II. Строительство военного и политического здания господства

Ромул исчислил свой народ и разделил его на трибы, курии и центурии; он обмерил поля и распределил земли между культом, государством и народом. Из народа он выделил благородных и горожан; из первых он составил сенат, а с первыми должностями в государстве соединил исполнение священных жреческих обрядов. Было избрано войско всадников, составивших в позднейшие времена своего рода среднее сословие между сенатом и народом, а оба эти основные сословия еще теснее были связаны между собой отношениями патрона и клиентов. У этрусков Рим позаимствовал ликторов с фасциями и секирой — страшными знаками верховной власти, позднее приданными, не без некоторых различений, всем высшим чиновникам, согласно кругу их обязанностей. Ромул изгнал чужих богов, чтобы только собственный бог Рима хранил город, он учредил

^5* Монтескье в своем прекрасном сочинении «Sur la grandeur et sur la decadence des Ro-mains» уже почти превратил в роман историю Рима. До него об истории Рима в политическом отношении рассуждали Макьявелли, Парута и другие проницательные итальянцы⁵.

398

авгурии и всяческие прочие гадания, тесно связав религию народа с делами войны, с делами государства. Он определил отношения между мужем и женой, отцом и детьми, навел порядок в городе, устраивал триумфы; когда он был убит, его стали почитать, словно бога. Все это точки, вокруг которых беспрерывно вращается колесо всей последующей римской истории. Ведь если со временем классы населения и умножились, и изменились, и стали враждовать между собой, если возникли жестокие споры о том, каковы обязанности каждого из классов, или разрядов, римского населения, если среди горожан стали возникать беспокойства, вызванные растущими податями и гнетом богачей, если трибуны выдвигали столь много предложений, служащих к облегчению жизни народа, а среднее сословие, всадники, предлагали переделить земли и улучшить судопроизводство, если споры о границах сословий сенатского, патрицианского и плебейского принимали то ту, то иную форму, пока всякие различия между сословиями не стерлись вообще,— во всем этом мы видим только одно: случайные ситуации, в которых невольно оказывается грубо слаженная, живая машина,— только такой машиной и могло быть римское государство в стенах одного города. Та же машина — умножение числа должностных лиц по-мере роста населения, числа одержанных побед, завоеванных стран и увеличения потребностей государства; та же машина — ограничения и умножения триумфов, игр, усиление роскоши, укрепление власти мужа и отца — в разные эпохи римских нравов и умонастроений,— все это оттенки прежних установлений, не придуманных Ромулом, но твердою рукою введенных им, так что они и позднее, под властью императоров и почти вплоть до наших дней, могли оставаться основою римского строя. Вот эта основа: S.P.Q.R.^6* — четыре волшебных слова; они покоряют, они сокрушают мир и в конце концов несут беды самому Риму. Отметим важнейшие моменты римского строя, из которых, словно дерево из своих корней, вырастает вся судьба Рима.

1. И римский сенат, и римский народ — все с самых ранних времен были воинами; Рим был воинственным государством, начиная с высших его членов и кончая, в случае необходимости, низшими. Сенат подавал советы, но из числа патрициев назначал также военачальников и послов; состоятельные граждане в возрасте от семнадцати до сорока шести и даже пятидесяти лет были военнообязанными. Кто не участвовал в десяти походах, не достоин был государственных должностей. Вот откуда патриотизм римлян в сражении, вот откуда воинственный дух — в делах государства. Римляне советовались о делах, в которых понимали толк, а решения их были делами. Посол Рима внушал уважение царям, ибо он мог и вести в бой войска, и решать судьбу царств в сенате и в сражении. Граждане высших центурий — не грубая чернь, ибо состояло высшее сословие из людей зажиточных и опытных в делах, испытанных в сражении, повидавших свет; голоса центурий победнее и не были столь весомы, и в лучшие времена их даже не призывали на войну.

6* Римский сенат и римский народ.

399

2. Воинскому призванию римлянина подчинено было все воспитание, особенно в благородных семействах. Тут учили обсуждать дела и произносить речи, голосовать и управлять толпой; в юности римлянин шел на войну, чтобы проложить себе путь к триумфам, наградам, должностям. Отсюда совершенно особенный характер и римской истории и римского красноречия, даже правоведения и религии, философии и языка — в них дух государственности, деяния и подвига, мужества и дерзания, дух отточенный, хитроумный, коварный. Если сравнить историю иудейскую, китайскую и римскую, красноречие иудейское и римское, то невозможно представить себе большего различия. Но дух римлян совершенно отличен и от греческого духа, включая даже Спарту, потому что римский дух зиждется как бы на более суровой натуре, на более древней привычке, на более твердых принципах. Римский сенат никогда не умирал, его решения, его суждения, унаследованный от Ромула характер римлян были вечны.

3. Полководцами у римлян нередко были консулы, власть которых продолжалась, как правило, всего один год: поэтому им приходилось спешить, чтобы вернуться с триумфом, а преемники торопились удостоиться тех же божеских почестей. Поэтому римляне вели войны необычайно быстро, а число войн росло: одна давала начало другой и одна торопила другую. Римляне даже приберегали на будущее разные поводы, чтобы начать войну, как только окончится предыдущая, и, словно капитал наживы, счастья и чести, они обращали войны на пользу себе. Поэтому так интересовались римляне жизнью других народов, навязываясь в союзники или в защитники им или в третейские судьи, разумеется, не из человеколюбия. Дружба и союз с римлянами означали опеку, совет был приказанием, решение — войной или порабощением. Никогда гордость не была столь бесчувственной, смелость — бесстыдной, как у римлян, навязывавших народам свою волю; римляне думали, что весь мир принадлежит им, и мир стал принадлежать им.

4. И на долю римского солдата выпадала часть почестей и наград, каких удостаивался полководец. В первые времена, когда процветали гражданские доблести, римляне служили не за жалованье, и впоследствии жалованье платили скупо; однако с ростом завоеваний, по мере того как положение народа благодаря трибунам все улучшалось, жалованье, награды и добыча росли. Поля покоренных народов нередко распределяли между солдатами, и известно, что недовольства в римской республике издавна и по большей части возникали именно из-за неправильного распределения земель. Позднее, когда Рим стал завоевывать чужие страны, солдат участвовал в триумфе полководца, получая долю добычи и Удостаиваясь почестей, равно как богатых подарков. За спасение римского гражданина, победу в морском сражении, взятие стен города давали венки⁶. Луций Дентат мог гордиться тем, что, «участвуя в ста двадцати сражениях, восемь раз победил в рукопашной схватке, сорок пять раз был ранен в грудь и ни разу в спину, тридцать пять раз отнимал оружие у неприятеля и награжден был восемнадцатью необитыми копьями, двадцатью пятью конскими сбруями, восемьюдесятью тремя цепочка-

400

ми, ста шестьюдесятью браслетами и двадцатью шестью венками, а именно четырнадцатью — за спасение римского гражданина, восемью — золотыми, тремя— за овладение городской стеною, одной — за спасение, кроме того — деньгами, десятью рабами и двадцатью быками»⁷. А поскольку римская армия во все столь долгое время существования римского государства и ведать не ведала того самого, что в наших постоянных армиях есть вопрос чести — именно что у нас никто не понижается в звании, а по мере выслуги лет всегда продвигается выше, ибо у римлян полководец до начала войны сам выбирал себе, трибунов, а трибуны — младших начальников,— то отсюда происходило более свободное соревнование за обладание почетными и начальническими должностями; этим объяснялась более тесная взаимосвязь между полководцем, начальниками и войском. Вся армия в целом была единым организмом, цель которого заключалась в том, чтобы совершить именно этот поход, и в самом незначительном члене этого единого тела жил, через посредство своих заместителей, сам военачальник. А по мере того как стена, разделявшая римских патрициев и народ, падала, для всех сословий воинская удача и доблесть становились средством достижения почетных должностей, богатства и власти в государстве; в более поздние времена первые всемогущие правители Рима, Марий и Сулла, были выходцами из народа, но наконец даже самые дурные люди начали удостаиваться наивысших долж-ностей. Бесспорно, это было гибельно для Рима, тогда как в начальный период римской республики гордость патрициев служила опорой государства, и лишь постепенно гнетущее высокомерие знати стало причиной всех внутренних потрясений в Риме. Спорным моментом во всем строе римского государства оставалось равновесие между сенатом и народом, патрициями и плебеями, так что перевес был то на одной, то на другой стороне, и эти распри принесли в конце концов гибель свободному государству.

5. Хваленая римская доблесть остается непонятной, если не принять во внимание тесного и сурового устройства римского государства: как только строй государства перестал существовать, перестала существовать и доблесть. Консулы, заняв место царей, должны были следовать древнейшим образцам и явить душу царственную, и более того — душу римскую; такой дух был свойствен всем должностям, особенно цензорским. Поражает строгое беспристрастие, бескорыстное великодушие, деловитая жизнь древних римлян,— день трудов начинался с раннего утра, еще и раньше, и продолжался до поздних сумерек. Ни один город на свете не достиг, по-видимому, этой деловитости, этой суровости гражданской жизни Рима, тесно сближавшей всех граждан города. Все способствовало" тому, чтобы римский народ стал самым гордым народом на земле — и первым среди народов,— и запечатленное в славном имени рода благородство лучших семейств города, и опасности, постоянно угрожавшие городу извне, и бесконечная борьба между народом и знатью, противостоящими друг другу внутри самого государства, и, наоборот, связывающий их тесными узами институт патронов и клиентов, и общая для

401

всех суета рынков, домов, государственных храмов, близость, а притом тонкое разграничение положенного патрициям и народу, тесная семейная жизнь,— в окружении всего этого с раннего детства вырастали римляне. Римская аристократия не похожа была на ленивую знать, обладающую звонким именем и безвыездно проживающую в своих поместьях; римским родам был присущ дух семейной, гражданской, патриотической гордости, и отечество могло положиться на них как на незыблемую свою опору,— дух этот, всегда деятельный, всегда проявлявшийся в одной и той же взаимосвязи, в пределах одного и того же вечного государства, наследовался сыновьями и внуками от отцов и дедов, Я уверен, и в самые опасные для Рима времена ни один римлянин и не подумал о том, что государство его может погибнуть: римляне служили 'своему городу, как будто боги даровали ему вечность, как будто сами они — орудия богов, призванные хранить свой город. И лишь когда небывалое счастье обратило в заносчивость мужество римлян, Сципион произнес перед разрушением Карфагена те стихи Гомера, которые и его отечеству прорицали судьбу Трои⁸.

6. Соединение религии с государством в Риме способствовало его гражданскому и военному величию. Религия с самого начала и в самые героические времена республики находилась в руках наиболее уважаемых семейств, самих же политиков и полководцев, так что даже и императоры не стыдились жреческого достоинства, и религия с ее обрядами избежала подлинной язвы, поражающей местные культы,— презрения, от которого всеми путями старался уберечь ее сенат. Полибий, этот мудрый политик, объяснял религией многие добродетели римлян, прежде всего их неподкупную верность и правдивость⁹, религию он называл суеверием, и на деле римляне были столь преданы своему суеверию, даже в поздние времена упадка, что самые неукротимые, безрассудные полководцы делали вид, будто общаются с богами, и, вдохновляемые религией, думали, что с помощью ее обретают власть не только над душами людей, над войском, но даже и над самим счастьем и несчастьем. Все государственные акты, все военные действия непременно соединялись с религиозными обрядами, так что религия освящала все происходящее; вот почему знатные роды как за самую священную привилегию боролись с плебсом за обладание жреческими должностями. Эту борьбу объясняют политической мудростью аристократии, которая могла направлять в нужную ей сторону ход событий, пользуясь гаданием по птицам и внутренностям животных¹⁰, то есть действуя путем религиозного обмана; я не отрицаю этого, был и обман, но это еще не все. Все римляне верили, что религия отцов, религия старинных богов Рима — опора счастья, залог превосходства Рима над другими народами, святыня римского государства, единственного в целом свете. Римляне отвергали чужих богов, хотя и щадили богов в чужих землях,— несмотря ни на что, в самом Риме должен был сохраняться культ древних богов, тех богов, благодаря которым Рим стал Римом. И производить какие-либо изменения в культе этих богов значило бы колебать самые устои государства, именно поэтому сенат и

402

народ обладали всей полнотой власти в установлении порядка отправления культа, и это исключало мятежи и ухищрения особого, изолированного жреческого сословия. Религия государственная и военная, эта религия римлян не хранила граждан от несправедливых войн, но зато она придавала несправедливым войнам видимость справедливости; совершая обряды фециалий и гадания на птицах, она препоручала войны взору богов и не лишала их помощи богов. Настоящее политическое искусство римлян сказалось впоследствии и в том, что, вопреки давнему правилу, они стали допускать у себя чужих богов и привлекать их к себе. Но тогда государство уже шаталось, да иного и не могло быть после таких невиданных завоеваний, однако и теперь государственная веротерпимость хранила римлян от преследования чужестранных культов, и преследования такие начались лишь при императорах, и начались не из ненависти к чужим богам и не из любви к умозрительной истине, но по причинам государственного порядка. Вообще же Рим не заботился о религиях, если они не задевали самого государства: в этом отношении римляне рассуждали не гуманно и не философски, но поступали как граждане, воины, завоеватели.

7. Что же сказать о военном искусстве римлян? Оно было наиболее совершенным в своем роде, оно соединяло в единое целое и солдата и гражданина, и полководца и политика; всегда настороженное, всегда гибкое, всегда новое, оно училось у всякого врага. Первоначальная основа военного искусства была заложена одновременно с основанием города, и население, которому вел счет Ромул, было первым легионом римской армии; но римляне не стеснялись со временем менять свой боевой порядок, древняя фаланга стала более подвижной, и благодаря этому сокрушены были боевые порядки македонцев, образцовые для тогдашнего военного искусства. Римляне забросили прежнее вооружение латинян и позаимствовали у этрусков и самнитов все, что-подходило им; у Ганнибала, длительное пребывание которого в Италии было тягчайшим испытанием для военного искусства римлян, они научились маршевому строю. Каждый великий полководец, а среди полководцев были Сципионы, Марий, Сулла, Помпеи, Цезарь, о военном деле, которому каждый из них посвятил всю свою жизнь, думал как об искусстве; поскольку они вынуждены были применять свое искусство против самых разных народов, которым отчаяние, смелость и сила придавали мужество, то во всех разделах военного искусства они достигли чрезвычайно многого. Сила римлян была не только в оружии, боевых порядках и в устройстве лагерей, но и в неустрашимости полководцев, в силе и умении римских воинов; они могли переносить и голод, и жажду, и опасности, они владели оружием, словно собственным телом, и, выдерживая натиск копий, коротким римским мечом в самое сердце поражали врага, который не мог укрыться от них и в центре фаланги. Этот короткий римский меч в руках мужественного римлянина завоевал целый мир. Военное правило, которому следовали римляне, состояло в том, чтобы нападать, а не обороняться, не осаждать, а побеждать, и к победе и славе идти самым

403

кратким и прямым путем. Этому правилу служили непоколебимые принципы римлян, принципы, перед которыми отступил весь мир: не останавливаться, пока противник не разбит наголову, сражаться всегда лишь с одним врагом, не заключать мир в неблагоприятном положении, даже если бы он принес больше, чем победа, но твердо стоять на своем и упорствовать против счастливого победителя; начинать войну великодушно, скрываясь под личиною бескорыстия, как бы защищая страждущих, ища союзников, пока не подойдет пора повелевать этим союзникам, порабощать подзащитных и одерживать победы над друзьями и врагами. Эти и подобные принципы римского высокомерия или, если угодно, твердой и мудрой доблести целый мир превратили в римскую провинцию, и так будет всегда, когда будут приходить похожие времена и похожие народы. Вступим же теперь на залитое кровью поле сражения, по которому прошли завоеватели мира, и посмотрим, что оставили они после себя.

III. Римские завоевания

Когда Рим вступил на стезю героических подвигов, Италия была заселена множеством маленьких народностей, каждая из которых, в той или иной степени просвещенная, жила по своим особым законам, отвечавшим характеру племени, каждая из которых плодилась, множилась и была занята прилежным трудом. Поразительно, как много воинов могло выставить против римлян любое, даже самое маленькое, государство, даже и расположенное в суровой гористой местности,— и все эти люди находили себе пропитание и кормили других. Культура Италии отнюдь, не была ограничена одной областью Этрурии; и малые народы, даже галлы, тоже были причастны к культуре; возделывали землю, примитивными ремеслами, торговлей, военным искусством занимались так, как то подсказывало время; и ни один народ не обходился без своих благодатных, пусть и очень немногочисленных законов, и естественное правило равновесия, какое должно существовать между государствами, тоже было им известно. Гордость или нужда заставляли римлян в течение пяти столетий вести с этими народами тяжелые кровопролитные войны, условия благоприятствовали римлянам, однако эти узкие полоски земли, которые они присоединяли к Риму то тут, то там, стоили им больше нота, чем целый мир, завоеванный в позднейшие века. И каков же успех этих тяжелых трудов? Разруха, опустошение. Я не считаю сейчас, сколько людей было убито той и другой стороной,— были обречены на гибель целые нации, побежденные римлянами,— этруски и самниты: эти народные общности перестали существовать, города их были разрушены до основания, и такое несчастье было еще более тяжким, и последствия его ощущались самыми отдаленными потомками. Первозданная сила уже не возвращалась к этим народам, даже если они и были переселены в Рим

404

или даже — жалкие остатки их — причислены к союзникам, если даже с ними обращались как с подданными и стесняли со всех сторон римскими поселениями. Под тяжким ярмом угнетения, союзники или подданные, они должны были веками проливать свою кровь для Рима — не для своей выгоды и славы, но для выгоды и славы Рима. И впряженные в тяжкое ярмо Рима, они, несмотря на все свободы, какие иной раз были дарованы им, в конце концов только в Риме должны были искать своего счастья, чести, права, богатства, так что этот великий город спустя всего несколько столетий стал могилой всей Италии. Рано или поздно законы Рима были приняты повсеместно; обычаи Рима стали обычаями всей Италии; безумная цель Рима — завоевание мира — манила все народы, прилеплявшиеся к Риму и вместе с ним погибавшие в роскоши и изобилии. И никакие ограничения и запреты не могли уже изменить естественного хода вещей; природа, раз сбитая со своего пути, уже не слушается произвольных человеческих постановлений. Рим постепенно выпил соки Италии, обескровил ее, Италия обезлюдела, и в конце концов возникла даже потребность в грубых варварах, чтобы заселить ее свежими людьми, дать ей новые законы, новые нравы и новую крепость духа. Но что прошло, тому не вернуться вновь; уже не существовало большинства городов Этрурии, Лациума, Самниума, Апулии, не было Альбы, Камерарии, богатого этрусского города Вейи; и те слабосильные колонии, что поднялись на их пепле, не вернули им ни былого веса, ни многолюдности, ни прежних нравов и законов, ни прежнего трудолюбия и прилежания. Такова была судьба цветущих республик Великой Греции — Тарента и Кротона, Сибариса и Кум, Турий и Локр, Регия и Мес-саны, Сиракуз, Катаны, Наксоса, Мегары; многие из них пали, испытав всю тяжесть жестокого несчастья. Среди начертанных тобою кругов убили тебя, о мудрый, великий Архимед, и удивительно ли, что соотечественники твои не знали, где находится твоя могила; ведь родина твоя была зарыта в могилу вместе с тобой; если город и был пощажен, то отечеству это не помогло подняться из праха. Страшен вред, нанесенный Римом наукам и искусствам в этом уголке земли, всей культуре земли и людей. Войны, наместники Рима разорили прекрасную Сицилию, прекрасная Южная Италия стала жертвой Рима, с которым она соседствовала, и в конце концов эти земли сделались предметами римского грабежа и вымогательства, они были поделены между римлянами, и здесь выросли их роскошные виллы. Такой же плодородной пустыней, соки которой были выпиты римлянами, пустыней, где жили одни рабы, стала уже во времена старшего Гракха и некогда процветавшая земля этрусков. Но есть ли хоть одна прекрасная область земли, судьба которой была бы иной, стоило римлянам протянуть к ней свои руки?

Покорив Италию, Рим начал распри с Карфагеном и, как мне кажется, начал эти распри так, что стыдно и самому решительному стороннику Рима. Как помогали римляне мамертинцам, чтобы обосноваться на Сицилии, как отняли они у Карфагена Сардинию и Корсику в момент, когда Карфаген теснили наемные племена, как мудро рассуждал сенат

405

о том, стоит ли терпеть Карфаген на земле, как будто речь шла о собственноручно посаженном кочане капусты,— все это, как и тысячи совершенных римлянами жестокостей, превращают римскую историю в историю бесовскую, сколько бы мужества и практического ума ни было тут проявлено. Пусть то будет Сципион или даже сам бог,—• когда Карфаген получает холодный и гордый приказ, по всем правилам составленное сенатское решение о его разрушении, в такое время, когда он никак уж не может досаждать римлянам, когда он сам молит римлян о помощи и платит ему за это огромную дань, когда он предает в руки римлян, полагаясь на их обещания, оружие, корабли, арсеналы и триста знатных заложников,— пусть то будет Сципион или сам бог, но такого приказа не может не стыдиться и сам человек, который доставил его в Карфаген.. «Карфаген занят»,— писал Сципион в Рим, словно пытаясь прикрыть этими словами свое постыдное деяние, ибо римляне не основали города, подобного Карфагену, не даровали миру ничего, подобного ему. И враг карфагенян, прекрасно осведомленный обо всех слабостях и пороках их государства, не скроет своего возмущения, видя, как гибнет этот город,— он воздаст почести безоружным и обманутым республиканцам, что бьются с неприятелем, стоя на своих могилах, и бьются с ним за право умереть. О, почему не было дано тебе, о великий, о несравненный Ганнибал, почему не было дано тебе предотвратить разрушение родного города и поспешить, после битвы при Каннах, в волчье логово твоего заклятого врага? Потомство, куда более слабое, не совершавшее перехода через Пиренеи и Альпы, упрекает тебя, но не замечает того, какие народы выступали на твоей стороне, в каком состоянии пребывали они после страшных зимних сражений в Северной и Центральной Италии. Они упрекают тебя, повторяя суждения твоих врагов, они твердят о дурной дисциплине в твоем войске,— но ведь поистине непостижимо, как мог ты столь долгое время держать в узде всю эту наемную сволочь, уступив ей лишь в долинах Кампаньи, после стольких походов и подвигов! Всегда будет славиться имя этого мужественного врага римлян, выдачи которого, словно выдачи какой-то пушки, не раз требовали они, настоятельно и властно, от карфагенян. Не судьба, а непокорное своекорыстие соплеменников помешало Ганнибалу довершить все те победы, которые одержал он,— не Карфаген; и так сложилось, что он послужил для римлян лишь средством, с помощью которого эти неотесанные противники Карфагена учились военному искусству, подобно тому как учились они у соотечественников Ганнибала искусству мореплавания. И в том и в другом случае судьба являет нам ужасный знак: она предупреждает нас о том, чтобы никогда не останавливались мы на полпути, ибо, останавливаясь, мы споспешествуем тому самому, что стремимся предотвратить. Довольно,— пал Карфаген, и пало государство, исчезновения которого никак не мог возместить Рим. Торговля покинула эти моря, морской разбойник занял место купца, так это и осталось поныне. Богатая хлебом Африка под властью римских колоний перестала быть тем, чем была она во времена Карфагена, она стала теперь кладовой для рим-

406

ской черни, садом для ловли животных, где чернь развлекалась, и поставщицей рабов. И теперь еще берега и долины этой прекрасной страны пребывают в печальном запустении,— римлянин первым похитил их первозданную культуру. И ни одной строки пунических сочинений не дошло до нас; Эмилиан подарил их внукам Масиниссы, один враг Карфагена — другому.

Куда ни обращается мой взор, покидая Карфаген, везде он видит одни разрушения, ибо завоеватели мира повсюду оставляли одинаковые следы. Если бы римляне на деле захотели освободить Грецию,— а ведь именно освободителями Греции, воспользовавшись столь великодушным прозванием, представились они на Истмийских играх нации, давно впавшей в детство,— сколь иначе поступали бы они в этой стране! Но Павел Эмилий отдает на разграбление семьдесят городов Эпира и продает в рабство сто пятьдесят тысяч человек, чтобы выплатить жалованье своему войску, Метелл и Силан грабят и опустошают Македонию, Муммий разоряет Коринф, Сулла — Афины и Дельфы,— и редко когда города грабили так, как они!— разрушение настигает и греческие острова, и судьба Родоса, Кипра, Крита ничем не отличается от судьбы греческих городов, и они становятся банком для выплаты контрибуций и местом грабежей, обогащающих и украшающих римские триумфы; последний царь Македонии плетется вслед за триумфатором вместе со своими сыновьями, и он умирает медленной смертью в самой жалкой римской тюрьме, а сын его, избежав смерти, остается в Риме и влачит свое существование, трудясь как искусный токарь и писарь; последние искры греческой свободы — Этолийский и Ахейский союзы — подавлены, и, наконец, вся Греция превращается в римскую провинцию, в поле сражения, на котором поражают друг друга все опустошающие, все разоряющие войска триумвиров,— о Греция, какую же гибель уготовал тебе твой защитник и твой ученик — Рим, этот воспитатель целого мира! Нам остались от Греции развалины, что везли с собой в Рим эти варвары, награбленная ими добыча; все искусное, все художественное, что когда-либо создавали люди, все погибло в огне самого Рима.

Из Греции мы отплываем к берегам Азии и Африки. Как наследники, как опекуны, третейские судьи и мирители, римляне проникли в Малую Азию, Сирию, Понт, Армению —в те царства, откуда вынесли они, в награду за все свои старания, яд, поразивший их собственный государственный строй. Всем известны великие подвиги Сципиона Африканского, Мария, Суллы, Лукулла, Помпея — один-единственный триумф Помпея означал пятнадцать завоеванных царств, восемьсот захваченных городов, тысячу взятых крепостей. Стоимость золота и серебра, что везли за ним в триумфе, составляла двадцать тысяч талантов^7*; доходы государства он увеличил на треть, то есть на двенадцать тысяч талантов, а войско обогатил он так, что даже самый жалкий воин получил от него

^7* 22 440 000 талеров.

407

подарок в двести золотых, помимо всего того, что каждый вез с собою¹¹, вот каким грабителем был Помпеи! Красе шел по тому же пути и только в Иерусалиме похитил десять тысяч талантов, а в дальнейшем всякий, кто отправлялся на Восток, возвращался тяжело нагруженный золотом, предметами роскоши. А что же дали римляне Востоку? Они не дали Востоку ни законов, ни мира, ни порядка, ни новых народов, ни искусств. Они опустошали страны, жгли библиотеки, разоряли алтари, храмы, города. Часть александрийской библиотеки погибла в пламени уже при Юлии Цезаре, а большую часть библиотеки Пергама Антоний подарил Клеопатре — так, чтобы впоследствии обе библиотеки могли погибнуть вместе. Итак, римляне, желая явить миру свет, приносят им поначалу ночь-опустошительницу: они вымогают у народа сокровища — золото и предметы искусства, и вот целые части света, целые зоны древнего глубокомыслия падают в бездну; народы, характеры стерты с лица земли, провинции проливают свою кровь, теряют жизненные соки, разграбляются и подвергаются надругательству, пока правят в Риме один за другим омерзительнейшие из императоров.

Но с еще большим чувством сожаления обращаю я взгляд свой на Запад, к разоренным нациям Испании, Галлии, ко всем тем, кого доставала рука римлян. Страны, что порабощал Рим на Востоке, уже отцветали; на Западе же римляне повредили еще не созревшие, но уже налившиеся соками бутоны, повредили их в самый момент роста, так что племенной вид их и породу иной раз невозможно разобрать. Испания перед приходом римлян была благоустроенной и почти всюду плодородной, богатой, счастливой землей. Она вела значительную торговлю, и культура некоторых из населявших ее народностей вполне заслуживала внимания, что подтверждает и пример турдетанцев, живших на берегах Бетиса и давным-давно познакомившихся уже с финикийцами и карфагенянами, и пример кельтиберийцев в самом центре страны. Мужественная Нуманция оборонялась так, как никакой другой город на земле; двадцать лет продолжалась война, терпели поражение одно за другим войска римлян, и в довершение всего город этот не желал покоряться военному искусству самого Сципиона и сражался столь мужественно, что горестный конец наполняет ужасом сердца читателей. Но что же нужно было завоевателям от этих жителей внутренних областей Испании, от народов, которые не трогали римлян, да и едва ли знали об их существовании? Римлянам нужны были золотые прииски и серебряные рудники. Испания была для римлян тем, чем служит Америка теперешним испанцам,— таким местом, где без конца можно грабить. Лукулл, Гальба грабили вероломно, а сам сенат объявил недействительными два заключенных в тяжелую минуту мирных договора с Нуманцией. Сенат жестокосердно выдает Нуманции самих полководцев, заключивших договоры, но и здесь терпит поражение, потому что город необычайно благородно поступает с несчастными пленниками. А тогда Сципион всей силой обрушивается на Нуманцию, окружает ее, велит отрубить правую руку у четырехсот юношей, пришедших на помощь невинно страдающему городу, он глух к трогательным мольбам

408

народа, взывающего к милосердию и справедливости; как истый римлянин, он довершает гибель несчастных. Как настоящий римлянин поступал и Тиберий Гракх, в одной только стране кельтиберийцев разрушивший триста городов, пусть то даже были только села и замки. Вот откуда, идет неистребимая ненависть испанцев к римлянам, вот откуда подвиги Вириата и Сертория, претерпевших столь унизительную для них участь, этих двух полководцев, умом и мужеством превосходивших многих римских военачальников; вот почему так и не были по-настоящему покорены племена, жившие в Пиренейских горах и в пику римлянам хранившие, пока могли, свою первозданную дикость. Несчастная страна золота. Иберия, ты сошла в царство теней и не познакомила нас ни с твоей культурой, ни с твоими племенами; подземным царством рисует тебя, в лучах заходящего солнца, уже и Гомер¹².

О Галлии мало что можно сказать, потому что историю покорения ее римлянами мы знаем только по запискам ее завоевателя. Десятилетняя война стоила Цезарю невероятных трудов, напряжения всех сил великой души. Благороднее самых благородных римлян, Цезарь не мог переменить призвания, выпавшего на его долю,— он был римлянин и удостоился прискорбной похвалы — что «помимо гражданских войн участвовал в пятидесяти открытых сражениях и убил в схватках тысячу сто девяносто два человека»¹³, и среди них больше всего галлов. Где многочисленные, жизнелюбивые, мужественные народы этой обширной страны? Где дух их и мужество их, сила и число,— спустя несколько веков варварские народы напали на них и поделили между собою этих рабов Рима. Даже само имя этого народа, одного из главных на земле, исчезло — вместе с религией, культурой и языком — на всем пространстве бывшей римской провинции. О вы, благородные души, Сципионы, Цезарь, о чем думали, что чувствовали вы, когда, духи почившие, с высот небесных сводов взирали на Рим, на это разбойничье логово, на совершенные вами убийства? Не показалось вам, что честь ваша, что лавры ваши — в крови, что душегубство ваше — низменно и бесчеловечно? Рима нет, а пока он существовал, чувство всякого человека должно было сказать ему, что эти чудовищные, эти тщеславные победы навлекают гибель и проклятие на его отечество.

IV. Падение Рима

Закон возмездия — вечный, установленный природой порядок. Чаша весов не может опуститься, чтобы другая не поднялась,— так и политическое равновесие: оно не может быть нарушено, права народов, права всего человечества не могут быть попраны, чтобы не воспоследовала месть и чтобы нагроможденная безмерность не рухнула вниз с тем более страшным шумом и грохотом. И если есть история, которая учит нас этой исти-

409

не природы, то история эта — римская; однако следует посмотреть на вещи шире и не ограничиваться одной отдельной причиной гибели Рима. Если бы римляне никогда и не дошли до Азии и Греции, а так, как свойственно было им поступать, поступали только с другими, более бедными странами, то и тогда падение все же было бы неизбежным, только наступило бы оно в иное время и при иных обстоятельствах. Очаг гниения заключен в самом растении: червь подточил его корни, его сердцевину, и вот подошел момент, когда гигантское дерево должно пасть.