы кружка Станкевича, который он сравнивал с необита­емым островом. «Действительная жизнь» как идеал должна быть про­тивоядием порочному кругу «рефлексии», беспрерывным эпистоляр­ным исповедям и бесконечным играм в самоанализ. Любое полезное участие в жизни общества, каким бы ограниченным оно ни было, утверждал Белинский, лучше, чем «гнилая рефлексия, притворяюща­яся идеализмом».

Белинский, как кажется, отказался от примирения как раз потому, что оно не давало ему - да и не могло дать - того, чего он ожидал. Примирение не только не давало основу для цельного мировоззрения, но усиливало переживание своего отчуждения, чувство того, что он не человек действительности, а привидение. Придя к выводу, что для него лично «разумная действительность» - нечто недостижимое, Бе­линский какое-то время утешал себя верой в разумность историческо­го процесса в его целом - во всеобщую гармонию, в которой даже диссонансы имеют свое место. Однако эти «философские утешения» не могли перекрыть приток новых идей. В 1840-1841 гг. (когда Стан­кевич и Бакунин впервые начали проигрывать в уме идею «филосо­фии действия»), Белинский пережил состояние глубокого внутренне-

го освобождения. Это освобождение было составной частью процесса борьбы за права индивидуальности, за радикальный пересмотр анти-персоналистских импликаций идеи исторической необходимости и за утверждение активного участия в истории.

Сначала Белинский отверг «философию примирения» скорее по нравственным, чем по теоретическим соображениям. В марте 1841 г. он подвел итог своему новому отношению к Гегелю в письме к Боткину:

Благодарю покорно, Егор Федорыч, - кланяюсь Вашему философ­скому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому фили­стерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и уда­лось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, - я и там попро­сил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филип­па II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии. <...> Что мне в том, что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы?^{

Однако одних только эмоций Белинскому было недостаточно: его гегельянская выучка была не напрасной. Не довольствуясь нрав­ственным негодованием, он искал объективных, исторических оправ­даний своего протеста. В этом стремлении его поддерживало чувство солидарности с массами - чувство, которое помогало ему преодоле­вать трагическое ощущение своего одиночества. Широкий обще­ственный отклик, вызванный его статьями, и возраставшее сопротив­ление общества политике царизма давали Белинскому желанное ощущение того, что он, наконец, близок к преодолению своей «при­зрачности». Он вновь обрел веру в историю - теперь уже не в смысле разумного исторического оправдания всего существующего, но как убеждение в разумности общего исторического развития.

Один из существенных компонентов мировоззрения Белинского зрелого периода его творчества - диалектический историзм, который привел его к пониманию прогресса как закона истории, осуществля­ющегося в непрестанной критике и отрицании застывших, анахрони­ческих социальных форм. Диалектика Белинского была рационали-

Цит. изд. Т. 12. С. 22-23.

Анджей Валицкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

стической (подобно диалектике Гегеля и в отличие от диалектики Шеллинга). Сущность истории для него - движение разума: «Разум тогда только признаёт известную истину, учение или явление дей­ствительными, когда находит в них себя...»¹ Разум требовал теперь полной эмансипации индивидуальности - точно так же, как «разумная действительность» подразумевала отрицание существующей действи­тельности. Это смещение акцента позволило Белинскому пересмот­реть свое отношение к французскому Просвещению и признать в ка­честве новых героев в основном «разрушителей старого» - таких как «Вольтер, энциклопедисты и террористы». В то же время Белинский уяснил свое неприятие антиисторического рационализма Просвеще­ния. «Не думай, - писал он одному из друзей, - чтобы я мыслил рас­судочно: нет, я не отвергаю прошедшего, не отвергаю истории - вижу в них необходимое и разумное развитие идеи; хочу золотого века, но не прежнего, бессознательного, животного золотого века, но приго­товленного обществом, законами, браком, словом, всем, что было в свое время необходимо, но что теперь глупо и пошло»².

Диалектический взгляд на историю указал Белинскому путь к примирению трагического конфликта между борьбой индивидуально­сти за изменение действительности и установленными социальными нормами. Следует, полагал Белинский, допустить возможность ак­тивного участия в преобразовании природы и истории путем осмыс­ления законов, управляющих силами той и другой. Сознавая утопиче­ский характер многих прогрессивных идеалов, Белинский пытался укоренить их» в действительности, показать, что они - неотъемлемая часть исторического процесса. Он пытался сформулировать, в чем состоит «философия действия», свободная от субъективизма Фихте, снимающая дуализм этики и необходимости у Канта и Шиллера и преодолевающая раскол между абстрактным идеалом и конкретным, объективным миром. Трудность, с которой столкнулся Белинский, -отсутствие объективных критериев исторического прогресса; это со­здавало угрозу впасть в ненамеренный субъективизм, приравниваю­щий Разум Истории к разуму самого его носителя, т.е. к идеям идео­логического авангарда русской интеллигенции.

Идейная эволюция Белинского протекала в русле преобладающего в европейской мысли направления, в особенности - левого гегельян­ства в Германии. Левые гегельянцы подчеркивали все то, что связы­вало Гегеля с рационалистическим наследием Просвещения, и пыта­лись создать синтез немецкой философии и французской револю­ционной мысли, соединить немецкое «мышление» с французским

Цит. изд. Т. 6. С. 270. 'Цит. изд. Т. 12. С. 71.

ГЛАВА 7. Русские гегельянцы...

«действием». Белинский подчеркивал, что, отвергнув философию примирения, он не собирается полностью порывать с гегельянством. «Гегель, — писал он в одном месте, по-своему выражая мысли, впер­вые высказанные Энгельсом, - сделал из философии науку, и вели­чайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира состоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны»¹.

Одним из характерных мотивов мировоззрения Белинского после отказа от примирения с действительностью была защита всего осо­бенного (действительной, живой индивидуальности) против тирании всеобщего (Абсолюта, Разума и Духа). По целому ряду актуальных проблем эта защита тесно сближала Белинского с материализмом как философской системой, в которой человечество рассматривается в виде совокупности индивидуальных, чувственных существ - людей. Акцент на том, что люди - это создания из плоти и крови, характерен для антропологического материализма Людвига Фейербаха: его «Сущность христианства» произвела глубокое впечатление на Белин­ского (хотя он знал это сочинение только по слухам). В «Обозрении русской литературы за 1846 год», например, Белинский заявил: «Ум без плоти, без физиономии, ум, не действующий на кровь и не при­нимающий на себя его действия, есть логическая мечта, мертвый аб­стракт. Ум - это человек в теле или, лучше сказать, человек через те­ло, словом, личность»².

Стоит отметить, что Белинский, по крайней мере отчасти, был знаком с ранними произведениями Маркса и Энгельса. Уже в 1843 г. он читал резюме памфлета Энгельса «Шеллинг и откровение», а дву­мя годами позже ему попались на глаза статьи Маркса («К еврейско­му вопросу» и «К критике гегелевской философии права») и статья Энгельса («К критике политической экономии») в Deutsch-Fran-zosische Jahrbucher fur 1844.

Разрыв с философией примирения оказал влияние также и на ли­тературную критику Белинского. До этого разрыва он с пренебреже­нием относился к «субъективной» литературе как иррациональному бунту против действительности от имени идеала, замешанного на уз­ком «абстрактном разуме» индивида. В то время Шиллер был для Бе-

¹ Там же. Т. 7. С. 49—50. Это высказывание отчетливо демонстрирует влияние брошюры молодого Энгельса «Шеллинг и откровение». Белинский был знаком с этой работой по статье Боткина о немецкой литературе, напечатанной в «Отечественных записках» (1843). Статья Боткина почти слово в слово повторяет целые абзацы из памфлета Энгельса.

² Белинский В.Г. Цит. изд. Т. 10. С. 27.

Анджей Еалицкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

линского воплощением пустого мечтательного эстетизма, абстракций, лишенных опоры в действительности. Его «богами» тогда были «олимпийцы» Гёте и Пушкин, великие «объективные» поэты, кото­рые воздерживались от того, чтобы судить действительность. О позд­нем Пушкине Белинский писал, что поэт нашел выход из эстетиче­ского тупика в «гармонии просвещенного духа, примиренного с дей­ствительностью». Когда же сам Белинский отверг такое примирение, он вновь признал ценность того, что называл «субъективной» литера­турой, - произведений, выражавших протест против существующих условий общественной жизни. Одновременно с этим он разработал новое, более сложное определение субъективности как такой миро­воззренческой позиции, которая не просто отвергает «объектив­ность», но и выходит за ее пределы; такая «субъективность» не иска­жает действительность, а честно воспроизводит и оценивает ее не по прихоти художника, а в согласии с прогрессивным для данного обще­ства направлением. Тем самым Белинский популяризировал в своей литературной критике роль идеологически ангажированной реалисти­ческой литературы.

Белинский настаивал на том, что реалистическая литература (он употреблял термин «натуральная школа» в литературе) должна давать подлинную и правдивую картину действительности, но он также пре­дупреждал об опасности смешения правдивого портрета с простой копией. Подлинное изображение действительности требует открытия всеобщего в особенном, воспроизведения типических явлений, кото­рые заключают в себе сущность бесконечного разнообразия жизни, -всеобщего, которое выделено из внешнего хаоса фактов. Поскольку художественное обобщение такого рода подразумевает некоторое оценочное суждение, то Белинский делал вывод, что не существует никакого «чистого искусства», поскольку любое художественное произведение «тенденциозно». Различие между «объективной» и «субъективной» литературой состоит лишь в том, что первая утвер­ждает действительность, тогда как вторая занимает по отношению к ней критическую, активную позицию.

Белинский подчеркивал, что всеобщность художественного произве­дения не следует смешивать с «логическим силлогизмом» или «схемати­ческой абстракцией»: это значило бы погрешить против природы искус­ства, которое он определял как «мышление в образах». Художественное обобщение должно воздействовать живыми и конкретными образами, влияющими непосредственно на чувства и воображение читателя, -в противном случае это только «пустая риторика».

Эта теория представляет собой непреходящее достижение русской эстетики и в то же время обобщает богатый опыт «гоголевского пери­ода русской литературы» (выражение самого Белинского).

ГЛАВА 7. Русские гегельянцы...

АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН

В отличие от Станкевича, Бакунина или Белинского, Александр Герцен (1812-1870)' и его ближайший друг Николай Огарев еще подростками осознали себя продолжателями революционных тради­ций декабристов. Герцен рассказывает, как летом 1827 г. (или 1828 г.) во время прогулки в окрестностях Москвы оба юноши, обнявшись, поклялись посвятить свою жизнь борьбе за свободу. Обучаясь в Мос­ковском университете, они организовали домашний кружок для того, чтобы подготовиться к осуществлению этой цели. В своих воспоми­наниях (написанных гораздо позднее - в эмиграции) Герцен сравни­вает их кружок с кружком Станкевича: «Им не нравилось наше почти исключительно политическое направление, нам не нравилось их по­чти исключительно умозрительное. Они нас считали фрондерами и французами, мы их сентименталистами и немцами»".