Пройдя посреди них, и пошел далее.

Иоанн. 8,59.

 

 

«Знаешь, я три месяца работала проституткой. В Париже. Давно, когда мне было восемнадцать», – сказала Светик. Евангелиди изумленно уставился на нее. Признание, видимо, было реакцией на то, что за соседний столик сели две девицы, которых можно было принять за проституток – по безвкусно яркой одежде и по некоторой нарочитой, рекламной развязности в поведении. Дело происходило в суздальском «Погребке». Светик приехала из Москвы во Владимир на автобусе, и Евангелиди, встретил ее на своем маленьком красном Suzuki, чтобы везти в деревню, но по пути они проголодались и заехали пообедать в Суздаль. Да и продуктами надо было запастись: в деревне они предполагали прожить дня три или четыре… «Ты мне об этом никогда прежде не рассказывала», – удивленно сказал он, откладывая в сторону меню. Заказ они уже сделали, и теперь он просматривал цены и список блюд – интересовался, как все изменилось за те двадцать лет, что он здесь не обедал – но вот просмотреть до конца не успел… Куда как странно было услышать от нее такое признание на пятом году знакомства, – причем всю эту «пятилетку счастья» (так она придумала) они постоянно, по два-три раза в году съезжались и проводили вместе по неделе, по десять дней или даже дольше – в Париже, в Венеции (ее любимое место в Европе) или еще где-нибудь. «А потому что ничего особенного, не о чем говорить, – сказала она. – Просто я тогда решила сделать себе прививку от девичьей тяги к мужикам и сексу. Ну, подумай, не с однокурсниками же трахаться!» Он покачал головой и засмеялся: «Довольно странная прививка – выйти на панель». «Да нет, что ты! – она даже обиделась. – Я подошла к делу рационально, изучала рынок, читала исследования. В конце концов, уже в Париже – думаешь, где? в Сорбонне! – случайно разговорилась с одной молодой дамой и по ее рекомендации определилась в некий семейный бордель на Sent Michael. Квартира в дорогом доме, такой строгий закрытый клуб: замужние дамы из среднего класса и женатые клиенты – из топ-чиновников и крутых бизнесменов. Пришлось соврать, что я замужем, мол, муж в Штатах, – и показывала фото какого-то хоккеиста во всей амуниции, – и подруга подтвердила, что, мол, точно, муж…Впрочем, им, наверное было все равно: формальность, но без этого не взяли бы». «Ну да, “Belle de jour”, старый-престарый фильм Бунюэля, – сказал он. – Ты все фантазируешь, моя дорогая». «Нет, героиня Денёв – мазохистка, а я – рациональная девушка. Я бы вообще рекомендовала всем девицам по мере созревания проходить стажировку в публичных домах. Очень способствует правильному взгляду на жизнь». «Ну, хорошо, и каковы впечатления?» «Ничего не помню… – она пожала плечами. – Все мужики ужасно однообразны и скучны – независимо от величины члена и всяческих там выкрутасов. Все, кроме одного – кроме того, которого любишь. Кроме тебя». «Несносный ребенок, – он взял со стола ее руку и поднес к губам, – узнали бы родители, что ты такое на себя наговариваешь». «А что родители? Я в Сорбонне прилежно изучала архитектуру и французский. Да, кстати, ты, видимо, разлюбил меня, и в этот раз мы не виделись целый год, а я ведь весной наконец-то защитилась в Принстоне – я теперь PhD по истории архитектуры. Читать лекции начала. Родители в восторге. По этому поводу папа положил на мой банковский счет… Ну, в общем, положил сколько-то».

Евангелиди, конечно, хорошо помнил ее рассказы о том, как в середине восьмидесятых она несколько раз приезжала в Суздаль – юная американская студентка, первокурсница колледжа, интересующаяся архитектурой. «Суздаль и русскую архитектуру я узнавала с твоих слов», – говорила она… А в те годы одни только слова от него и оставались: он уже сидел – в Лефортове, потом в лагере. Его книга еще на была издана на Западе, но ходила в самиздате (псевдоним, конечно, был уже раскрыт), и на радио «Свобода»текст ее, глава за главой, доверительно и вкрадчиво читала диктор Ирина Каневская. У Светика были кассеты с этой программой, и она бродила по Суздалю в наушниках – бродила по возникавшему в ее сознании «мертвому городу»… и ее, шестнадцатилетнюю чувствительную девочку, душили слезы обиды – и за отнятую у нынешнего и у всех последующих поколений возможность наслаждаться совершенной гармонией всех этих канувших в небытие храмов и колоколен, икон и иконостасов, и за упрятанного в тюрьму человека, так хорошо, так проникновенно рассказавшего и об этих архитектурных и прочих шедеврах, – и с таким искренним гневом об их преступном уничтожении… «Вот уж точно, вначале было Слово, – говорила она. – Я еще и не знала тебя, но уже влюбилась без памяти»… Господи, с детства-то у нее вулканический темперамент!

После обеда они еще побродили по Суздалю: мимо Торговых рядов, мимо Ризоположенского монастыря дошли до Покровского, потом через луг – к Спасо-Евфимьеву… С самого начала прогулки Светик сказала, что теперь она будет его экскурсоводом, и он охотно согласился. Впрочем, слушал вполуха и не столько смотрел по сторонам, – в этом городе все было ему знакомо до мелочей, – сколько любовался спутницей. Светик была замечательно красивая молодая женщина, чем-то похожая на его мать в молодости: со светло-карими глазами, русоволосая, с короткой стрижкой, без какой бы то ни было косметики, стройная, уверенная в себе. В ушах и на шее – старинные пестро-коричневые венецианские стекляшки. В старых вытертых джинсах, в белой блузке с открытым воротом, в легкой бежевой замшевой куртке (хоть и октябрь, но было на удивление тепло) она выглядела нарядно и празднично. За те пять лет, что они знакомы, она несколько повзрослела, но это значило только, что она стала еще более женственна, голос ее стал еще более мелодичен, а движения – более мягки, плавны. Он был счастлив ее любовью: она придавала ему силу, уверенность в себе, – ни одна женщина так самоотверженно, так преданно не любила его, и ему кроме нее никого и ничего не надо было в жизни. И сейчас, когда во время своей «экскурсии» она, привлекая внимание, касалась его руки или плеча, ему хотелось поскорее вернуться к машине, добраться до деревни и остаться с ней наедине…

«Да ты меня совсем не слушаешь», – она остановилась и повернулась к нему. «Я тебя слушаю очень внимательно, – сказал он. – Я только не могу согласиться, что Соломония Сабурова, отставная жена Василия III, пребывавшая здесь в Покровском монастыре с 1526 года и до самой смерти в 1542 году, была, как ты говоришь, «неплодная». Импотентом был сам Василий III. Или, по крайней мере, «бессеменным». Ведь и вторая его жена Елена Глинская родила только через четыре года после бракосочетания и, как полагают серьезные исследователи, не от немощного мужа, а расстаралась от своего любовника Овчины Телепнева-Оболенского, в роду которого (заметь, в отличие от Рюриковичей), было полно персонажей с буйным характером, неуравновешенных, а то и вовсе психов. Род был явно вырожденческий. И вот результат: вырожденец и псих как раз и сел на московский престол – царь Иван Васильевич. Да псих еще мало сказать – просто не хочется лишний раз вспоминать козье имя… Что же до преподобной Софии Суздальской, в миру Соломонии…» «Прости, милый, но я – историк архитектуры, – перебила его Светик. Они прошли Покровский монастырь и выходили к лугу, – а это все не есть архитектурная гармония, но… гармония секса, что ли. Или отсутствие гармонии. Любовник Елены Глинской…Интересно, где и как все это происходило в те времена? Они как-нибудь предохранялись?… Секс, секс, секс – вся история человечества – сплошной секс…» «Секс и власть», – сказал он. «А это одно и то же. Не зазнавайся, мы тоже читали Фрейда…– она шла рядом, но вдруг остановилась, повернулась к нему и приблизилась вплотную. – Вот я, например, – я тебя люблю и хочу твоей власти над собой… Ладно, не теперь, – она быстро отступила на шаг, прежде, чем он дернулся обнять ее. – Посмотри лучше, как замечательно отсюда смотрится Александров монастырь… Господи, когда ж они все это отреставрируют!»

К деревне подъезжали, когда солнце было уже невысоко над горизонтом. Его пологие лучи били в темные окна изб и заставляли их вспыхивать обманным, но ослепительно ярким светом. Тени становились все синее, гуще, – и тем ярче в этих прощальных лучах красным пожаром полыхала кленовая аллея, ведущая от дороги к стоявшему несколько в стороне дому Евангелиди. С холма, на который они выехали, все это выглядело нереально красиво – не как деревня, но словно построенный художником для цветной киносъемки аккуратный макет деревни с небольшой помещичьей усадьбой на краю. «Остановись, пожалуйста, – попросила Светик. – Вон тот за кленами – это и есть твой дом? Наш дом?» «Твой дом, – сказал он. – Я переписал его на твое имя, на твоей русский паспорт – мало ли что со мной может случиться». «Отлично! А теперь возьми меня в жены, и давай жить здесь всегда, – последние его слова она пропустила мимо ушей. – Я буду работать в суздальском музее. У нас будет три сына, и мы станем возить их в школу в Суздаль. А еще я буду варить борщ и штопать твои носки… Мы проживем здесь пятьдесят лет, умрем в одночасье и нас похоронят в одной могиле… А там, в стороне, под теми деревьями – кладбище?». Он молча кивнул… «Ах, милый, милый», – она вдруг взяла его руку, поднесла к лицу и поцеловала, прижалась щекой… С его слов она, конечно, знала всю его историю, и иногда среди милой болтовни в ее речах проскальзывала интонация горькой безнадежности. «Знаешь, какое место в Евангелии я перечитываю чаще всего?» – сказала она как-то, лежа у него на плече в темноте в какой-то случайной гостинице. Он молчал. Маленькая Библия, как и в большинстве гостиниц, лежала на тумбочке. «То место, где Мария омывает ноги Иисусу, – сказала она. – Мне это очень близко». После некоторой паузы она вдруг уткнулась лицом ему подмышку, и он почувствовал, что лицо ее влажно от слез. Впрочем, это было единственный раз, и никогда после она не позволяла себе такого всплеска…

Он заглушил мотор и опустил боковые стекла. Повеяло сырой землей и прохладой со стороны реки. В наступившей тишине какая-то поздняя птица в отдалении упорно выводила мелодию из трех нот. «Как хорошо! Давай еще немного постоим здесь», – попросила Светик. Он чуть наклонился вперед, двумя руками обхватил руль, лег на руль грудью и подбородком на руки: действительно, дальше можно не ехать. Ни-ког-да и ни-ку-да. Лишь бы эта женщина всегда была рядом.

Он любил смотреть на деревню с этого холма. Иногда он несколько высокопарно думал, что это и есть его Родина, его Россия. Не шумная деловая Москва, где он родился, вырос, где прошла большая часть его жизни, где он добился успеха в делах и некоторой «известности в узких кругах». И даже не Суздаль, вызывающий со-страдание (именно страдание) город-инвалид, своей трагедией долго занимавший его душу и сознание. Нет, его Родина – вот эта тихая деревня внизу. Если долго смотреть на нее с холма, то начинает казаться, что она уходит вниз, становится все меньше, отдаляется, словно тонет, тонет в прозрачных пространствах бесконечного Времени. И вместе с ней уходят, тонут в Вечности и оттуда, словно прощаясь, с тоской смотрят на него предки – «предки по плоти»: отец – коллекционер российских орденов в нелепой женской кофте… и дед-чекист в серо-зеленом френче с дырой от грубо вырванного при аресте ордена «Красного знамени»… И его, чекиста, отец – одноногий инвалид на костылях, бывший генерал (кавалер каких орденов?), вывезенный отсюда на расстрел в чем был – в старом тулупе и стоптанном валенке, спадающем с босой ноги… И прапрадед, блестящий генерал-адъютант (вот уж чьи ордена обогатили коллекцию!), обглоданный крысами в революционном Петербурге – от него осталась одна лишь траченная молью папаха с пятном от звезды Андрея Первозванного. Слава Богу, он не дожил он до того дня, когда свершились, возможно, и вправду читанные им в Гатчине предсказания безумного монаха…

В его, Тихона Евангелиди, жизни Нерлянка занимала существенное место. Мать рассказывала, что Евангелиди-страший (кстати, парторг у себя на работе) в начале пятидесятых возил его, тогда двух- или трехгодовалого ребенка, сюда в деревню – специально, чтобы бабушка отвела его в соседнее село в церковь и крестила тайно (в Нерлянке, бывшей прежде селом, старинная деревянная церковь была по пьянке сожжена местным «комитетом бедноты» еще в середине 20-х). «Как-никак все Евангелиди были православными». – так отец объяснил свой рискованный поступок жене … Здесь Тихон Евангелиди, уже взрослым прожил целый год, один в большом пустом доме – работал экскурсоводом в Суздале. Здесь задумал и начал набрасывать первые наметки книги, впоследствии так круто изменившей его жизнь: сама эта работа разве не была важным прикосновением к русской духовности?.. Сюда он потом привозил жену с детьми на лето... И вот теперь прожил здесь три месяца, в компании двух сильно пьющих бродяг, размышляя и над прожитой жизнью, и над возможным (или теперь уже невозможным?) будущим.

Нет, нет, подумать о будущем все-таки стоило…

Так, если разобраться, он сам «кузнец своих несчастий». Жить бы ему спокойно со своими сверх-способностми, – может, людям помогал бы, врачевал бы потихоньку… но нет: теперь он – политический фактор. Глупая тюремная шутка полтора десятка лет назад – угаданная дата смерти Генсека, – аукнулась тяжелыми последствиями: они занялись им всерьез. С весны его «взяли в разработку». За ним постоянная слежка – то белая, то черная «девятка», не таясь сопровождали его по Москве; возле дома на Ленинском, вокруг дачи в Мещерском – постоянные топтуны – и пешком, и в машине. Напротив галереи на Старом Арбате вообще поставили открытый временный киоск печати, и продавцы в нем сменяются два раза в день – по тому же графику, что и топтуны. Причем время от времени их там двое, и тогда один регулярно захаживает в «Добрый Ксаверий», и если к Евангелиди или к Таксе приходят знакомые и поднимаются на антресоли, то топтун обязательно дежурит в магазине внизу. И есть только один способ избавиться от него: сказать, что магазин закрывается «по техническим причинам» – да топтун еще и поскандалит: почему закрывается в рабочее время… В последнее время вообще дошли до полного идиотизма: стали пускать за ним толстую бабу-экстрасенса, – он ее узнал, по телевизору видел («Марифахан, потомственная шаманка»), – уж не его ли мысли она должна читать, сопровождая его с двумя топтунами? Он обедать в ресторан – и они за соседний столик, он в парикмахерскую – и они как будто в очереди сидят, ждут… Смешно и дико... впрочем, если это и есть их истинный уровень, то, пожалуй, его дела не так уж безнадежны.

Кто именно им занялся, кто эти они, он не знал – ФСБ, ФСО или еще какая-нибудь косноязычная аббревиатура, – в конце концов, это и не важно. А важно, что они, видимо, всерьез поверили в его способность предсказывать будущее. Вряд ли он интересен для них чем-то еще. Поверили в способность предсказывать… или, может, даже приговаривать к определенному будущему? Кто скажет наверняка: тогда в Лефортове было произнесено предсказание или вынесен приговор?… И теперь – какая блажь и в какой момент придет ему в голову? А если ему не понравится нынешний руководитель? А если он подпадет под чье-нибудь влияние? (Не единожды прогоняя в сознании логику рассуждений такого рода – их логику, – Евангелиди всякий раз на этом месте вспоминал Ребредева, который, вроде, не был заодно с ними, даже свою защиту предлагал… но у которого был к нему какой-то свой интерес). И вот теперь, после исцеления Владки (слово воскрешение сам он не употреблял даже в мыслях) они, видимо, окончательно поверили в его возможности… и основательно испугались.

Впрочем, первый серьезный сигнал он получил еще до того, зимой, – после выступления в популярной телевизионной программе «Ветер истории», где рассказал, как нашел бумаги Авеля в Спасо-Евфимьеве монастыре…Собственно не он нашел, а за полвека до него, еще во время войны, в 1943 году, документы эти нашли два офицера из охраны немецкого фельдмаршала Паулюса, плененного под Сталинградом и содержавшегося в Суздале в течение нескольких месяцев. Евангелиди назвал фамилию офицеров-охранников: братья-близнецы Мурзаевы, – но не сказал, что они его родственники. Близнецы Мурзаевы, люди тогда еще не старые, оказавшись в древнем монастыре, сразу возмечтали найти какой-нибудь клад. Казарма охраны, в которой они жили, располагалась в приспособленной «больничной» Никольской церкви, с давних времен относившейся к тюремной части монастыря: в 18 и начале 19 века здесь, в церкви, на втором этаже арестантов и размещали. Так вот братья Мурзаевы, мужики вдумчивые, обратили внимание, что одна из внутренних стен – существенно толще других. Никакой дополнительной нагрузки она не несет – ради чего предки отгрохали ее полутораметровой толщины? Кирпичи что ли некуда было девать? И додумались! Улучили время и место, чтобы никто не видел (они могли, они здесь были хозяева), и вынули из этой стены пару кирпичей… и оказалось, что стена – полая. Внутри – узкая, тесная лестница на второй этаж, выложенная кирпичом же и покрытая досками. Такая узкая и тесная, что даже неприхотливые предки сочли ее неудобной, в другом месте пробили перекрытия между первым и вторым этажами, построили лестницу пошире, а узкую заложили: все-таки в тюремном помещении чем меньше ходов, тем лучше…

Никакого клада близнецы здесь не нашли, но обнаружили на лестничных ступенях какой-то монастырский мусор, тряпки и перевязанную бичевкой (истлевшая бичевка сразу рассыпалась) стопку пыльных папок с бумагами – дела арестантов, содержавшихся здесь в 20-е – 30-е годы XIX века. Некоторые имена на обложках папок братьям запомнились: например, имя монаха Авеля. Братья рассудили, что бумаги могут представлять какую-то ценность в будущем,– когда-нибудь, когда кончится война и наступит мирная жизнь. Завернув папки в клеенку (видимо, взяли в столовой), передали их на хранение некоей жившей неподалеку от монастыря женщине – молодой бездетной вдове, с которой успели установить дружеские, если не сказать больше, отношения. «Передали на хранение» – громко звучит: попросту забросили на чердак и сказали, чтобы не трогала: когда-нибудь приедут и заберут. Да она про этот сверток скоро и думать забыла… Близнецам Мурзаевым так больше никогда и не довелось побывать в Суздале. По их наводке приехал и забрал документы Евангелиди, ровно через пятьдесят лет – и дом стоял на месте, и женщина (восьмидесяти лет, но вполне бодрая старуха) была жива… и на чердаке, заваленном каким-то тряпьем, старыми газетами, рваными учебниками с чертежами сельскохозяйственных машин (женщина все эти годы пускала на квартиру студентов здешнего техникума механизации), нашелся сверток, завернутый в клеенку…

Увы, в тонкой папке «О содержании в монастыре монаха Авеля с 26 августа 1826 года по 29 ноября 1831 года» никаких откровений, никаких пророчеств не было. Здесь вообще не было ничего нового по сравнению с аналогичной папкой, хранящейся в фондах Спасо-Евфимьева монастыря во Владимирском архиве – одни только черновики и переписанные дубликаты хорошо знакомых Евангелиди документов… Эта история о суздальской папке прорицателя Авеля и была рассказана в телевизионной передаче «Ветер истории». Передача шла в прямом эфире, последовало несколько звонков в студию: одни были разочарованы, другие ругались и обвиняли рассказчика во лжи и сокрытии найденных пророчеств, иные вообще утверждали, что собственными глазами видели списки с этих пророчеств и сами делали списки со списков, – в общем, все нормально, все так и должно было быть… Казалось, вопрос исчерпан.

Но нет. Через некоторое время после телепередачи, когда Евангелиди был в отъезде (кейфовал со Светиком в любимом старомодном Palazzo Paruta в Венеции, недалеко от Сан Марко), да и Такса куда-то отлучился из галереи, в «Добрый Ксаверий» приходил… рыжий Ребредев. Он спросил, кто из женщин-сотрудниц главная, и попросил передать Евангелиди визитку. На визитке поверх типографского текста черным фломастером было написано; «Все! Последний звонок!». «Это твой знакомый?» - спросил Такса, которому тоже довелось подержать визитку в руках. «Вроде того, – усмехнулся Евангнелиди. – С его помощью я узнал, что в аду пахнет не серой, но одеколоном “шипр”». На визитке была указана только фамилия, без имени-отчества, крупно: Ребредев, предприниматель. И телефон с международным номером 8-800-…. Видать, не поверил он, что в суздальской находке не было ничего существенного…Евангелиди разорвал визитку пополам, потом еще пополам, и еще – и выбросил в мусор…

Он открыл глаза, но продолжал сидеть, не двигаясь, по-прежнему обнимая руль и положив левую щеку на руки. Солнце было уже совсем низко. Рядом, на пассажирском сидении никого не было, и дверца машины была открыта. В стороне метрах в пятидесяти Светик собирала в поле какие-то осенние цветы… Господи, если бы в его жизни не было этой женщины, он просто не знал бы, что ему дальше делать. А так… так есть для чего жить, и можно еще что-то придумать… Впрочем, все давно придумано. Есть только один способ выжить: сыграть с ними в поддавки. Надо, чтобы они были уверены, что с ним покончено, что они похоронили его. Чтобы могли отчитаться об успешно проведенном мероприятии… Он придумал эту тактику месяца три назад, еще летом в Москве, и тогда же понял, что для начала должен исчезнуть. Исчезнуть, – значит, взять инициативу в свои руки. Но исчезнуть так, чтобы они знали, где он, и чтобы были уверены, что здесь-то они его, простодушного, легко достанут… и похоронят. Например, пусть думают, что он сбежал в деревню от жены… Вот женщину из-за границы выписал, может, жениться собирается…

«Исчезнуть» было совсем не трудно. Тогда в подземном переходе возле Центрального телеграфа перед надвигавшейся грозой он просто спокойно прошел между бабой-экстрасенсом и ее топтунами: он не захотел, чтобы они его узнали, они и не узнали. И мимо Таксы прошел, и Такса его не узнал. И он ушел совсем… Кому надо думать, что он исчез, – те так и думают (Варвара, Такса), а кому надо знать, что он здесь – они знают. И вот-вот приступят к решительным действиям, – и тогда надо будет каким-то образом заставить их думать, что они победили и что он исчез навсегда…Лишь бы голени не перебили, подумал он и понял, что спит, и совсем уже несвязные мысли приходят во сне…

Проснулся он от того, что Светик погладила его по щеке. «Жалко тебя будить, но солнце уже зашло», – сказала она. Он все сидел, обняв руль и положив голову на руки – так уснул и во второй раз и проспал, должно быть, еще минут двадцать. Устал… Милая, заботливая Светик – вернувшись с небольшим букетом каких-то синих и желтых цветов, она все это время смирно сидела рядом, сон стерегла … Он сел прямо, повернул ключ зажигания, поехали. «Какая теплая осень, – сказала она, – октябрь, а еще льнянка цветет и сокирки». «Откуда ты, американка, все это знаешь?» - удивился он. «Ой, да какая ж я американка! – она сказала это с какой-то совершенно не свойственной ей простонародной, деревенской интонацией. – Я русская. И мама у меня русская, и бабушка из смоленской деревни. Знаешь, ничего бы я в жизни не делала, а все бы выращивала где-нибудь цветы. И льнянку, и дельфиниум, который в просторечии зовется сокирки». Она помолчала немного. «Американка…надо же, – она вздохнула. – Это какая ж американка полюбит такого, как ты. Ты, любимый мой, русский из русских. И судьба у тебя совсем русская». Он взглянул на нее: она смотрела прямо перед собой на дорогу. Он не очень понял, что она имеет в виду, но переспрашивать не стал…

На деревенской улице никого не было, от дома Руски Дуремара навстречу машине с лаем выскочила знакомая дворняга Дамка. «Ты говорил, в твое отсутствие здесь кто-то живет?» – спросила Светик, когда они въехали на кленовую аллею. «Ну, не живут, пожалуй, но давно гостят – два несчастных алкаша, – сказал Евангелиди; он остановил машину перед крыльцом, заглушил двигатель; здесь под кленами были уж совсем густые сумерки. – Дом большой, они нам не будут мешать. А может, их и вовсе нету: я предупредил, что приедет хозяйка. Они ребята тактичные. Ну, пошли». Он открыл свою дверцу, но Светик осталась сидеть. «Знаешь что, – сказала она, – что-то мне здесь тревожно. Какой-то вон свет в окнах мелькнул… Давай-ка развернемся, поедем назад в Суздаль и снимем номер в гостинице на мой паспорт… Я все-таки хочу провести ночь с тобой вдвоем, а не в компании с алкашами». «Ну что ж, как знаешь, – сказал он, – только хорошо было бы оказаться сразу уже в Галилее». «Где?» - не поняла она. «Ладно, на ближайшую ночь и Суздаль годится… Что ж, попробуем начать все сначала… Как ты говоришь: борщ, три сына, льнянка, сокирки?» Он захлопнул дверцу, завел машину, включил фары и начал разворачиваться…

 

(Все последующие листы амбарной книги использованы моими рабочими для хозяйственных нужд. Судя, по оставшимся на прошве мелким обрывкам бумаги, листов было еще 18-20. Был ли на них текст, рассказывающий о дальнейшей судьбе Евангелиди, или текст рукописи заканчивается словами «и начал разворачиваться», а дальше – сплошь пустые страницы, теперь сказать невозможно…)