Генерал-лейтенанта К. Полищука

Вводная статья публикатора И. Чутко

Из сообщений газет 1 июня 1937 года страна узнала о самоубийстве начальника Политуправления Красной армии Гамарника, а 11 июня – об аресте группы высших командиров Красной армии, в том числе Тухачевского, Уборевича, Якира, Корка и Фельдмана. Мне довелось быть непосредственным свидетелем событий на совместных заседаниях Политбюро ЦК ВКП и Революционного Военного Совета Союза (РВС) в июне 1937 года в Кремле.

Пожалуй, я последний живой участник этих заседаний, и мне хочется рассказать, как все это происходило, и о некоторых участниках тех драматических событий.

Революционный Военный Совет в те времена был высшим командным и руководящим органом Красной армии и всей сис­темы обороны страны. Под командованием РВС находились все вооруженные силы Союза – сухопутные, морские, воздушные, пограничные, – военные комиссариаты всех рангов, а также многие военно-промышленные предприятия.

В целом вся деятельность в целях обороны была прямо или косвенно подчинена РВС. Возглавлял РВС народный комиссар обороны, в состав Совета входили заместители наркома, пред­ставители промышленности, представители Совета Обороны и партии. Генеральный секретарь ВКП Сталин неизменно был членом РВС.

По мере необходимости созывались пленумы РВС, в кото­рых участвовали командующие войсками округов и члены их военных советов, начальники центральных управлений, некото­рые командиры корпусов, все начальники военных академий и некоторые военные атташе. Обычно на таких пленумах обсуж­дались годовые итоги деятельности Красной армии и разраба­тывались планы работы на последующее время.

После пленума, как правило, проводился правительственный прием состава РВС в Кремле или Доме Красной армии, где с заключительным словом выступал Сталин. На приеме присутст­вовали все члены Политбюро. Обычно это происходило в де­кабре.

1934–1937 годы были очень тревожным временем. Особенно усилилась напряженность после убийства Кирова 1 декабря 1934 года. Уже до этого прошли процессы Промпартии и Юж­ного Центра со старой инженерной интеллигенцией на скамьях подсудимых – процессы, где на открытых судебных заседаниях Рамзин и Стечкин признавались в организации контрреволюци­онных вредительских и диверсионных групп. Они разоблачали себя и товарищей в коварных замыслах восстановления капита­лизма в России. При этом не было засвидетельствовано ни од­ного конкретного случая вредительства. Процессы носили явно театральный характер с игрой на широкую публику, на возбуж­дение кровожадных эмоций. Они достигали своих целей. За ни­ми следовали волны народных демонстраций, митингов с ло­зунгами «Смерть вредителям и диверсантам!» и истерические статьи в печати, требующие всеобщей бдительности и разобла­чения последышей буржуазии и ее вредительских холопов в ли­це инженеров, профессоров и вообще всех старых спецов.

После убийства Кирова началась полоса арестов. Началась массовая чистка Ленинграда от реальных и воображаемых ос­татков зиновьевской оппозиции, а также того, что еще сохраня­лось от старой технической и культурной интеллигенции, дво­рянских и служилых слоев населения. Стало известно, что пач­ками идут расстрелы на Шпалерной; да, собственно, на митингах и собраниях объявлялось, что мы будем беспощадно мстить за Кирова. Все эти операции возглавил Жданов, председатель ленинградской тройки по рассмотрению контрреволюционных преступлений.

В парторганизациях шли последовательно чистка рядов, кам­пания выдачи единых партбилетов и, наконец, полоса критики и самокритики. Все эти кампании имели одну цель: дать кара­тельным органам материалы, позволяющие держать под подоз­рением возможно больше людей, потенциально подготовленных к аресту и расправе.

Страх, подозрительность, доносы, клевета и разгул агентуры органов стали нормой для первого города революции.

В конце сороковых – начале пятидесятых годов в Москов­ском авиационном институте одним из самых уважаемых сту­дентами профессоров был Константин Ефимович Полищук. Предметом своим он владел в совершенстве, подкупал искрен­ней доброжелательностью и артистичностью.

Поверьте, в юных душах, по крайней мере в некоторых, уже в то ледяное время хватало горьких сомнений, что все совет­ское – непременно лучшее в мире. Наука, техника, искусство, мораль... И что наставники у нас – лучшие под луной, в том числе проросшие из так называемых выдвиженцев и уж подав­но – из «красных директоров».

Между тем как раз из них был и К. Е. Полищук. Но мы это­го не знали по очень простой причине: недавний «зэк», выпу­щенный из тюрьмы, однако не реабилитированный, он, естест­венно, избегал какого-либо внеаудиторского общения с нами, помалкивал обо всем, кроме своей специальности.

Сейчас Константину Ефимовичу 93 года. Родом он из кре­стьян, до революции окончил землемерное училище. В 1916 го­ду вступил в партию, был пропагандистом, участвовал в граж­данской войне. После войны – комиссар знаменитой школы РККА «Выстрел», затем – Высшей электротехнической школы, впоследствии преобразованной в академию (теперь Военная академия связи). Был ее начальником и одновременно комисса­ром.

Такова его восходящая карьера. Но было в ней одно сущест­венное понижение: в 1922 году комиссар академии перешел там же в рядовые слушатели – увидел, что со своим землемерным образованием занял чужое место.

Стал инженером, окончил адъюнктуру и вновь поднялся до должности начальника академии.

Арестовали его в 1937 году, отпустили в 1943, «простив». В заключении он работал в секретных конструкторских бюро НКВД с А. Н. Туполевым, В. М. Мясищевым, Р. Л. Бартини, В. М. Петляковым, «прощенный» – с Мясищевым и Туполе­вым, по совместительству преподавал в МАИ. Автор учебника по оборудованию самолетов и более двадцати изобретений. Ге­нерал-лейтенант в отставке.

О заседании Реввоенсовета СССР в июне 1937 года, о начале разгрома верхушки Красной армии К. Е. Полищук рассказывает по памяти, без ссылок на архивы, литературу. Не беда. Расхож­дения получились, насколько можно судить, непринципиальны­ми, лишь в некоторых деталях, а главное – документы и лите­ратура не всегда правдивее памяти. Во всяком случае, с ней то­же надо считаться[33].

* * *

В Электротехнической академии РККА, начальником кото­рой был я, все это можно было наблюдать в натуре: потоки грязных доносов, следующих за ними исключений из партии и, наконец, арестов. Начали один за другим исчезать преподавате­ли, слушатели и сотрудники. Почему, куда, по каким обвинени­ям – все оставалось неизвестным, в том числе и мне, и комис­сару академии. Конечно, ползли слухи: арестовали шпиона Яковлева (начальник исследовательского отдела, он был в ко­мандировке в Америке), арестовали Яворского (начальник фа­культета), «вредителя», троцкиста и так далее.

Одно за другим шли партсобрания, на которых рассматрива­лись дела об исключении из партии либо тех, над которыми ви­сел меч, либо тех, на которых он уже опустился. В последних случаях парторганизации сообщалось, что такой-то изобличен как враг народа и арестован, следовало единогласное решение об исключении. Все наши частные события шли на фоне гром­ких всенародных процессов «троцкистских блоков», сначала Ка­менева – Зиновьева, а затем Пятакова – Радека.

Вот в такой обстановке вечером 31 мая 1937 года я получил шифрованный вызов явиться завтра, 1 июня, на заседание РВС. Когда утром 1 июня я вошел в здание РВС (на улице Фрунзе), меня направили в секретариат наркома обороны. В комнатах секретариата и в зале заседаний уже собрались многие высшие начальники Красной армии: командующие войсками, началь­ники центральных управлений, начальники академии, некото­рые командиры соединений. Все они сидели за столами, на ко­торых лежали стопки отпечатанных на машинке листов бумаги. Все столы, специально поставленные, были покрыты такими материалами; сидящие за столами брали эти листки и прочиты­вали их, после чего вновь клали их на стол и брали другие. Все были угрюмы и молчаливы.

Когда я подошел к управделами РВС Смородинову и поздо­ровался, он сказал: «Идите к столам, найдите себе место и чи­тайте разложенные материалы, заседание РВС состоится позже, когда будут прочитаны материалы». Нашел я себе место рядом с Тодорским, моим начальником по Управлению академиями, и Иппо, начальником Политической академии имени Ленина. Оба они были исключительно озабочены и безмолвны. Взял со стола стопку листов и начал читать. Листы оказались протоко­лами следственных показаний Тухачевского и других арестованных по обвинению в военном заговоре.

Показания были напечатаны под копирку на листках обыч­ной бумаги, некоторые имели нумерацию, другие не имели, и все они не были сброшюрованы. Печать далеко не на всех была достаточно четкой, читать было трудно. Не сразу удавалось так­же подобрать последовательно страницы показаний. Чтение бы­ло торопливым. Между столами постоянно прохаживались со­трудники секретариата – Смородинов, Хмельницкий, Штерн – и просили не задерживать листы. Читать приходилось те листы, которые были свободны, а остальные были на руках у других. В общем, ознакомление было несистематическим, сумбурным.

Мне удалось прочитать показания Тухачевского и Фельдма­на, не полностью Уборевича, совсем я не читал показаний Кор­ка и Якира и, по-видимому, не очень много от этого потерял: все показания были написаны по одной и той же схеме. Схема эта была примерно такая: какова цель преступного заговора, в котором вы состояли, кто и при каких обстоятельствах завербо­вал вас в преступный заговор, какие преступные задания вы вы­полняли, от кого и сколько денег вы получали за шпионские сведения, передаваемые вами иностранной разведке, кого вы завербовали в состав военных заговорщиков и при каких об­стоятельствах.

Ответы на эти вопросы были стереотипные, в основном обобщенные, с незначительными нюансами, связанными с раз­личиями в служебном положении обвиняемого и его биографи­ей. Конкретные факты, точные даты, количественные и резуль­тативные данные преступлений, как правило, не указывались, но показания были пышно расцвечены стандартными саморазо­блачительными фразами типа «встал на преступный контррево­люционный путь предательства Родины с целью восстановления капитализма в стране, уничтожения советской власти, физиче­ского истребления членов ЦК Коммунистической партии и во­ждя народов мира Сталина».

Такими были, например, показания Тухачевского. В них ука­зывалось также, что он завербовал в преступный заговор многих высших военачальников, среди них Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана, Эйдемана, Примакова. Говорилось и о том, что Ту­хачевский будто бы передавал фашистской разведке чертежи и другую документацию новых образцов военной техники (само­леты, танки, реактивное оружие и прочее), а также направлял все научные и конструкторские разработки на бесплодный, вре­дительский путь.

По аналогичной схеме были написаны показания Фельдмана и Уборевича, с той лишь разницей, что Фельдман показывал, что его завербовали в военный заговор Гамарник и Тухачев­ский, хотя он самостоятельно, будучи в Германии, был завербо­ван шпионом. Он также показывал, что сам завербовал многих генералов для участия в заговоре, в том числе и своего бывшего заместителя, ныне начальника Управления академий Тодорского. (Тодорский в это время сидел за столом рядом со мною и читал эти показания). Он указал как на завербованного на заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа Гарькавого.

Фельдман показал, что в разное время он получал в неболь­ших суммах деньги за шпионские сведения, а иногда ему пере­давали ценные подарки (часы, авторучки). Где, когда, как полу­чал деньги, не уточнялось. Главные направления его преступ­ной деятельности – передача шпионских данных о командных кадрах и вредительство в организации частей и соединений Красной армии и передача мобилизационных планов врагу.

Выражения «преступная», «шпионская», «контрреволюцион­ная», «изменническая» повторялись в протоколах так часто, что составляли, по-видимому, не менее половины текста.

Уборевич также сознался в том, что имел двойную вербовку: сначала его завербовал Тухачевский с постановкой ему задач вредительства, а когда он был в Германии, его напрямую завер­бовала фашистская разведка. Он неоднократно получал деньги за передачу сведений о состоянии и деятельности частей и со­единений Белорусского военного округа, которым он командо­вал. Вредительская работа Уборевича, по протоколам, включала создание неэффективных укрепленных районов на западной границе, вредительский характер боевой подготовки войск и планы сдачи территории округа врагу. Он завербовал в состав заговорщиков многих генералов штаба и соединений округа, в том числе своего начальника штаба Мерецкова (Мерецков так­же сидел за столом и читал эти показания).

Надо было видеть состояние духа тех, кто упоминался как завербованный в заговорщики и читал об этом в протоколах об­виняемых, сидя здесь, в зале РВС. Это был убийственный шок.

Всегда бодрый, доброжелательный, общительный Тодорский был смертельно бледен, неподвижен и безмолвен. Ни он, ни кто-нибудь из его друзей не сказали ни слова. Все угрюмо мол­чали, старались не глядеть друг на друга. Обстановка могильная.

В таком состоянии духа мы покинули здание РВС. Как и все, я безмолвно вышел на улицу Фрунзе и побрел, не замечая ни яркого июньского солнца, ни уличного оживления. Я не нахо­дил никакого объяснения случившемуся. Долго зная многих высших начальников Красной армии, коммунистов, героев гра­жданской войны, творцов обновленной, технически совершен­ной оборонительной системы страны, не мог представить их преступниками, изменниками, врагами народа, заговорщиками против советской власти, партии, ее руководства. Но я только что читал подписанные ими их личные показания...

Все это не укладывалось в голове: сумбур, противоречиво, дико, алогично, предчувствие великой трагедии.

Совместное заседание Политбюро ЦК и РВС Союза. Я у Спасских ворот Кремля. Обычная процедура – опрос в кара­ульном помещении, и мы поодиночке направляемся по асфаль­тированной дорожке к купольному зданию заседаний ВЦИК СССР. По краям дорожки на известном расстоянии стоят ох­ранники войск НКВД, они направляют идущих к зданию. В здании поднимаемся в круглый зал заседаний (Свердловский зал).

Здесь собрался высший состав Красной армии – генераль­ская и адмиральская ее верхушка, военные, политические и тех­нические руководители. Не было только наиболее ценной груп­пы Тухачевского, Уборевича. Они томились совсем недалеко от этого зала, в подвалах внутренней тюрьмы (Лубянка). Все сидят в рядах амфитеатра отчужденно, подавленно. Нет обычных шу­ток и каких-либо разговоров. Организаторы заседания тихо хо­дят по ковровым дорожкам и разговаривают между собою ше­потом.

Из глубины зала появляются Сталин, Ворошилов, Калинин, Молотов, Жданов, Ежов, Каганович, маршалы Буденный, Блюхер. Зал встает и молча наблюдает, как президиум занимает свои места. За боковыми служебными столами рассаживаются генералы Управления РВС – Смородинов, Хмельницкий, Штерн и другие, а также руководящие работники НКВД и сек­ретари ЦК.

Места в президиуме заняли члены Политбюро – в середине Ворошилов, Молотов, а левее их разместились Калинин, Жда­нов, Каганович и Ежов. Сталин сел на краю стола справа от Во­рошилова. Все в президиуме выглядели очень озабоченно, даже угрюмо, если не считать Ежова. Маленького роста, почти кар­лик, с квадратной головой, похожий на Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери», он был суетлив, улыбчив и о чем-то перешептывался с сопровождавшими его генералами НКВД. Он победно оглядывал президиум и зал. Сталин в своем привычном френче, в сапогах и брюках навыпуск выглядел постаревшим с тех пор, как я видел его на заседании РВС в декабре 1936 года в Доме Красной армии. Он тоже не показывал признаков угне­тенности, наоборот, имел уверенный, даже веселый вид. Он с заинтересованностью оглядывал зал, искал знакомые лица и ос­танавливал на некоторых продолжительный взгляд. Что касает­ся Ворошилова, то на нем, что называется, лица не было. Каза­лось, он стал ростом меньше, поседел еще больше, появились морщины, а голос, обычно глуховатый, стал совсем хриплым. Буденный с пышными усами носил, как всегда, благожелатель­ную улыбку, а Блюхер был сверхозабочен, тревога сквозила во всех его движениях. Маршала Егорова в зале не было.

Приглашенные разместились главным образом в передних рядах, прямо перед президиумом. Правда, передний ряд был пуст, его занимать избегали. Общее число собравшихся не пре­восходило ста человек.

 

Заседание открыл Ворошилов примерно так: полагаем, что все участвующие ознакомлены с материалами о действиях пре­ступной контрреволюционной группы военных заговорщиков, поставивших своей целью свержение советской власти, уничто­жение руководителей партии и советского правительства и рес­таврацию капитализма в нашей стране. Мы проворонили нали­чие контрреволюционного и шпионско-вредительского заговора в Красной армии, и это наша вина. Ума не приложу, как мы могли просмотреть такие преступления, не видеть, что творится на наших глазах в самом сердце Народного Комиссариата обо­роны. Преступления огромны, нашей обороне нанесен неисчис­лимый урон. Нам надо разобраться, как это могло случиться, выявить все корни заговора, его распространение в рядах армии и раз и навсегда покончить с любыми проявлениями контррево­люционных преступлений, откуда бы они ни исходили. Надо проявить величайшую бдительность, чтобы обнаружить все сле­ды преступлений, возродить дух преданности Красной армии нашей партии, правительству, Сталину, восстановить обороно­способность страны.

Мы должны выразить высокую признательность наркомату внутренних дел и особенно Ежову за исключительно важную работу по вскрытию преступной банды Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана, Гамарника и других изменников Родины, полностью очистить ряды армии от шпионов, вредите­лей, террористов, какие бы посты они ни занимали в Красной армии. Мы должны научиться распознавать преступников в на­ших рядах, разоблачать и беспощадно уничтожать.

Прошу высказываться по рассматриваемому вопросу. Еще раз заявляю, подчеркнул Ворошилов, что я лично в этом деле проявил недопустимую близорукость и отсутствие должной бди­тельности, что в дальнейшем я постараюсь исправить свои ошибки.

Все выступавшие держали слово примерно по одной схеме. Они прежде всего рассказывали о своей простоте: как это так они многие годы работали рука об руку с преступниками, дру­жили с ними и нигде и ни в чем не замечали их преступлений; они глубоко сожалеют о своих промашках, раскаиваются в до­верчивости к врагам народа, высказывают презрение к преступ­никам, требуют для них беспощадной кары, обещают проявлять бдительность во вверенных им соединениях и учреждениях, обещают сделать все, чтобы возместить нанесенные заговорщи­ками потери и вывести Красную армию на небывалую высоту боевой готовности и преданности партии, правительству и лично товарищу Сталину.

Те, кто был назван в показаниях как завербованный заговор­щиками, клялись, что они никогда ни в помыслах, ни делом не замышляли никаких преступных действий, что они грубо окле­ветаны преступной бандой; требовали для изменников смертной кары. Ни один из выступавших не подверг сомнению и критике истинность показаний, их правоту и доказательность, юридиче­скую чистоту и логичность показаний, наличие фактических данных. Никто не обратил внимания на бессодержательность материалов следствия, общие слова и отсутствие конкретных сведений (что, где, когда, чем подтверждается).

Я до сих пор не могу понять, почему такие высокие, много­опытные мужи, герои Гражданской войны и революционных действий так слепо пошли на поводу за бестолковыми, необос­нованными протоколами, такими чисто хлестаковскими словес­ными нагромождениями. Тут, по-видимому, приложим только один закон: «если Бог хочет наказать, он прежде всего отнимет разум».

Скажу про себя: хотя какие-то инстинктивные сомнения гнездились в душе, но тот факт, что вот сейчас я сам читал лич­ные показания знакомых мне людей, где они страстно призна­вались, что они преступники, что они имели цели шпионажа, вредительства, что они предавали сознательно, за деньги преда­вали страну, помогали врагу, ослабляли Красную армию и за­ставляли верить – да, это преступники, это лицемеры-изверги, они заслуживают смерти.

Все выступавшие оценивали совершенное участниками заго­вора как самое отвратительное преступление, мерзкую уголов­щину, заслуживающую одной оценки – смерть преступнику.

По этой схеме выступили Дыбенко, Блюхер, Орлов, Кучинский, Алкснис, Осепян, Авиновицкий, Кулик, Городовиков и другие.

Из высших начальников особое впечатление произвело вы­ступление Мерецкова. Он был назван Уборевичем как участник заговора, которого Уборевич завербовал давно и который вы­полнял шпионские и вредительские задания. Мерецков долгое время был начальником штаба Белорусского военного округа у Уборевича. В 1936 году Мерецков работал главным военным со­ветником Испанской республики и лишь накануне заседания РВС вернулся из Испании. Мерецков говорил, что показания Уборевича, будто он участник военного заговора, – неслыхан­ная клевета на него: он никогда ни единой мыслью или дейст­вием не повинен в каких-либо преступных намерениях или дей­ствиях. Он всегда, на любых постах верой и правдой служил Ро­дине, партии, Сталину. Он поражен такой беззастенчивой клеветой Уборевича. Он на любой работе готов доказать свою преданность Родине. Что касается Уборевича, то он, Мерецков, проклинает преступника и его преступления и требует для него самой беспощадной кары.

В таком же ключе выступил и Кучинский, бывший до этого начальником штаба Украинского военного округа и долго рабо­тавший под руководством Якира.

Тодорский, которого тоже назвал в своих показаниях Фельд­ман как участника военного заговора, завербованного им, со­всем не выступал на заседании и, как мне помнится, не являлся на эти заседания ни второго, ни третьего июня.

При всяком выступлении (они происходили с мест, без вы­хода на трибуну) Сталин внимательно слушал оратора, при­стально смотрел на выступавшего, изредка попыхивая трубкой, а иногда вставал и прохаживался возле стола. Никаких бумаг перед ним не было, и я не замечал, чтобы он записывал что-ли­бо. Реплики он давал редко. Замечания его были краткими. Так, во время выступления Мерецкова, когда тот клялся, что он ни в чем не виновен, Сталин сказал: «Это мы проверим», а на его за­явление доказать на любой работе преданность Родине, Стали­ну, заметил: «Посмотрим». Все время заседаний Сталина не по­кидала уверенность, приподнятость настроения и даже иронич­ная усмешка.

Молотов, Калинин, Каганович все заседание сидели молча, с сосредоточенным видом, тоже внимательно слушали и изредка о чем-то переговаривались между собой. Ежов, напротив, вел себя очень оживленно, он то и дело вскакивал со своего места, уходил куда-то, потом снова появлялся в проходе, приближался к Сталину, шептал что-то ему на ухо, опять вскакивал и надолго исчезал из поля зрения. На лице его была квазимодовская ус­мешка и желание показать энергию и смелость действий. Ино­гда, выходя из зала, он забирал и всю команду своих помощни­ков, которые плотно толпились у входа в зал; через час-полтора все вновь появлялись в зале, а Ежов снова шептался со Сталиным.

В течение двух дней заседаний наблюдались прямо дьяволь­ские происшествия: из зала заседаний наяву исчезал то один, то другой военачальники. Обнаруживалось это обычно после пере­рывов в заседании. До перерыва рядом с вами сидел кто-нибудь из командиров, а после перерыва вы его уже не могли обнару­жить в зале. Все понимали, что это значит: тут же, на наших глазах, агенты НКВД хватали того или иного деятеля и переме­щали его из Кремля на Лубянскую площадь. Все мы понимали, что происходит, в кулуарах фамилии исчезнувших шепотом пе­рекатывались волнами, но в зале все молчали, с ужасом ожидая, кто следующий. Особенно крупная утечка начальников про­изошла между заседаниями, в ночь с первого на второе июня. Состав пленума потерял за это время около половины своих членов – как командных, так и политических руководителей. И опять-таки никто из многоопытных мужей не поднялся в зале и не спросил, что же это такое происходит, куда деваются наши товарищи? Все, как кролики, смотрели на Сталина и Ежова, все наэлектризованно следили за движениями Ежова и его помощ­ников, толпившихся у входа, все следили за перешептываниями Ежова со Сталиным, все думали: «пронеси, Господи!». Над все­ми царил дух обреченности, покорности и ожидания.

В общем, из Свердловского зала после двух дней заседания своим ходом вышли меньше половины высших военачальников Красной армии, а другая половина под охраной ежовской ко­манды оказалась уже на Лубянке.

В конце второго дня выступил Сталин. Он был очень бодр, уверен в себе и, я бы сказал, был весел. Он также утверждал, что в Красной армии обнаружен военный контрреволюционный заговор, организованный кучкой негодяев и т.д. Эта кучка по­донков, «засранцев» (так и было сказано) вздумала пойти про­тив нас, против руководителей ЦК. За это они поплатятся жиз­нью. Это жестокий урок для всех нас, мы обязаны самым тща­тельным образом проверить все корни и связи заговорщиков и очистить ряды Красной армии от всех изменников и их охвостьев. Надеюсь, что НКВД под руководством испытанного больше­вика товарища Ежова до конца выполнит свою благородную миссию.

Последнее слово на заседании сказал Ворошилов. Общий смысл его выступления был таким же, как и вводное слово. В заключение он сказал: смерть жалким предателям, ублюдкам Тухачевскому, Уборевичу, Якиру, Корку, Фельдману и всем, кто пошел против Сталина.

К концу заседания первого дня, когда слава и гордость Крас­ной армии, ее высшие командиры выступили с покаянными ре­чами, били себя в грудь, заявляя о верности Сталину, в зале произошло заметное оживление и даже шум. В зал в очередной раз вбежал Ежов, с кипой каких-то бумажек он подошел к Ста­лину, дал ему две бумажки, пошептался с ним, а затем с осталь­ными бумажками пошел к входу в зал, к толпе своих помощни­ков, которые удовлетворенно переговаривались друг с другом. Ежов передал своим агентам бумажки, и они начали разносить эти бумажки по рядам заседающих военачальников и давали ка­ждому по две бумажки. Получил и я такие две бумажки в пол ­листа. Это оказались заявления Бухарина и Рыкова. Они были напечатаны на машинке и имели следующее содержание. Я помню их дословно. Вот они:

«Народному комиссару внутренних дел Н. И. Ежову Ник. Ив. Бухарина

заявление

Настоящим заявляю, что я готов давать показания о своей контрреволюционной деятельности.

 

Н. Бухарин, 1 июня 1937,

Москва. Внутренняя тюрьма НКВД».

То же – от А. И. Рыкова.

Возбужденный и смеющийся Ежов торжествовал победу сво­их пыточных мастеров.

Забитыми, жалкими вышли мы, оставшиеся еще на воле ко­мандиры Красной армии. Что происходит? Что ждет нас? Кому верить? С одной стороны, сознание полной собственной неви­новности, с другой – записанные в протоколах дознаний заяв­ления арестованных, признающихся в тяжелейших преступле­ниях против всех святынь. А тут еще хватают и сажают сидящих рядом твоих товарищей, которым ты верил как себе!

Но ведь ни один выступивший на заседании не усомнился в том, что заговор имел место, не усомнился ни Ворошилов, ни те, кого тут же схватили и превратили в заговорщиков. Откуда такая слепота? Если хоть чуть-чуть критически отнестись к про­токолам, то «липа» обнаруживается просто блистательно.

Все читавшие эти протоколы были слепые люди, они поте­ряли остроту зрения до 1937, они были изувечены культом лич­ности, они не хотели думать, критиковать, анализировать. Они верили. И почти всем им пришлось вскоре подписывать такие же липовые собственные показания и идти на плаху.

Несмотря на грубость, невежество и очевидность обмана, по­становка Ежовым спектакля военного заговора заворожила «стреляных воробьев» революционной борьбы и Гражданской войны и опытных полемистов во внутрипартийных дискуссиях и оппозиции. Как кролики, они смотрели в змеиные очи вели­кого вождя и смиренно ждали, когда их схватят и проглотят. Иначе, чем массовым обалдением, это состояние не назовешь.

Особого замечания заслуживает поведение на заседаниях Во­рошилова и Буденного – они оба работали со Сталиным мно­гие годы, прошли с ним боевые походы, видели его грубость, лицемерие, коварство и не сделали ни одной попытки прове­рить и сопоставить с действительностью глупейшие нагромож­дения чуши в показаниях пятерки. Либо они, сидя на высших командных постах, были в самом деле безмозглые идиоты, либо они подыгрывали «великому вождю» сознательно, идейно, или боясь за собственную шкуру. Если судить по дальнейшему ходу событий и роли в них того и другого, то первое предположение, может быть, больше характеризует Буденного, а второе – Воро­шилова, хотя сам он, бия себя в грудь, о себе говорил: «Я ста­рый дурак».

Восстанавливая в памяти ход всего этого заседания Полит­бюро и РВС и имея опыт собственного участия в качестве кро­лика в дальнейшем развитии этой драмы, я убежден теперь, что поведение Сталина на этом заседании явно указывало, что в его лице мы имеем дело с автором сценария и режиссером всей этой постановки. Он ее задумал и разработал давно и ко време­ни осуществления уже имел полный подбор действующих лиц, подготовил их действия и все мизансцены и рассчитал ожидае­мый эффект игрового действия.

Заседания Политбюро и РВС, суд и расстрел Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Фельдмана и других были прологом к дальнейшим многосерийным частям драмы по последовательно­му массовому уничтожению командных кадров Красной армии.

В убийственном состоянии духа покинули зал все оставшие­ся на воле высшие командиры Красной армии. Потеряв уверен­ность в себе, товарищах, руководителях, делах. Мысли, что же это происходит, что же будет дальше, стесняли волю, актив­ность, деятельность.

Вернувшись в Ленинград, в академию, я ощутил полную опустошенность; дни за днями шли слухи, что новые и новые мои руководители и товарищи исчезают в неизвестности. Про­пал начальник связи РККА Лонгва, начальник артиллерийской академии Тризна, начальник политуправления округа Славин. В академии исчезли начальник факультета Яворский, начальник научно-исследовательского отдела Яковлев, начальник учебного отдела Ковалев.

Вокруг себя я ощущал пустоту, меня явно избегали некото­рые подчиненные, старались не ходить на доклады, в общем, старались держаться отчужденно, начиная с моего помощника по политчасти Саенко. Кстати, мои два бывших помощника по политчасти, Баргер и Чернявский, уже были арестованы. А 10 июля 1937 года, когда в день отдыха я с семьей был на даче под Ленинградом, ночью явились добры молодцы, приехали на мо­ей же машине из города, устроили разгромный обыск, отвезли меня в город и бросили в известную царскую тюрьму «Кресты».

Так началось мое хождение по мукам.

Журнал «Знание – сила», 1995, № 5

П. Григоренко

РАЗВЕДСВОДКА № 8 [34]

Подлинную историю этой разведсводки я узнал лишь в 1966 году.

Как-то мой друг и учитель, российский писатель Алексей Костерин пригласил меня зайти: «Познакомлю тебя с очень ин­тересным человеком», – сказал он. Я всегда был рад приглаше­нию Алексея Евграфовича.

Когда я приехал, у Евграфыча никого из посторонних не бы­ло и мы, как обычно, уселись за чай и разговоры. Алексей был удивительный собеседник. Любой теме он умел придать увлека­тельность и, чаще всего, веселый отсвет. При этом смеялся он заливистым мальчишеским смехом. Такого заразительного сме­ха я больше никогда в жизни не слышал.

Я сидел спиной к входной двери и так был увлечен беседой, что не обратил внимания на стук в дверь и на хозяйское – «войдите»! Поэтому для меня было полной неожиданностью, когда улыбающийся всем лицом хозяин произнес: «Ну, вот, а теперь познакомьтесь, однополчане»... Я вскочил и пораженный уставился на не менее пораженного моего однокурсника по Академии Генерального штаба и сослуживца по Монголии и Дальнему Востоку – Василия Новобранца. В последний год на­шей совместной службы мы были очень дружны. Алексей Евграфович, к которому Союз писателей направил Василия со своими мемуарами, очень быстро понял, что мы хорошо знаем друг друга. И вот свел нас. И теперь с удовольствием хохотал, глядя на нашу обоюдную растерянность. Но скоро мы овладели собой. И вот сидим вспоминаем. А затем я получаю от Василия экземпляр его рукописи мемуаров и до деталей постигаю весь ужас творившегося в военной разведке.

До Академии Генерального штаба Василий работал в войско­вой разведке. После академии мы оба были назначены на опе­ративную работу. Работая бок о бок, подружились. За год до на­чала войны Василий был отозван в распоряжение Разведупра Генерального штаба, и вскоре мы узнали о назначении его на­чальником информационного управления. Это было прямо-та­ки головокружительное повышение.

Правда, шло оно в общей струе так называемых «смелых выдвижений», которые были рекомендованы самим Сталиным.

Будучи человеком умным, инициативным и мужественным, Василий Новобранец твердой рукой взял бразды управления разведывательной информацией. И когда бериевская разведка передала в Политбюро ЦК КПСС и в Генеральный штаб так на­зываемую «югославскую схему» группировки немецких войск в Европе, Василий, внимательно ее изучив, твердо сказал: «Дезо!» (дезинформация).

Докладывая начальнику Разведупра, он сказал: «Наша схема базирована на донесениях нашей агентуры и проверена нашими «маршрутниками» («маршрутники» это люди, которые, ничего не зная о группировке противника, получают задание пройти определенным маршрутом и доложить обо всем замеченном по пути). Но и без этого наша схема определена. Группировка про­тивника ясна. Она ясно выражена как наступательная. А юго­славы, мало того, что «не заметили» почти четверти немецких войск, переместили большую их часть к Атлантическому океа­ну, раскидав там без всякого смысла, они и у наших границ по­казывают немецкие войска на тех местах, где мы знаем, что их нет, и расположены они без оперативного смысла. В своей по­яснительной записке югославы объясняют эту бессмысленность как явный признак того, что немецкие войска отведены сюда на отдых. Но это детское объяснение. Если бы даже те немецкие войска, которые показаны у Атлантического океана, действи­тельно готовились, как утверждают югославы, к десантной опе­рации против Англии, то войска у наших границ, даже если они пришли сюда на отдых, должны располагаться не без смысла, а в оборонительной группировке. Я не поверю, что в немецком Генеральном штабе сидят такие идиоты, которые, планируя на­ступательную операцию на Запад, не примут мер для прикрытия своего тыла с востока».

Начальник Главного разведывательного управления полно­стью согласился с этим. Но в Политбюро его даже не выслуша­ли. Было получено указание руководствоваться в оценке состава и группировки немецких войск югославской схемой. Оказыва­ется, эта схема понравилась Сталину и он начал руководство­ваться ею. По ней, а не по разведсводке № 8, писалось и «Заяв­ление ТАСС». Доказывая Василию Георгиевичу «мудрость», за­ложенную в это заявление, я оправдывал безмозглость «вождя» и объективное предательство им Родины. Заявление ТАСС ли­шило армию элементарной боеготовности и дезориентировало весь народ, а югославская схема наносила удары по наиболее знающим, опытным и мужественным работникам высшего руководства вооруженных сил.