Как обретение культурной и человеческой целостности

Ибо как смерть через человека,

Так через человека и воскрешение.

1 Коринф. 15,21

 

Катастрофичность русской истории общеизвестна. Не раз и не два казалось, что смуты и мятежи, агрессии и войны уничтожат российскую державу. Но каждый раз Россия возрождалась, ибо духовные механизмы самозащиты государственности – механизмы соборности – несмотря ни на что обеспечивали "регенерацию" растерзанной Руси, сохранение всенародного общенационального единства, мировоззренческой целостности общества и его нравственно-религиозного здоровья. Искаженные начала соборности проникли даже во внутрипартийную жизнь коммунистов, признававших высшим органом соборную традицию.

Президент Никсон с гордостью воспроизвел мысль французского писателя А. Мальро, что США – единственная страна, ставшая великой державой, не приложив к тому ровно никаких усилий. В самом деле, полная безопасность на протяжении всей истории от вторжений извне, обширная территория, доставшаяся посредством не потребовавшего больших усилий истребления индейцев, плодородные земли, благодатный климат, разнообразные полезные ископаемые и, наконец, тот факт, что в обеих мировых войнах Америка ценой малой крови захватила львиную долю плодов победы, – все это служит основанием для официального тезиса об особой миссии американского народа и является предметом их национальной гордости.

Россия – в основном антипод США. Польский историк XIX века Валишевский, менее всего склонный к русофильству, говоря о петровских преобразованиях, делает меткое замечание, относящееся к русской истории вообще: "...произойдет огромное расточение богатства, труда, даже человеческих жизней. Однако сила России и тайна ее судьбы в большей своей части заключается в том, что она всегда имела волю и располагала властью не обращать внимание на траты, когда дело шло о достижении раз поставленной цели" [178]. За этой характерной особенностью России скрывается действие могущественного фактора, совершенно не известного США: с XIII по XX века Русская земля по меньшей мере раз в столетие подвергалась опустошительному нашествию и довольно часто – одновременно с нескольких сторон. Возникшее на этой земле государство, чтобы отбиться от наседавших врагов, должно было властно требовать от своего народа столько средств, труда и жизней, сколько это нужно было для победы, а последний, коль скоро хотел отстоять свою независимость, должен был отдавать все это, не считая. Так складывались и укреплялись от усиленного повторения некоторые национальные привычки, давшие в совокупности русский характер.

Полтора века назад Ф.И. Тютчев, находившийся в составе дипломатической миссии, бросил в лицо русофобам, обвинявшим его в субъективизме, в "апологии России'', сокрушительный довод: "Апология России... Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял ее до сих пор довольно успешно. Истинный защитник России – это история: ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу" [179].

В чем же специфика российской истории, в чем ее таинственная судьба? Подводя итоги борьбы против интервентов и белогвардейцев, В.И. Ленин писал: "...если подумать о том, что лежало в конце концов в самой глубокой основе того, что такое историческое чудо произошло, что слабая, обессиленная, отсталая страна победила сильнейшие страны мира, то мы видим, что это –централизация, дисциплина и неслыханное самопожертвование [180].

Парадоксальная справедливость ленинского утверждения усиливается тем обстоятельством, что "централизация, дисциплина и неслыханное самопожертвование" имели место после глубочайшего раскола нации, социальной анархии и деморализации населения в результате войны, революции и последующей разрухи.

Уинстон Черчилль считал, что русские всегда грешили идолопоклонством по отношению к своему государству. Мнение это весьма характерно для англичанина, гордого своей Великой хартией вольностей, привыкшего смотреть на государство как на средство "всеобщего благосостояния", как на своего рода компанию, за которую ее пайщики несут всего лишь ограниченную ответственность. Это можно понять: никогда со времени Вильгельма Завоевателя островное королевство не подвергалось иностранному вторжению, никогда страна не испытывала тех ужасов войны, которые переживала Россия. "Каждый русский сознает себя частью всей державы, – пишет А.Н. Герцен, – сознает родство свое со всем народонаселением. От того-то, где бы русский ни жил на огромных пространствах между Балтикой и Тихим океаном, – он прислушивается, когда враги переходят границу, и готов идти на помощь Москве так, как шел в 1612 и 1812 гг. [181].

Эта особенность русского народа хорошо осознавалась и его врагами, если только злоба не застилала их глаз. Так, князь Бисмарк предостерегал сторонников нападения на Россию: "Об этом можно было бы спорить в том случае, если бы такая война действительно могла привести к тому, что Россия была бы разгромлена. Но подобный результат даже и после самых блестящих побед лежит вне всякой вероятности. Даже самый благоприятный исход войны не приведет к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах собственно русских... Эти последние, даже если их расчленить международными трактатами, также быстро вновь соединятся друг с другом, как частица разрезаемого кусочка ртути. Это неразрушимое государство русской нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей..." [182].

"Государство – это Я", – говорил Людовик XIV, требуя от французского дворянства верности лично себе как прямого продолжения преданности вассалов своему сюзерену и не требуя от "низкой черни" ничего, кроме тупого повиновения и своевременной уплаты податей. Петр I накануне Полтавской битвы обращается не только к офицерам, но и к солдатам с иными словами: "Воины! Вот пришел час, который решит судьбу Отечества. И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за Государство, Петру врученное... А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия..." [183]. В жертву интересам России Петр приносит жизнь собственного сына, который мог погубить дело всей его жизни.

Императоры российские опирались на мощную политическую традицию, восходящую еще к Московскому царству. Русский патриотизм отличался своей беспредельной и безусловной, то есть не требующей ничего взамен, верностью государству. В 1576 году шеститысячный русский отряд вступает в Ливонию. Ряд крепостей сдаются без боя. Жители Габсаля с удивлением обнаруживают, что русские, вступив в город, не грабят и не насилуют. На радостях отцы города вечером после капитуляции устраивают пир с танцами, желая блеснуть перед "варварами" пышностью одежд и изяществом манер. "Варвары" были в самом деле поражены и переговаривались между собою: "Что за странный народ эти немцы! Если бы мы сдали без нужды такой город, то не смели бы поднять глаз на честного человека, а царь наш не знал бы, какой казнью нас казнить". С одних и тех же крепостных стен для немецких бюргеров и русских ратных людей открывались совершенно разные виды: первые различали главным образом, как легко неприятелю взять Габсаль в кольцо блокады, а вторые прикидывали, сколько бы они положили в крепостной ров вражеских солдат, доведись им сесть в осаду.

Если в Киевской Руси, как и в Западной Европе, в трудный час призывали ратников встать грудью на защиту своего домашнего очага, жен и детей своих, то К. Минин, напротив, предлагает "дворы продавать, жен и детей закладывать", чтобы только "помочь Московскому государству". Одно и то же отношение к своему государству перед лицом внешнего врага объединяло весь русский народ, от посадского человека Минина до князя Пожарского, от старостихи Василисы до фельдмаршала Кутузова. Страшное давление извне, испытываемое всем народом, воспитывало его в духе любви к Отечеству, преданности государству и государю.

Мощное морально-идеологическое воздействие на массы оказывала православная церковь. Если католическое духовенство, организованное в рамках иерархической интернациональной структуры, поддерживало того или иного монарха в той мере, в какой его цели соответствовали намерениям Ватикана, то для русского царя такой проблемы просто не существовало: после временного разрыва с Константинополем, связанного с Флорентийской унией 1439 г., русская православная церковь становится "автокефалической", то есть самоуправляемой в национальном масштабе и подчиненной авторитету царской власти.

Концентрированное и последовательное церковно-государственное идейное воздействие на сменяющиеся поколения русских людей приносило свои плоды. Своей поразительной стойкостью царская армия была обязана морально-политическому воспитанию, полученному как до призыва, так и под знаменами. Будущие рекруты еще подростками слушали рассказы о том, как славно "положить живот свой за други своя". В полку солдат учили суворовскому правилу: "Сам погибай, а товарища выручай".

Призывы эти глубоко западали в душу, ибо основная солдатская масса состояла из крестьян-общинников. Ф Энгельс так объяснял храбрость русского солдата: "Русский солдат несомненно очень храбр. Пока тактическая задача решалась наступлением пехотных масс, действовавших сомкнутым строем, русский солдат был в своей стихии. Весь его жизненный опыт приучал его крепко держаться своих товарищей. В деревне – еще полукоммунистическая община, в городе – кооперативный труд артели, повсюду – krugovaja poruka, то есть взаимная ответственность товарищей друг за друга... Эта черта сохраняется у русского и в военном деле; объединенные в батальоны массы русских почти невозможно разорвать; чем серьезнее опасность, тем плотнее смыкаются они в единое компактное целое" [184].

Отношение к своему маленькому сельскому миру, проникнутое чувством долга и бескорыстной преданности общему делу, переносилось на мир большой, состоящий в своей основе из сельских миров, на общину общин – на Россию. Законы социального микрокосма продолжали свое действие и в макрокосме: деревенская община служила практической школой выживания... "Пострадать за мир", быть закованным в цепи и брошенным в тюрьму как "ходок мира", "посланный к царю" с жалобами мира, быть выпоротым, сосланным в Сибирь или на рудники за то, что смело заступился за права мира против его притеснений [185], – таковы, по наблюдениям народника С.М. Степняка-Кравчинского, самые обыденные проявления героизма русского мужика. Легко представить себе, как должны были вести себя те же люди, но уже в солдатских шинелях. Армия, составленная из них, никогда не испытывала недостатка в охотниках, вызывавшихся идти на самые опасные задания и, если нужно, на верную смерть.

Предвижу возражение: автор идеализирует русских. Отмеченные черты менталитета и национального характера, действительно, имели место в дореволюционном прошлом, но ведь автор и сам пишет о постигшей народ антропологической катастрофе. И все же, полагаю, сущность народа она не изменила. Вот что пишет современный исследователь менталитета российской молодежи в горячих точках: "Кадрового офицера, жителя современного мегаполиса, поразило то, что эти молодые в основном ребята не оставляют своих раненых и убитых, принимают условия боя в качестве нормальной среды обитания, восстанавливая традиционные этнические боевые нормы русского солдата, хотя, казалось бы, уже прервана эта традиция десятилетней мирной, вяло разлагающейся жизни. Преобразование юноши из коммерческой палатки или забулдыги, собирающего бутылки, в полноценного по своим жизненным установкам бойца, происходит сразу же, почти мгновенно, как только его скрытый, не проявленный стереотип оживляется видом реализованного в поведении его товарищей архетипа. Опыт, техника ведения боя приходит много позже, вначале он становится СВОИМ. На поверхность сознания всплывают этнические стереотипы, казалось бы, забытые за десятилетия мирной жизни. В измененном коллективном сознании легко начинают действовать этнические и культурные архетипы, предопределяя формы и обычного боевого поведения, и эксцессов поля боя [186].

И сегодня в войнах у каждого национального формирования всплывает на поверхность сознания подавленный в мирное время стереотип жестокости. У каждого свой почерк: в Средней Азии с живого сдирают кожу, в Молдавии пленного казака распиливали на циркулярной пиле. Русский эксцесс поля боя -не жестокость, а пароксизм безумной храбрости, в основе которого острая потребность продлить беседу со смертью как уникальным собеседником. Не принимая во внимание метафизические аспекты жизни вблизи смерти, ничего не поймешь в этом феномене. В этой связи можно вспомнить популярную у царского офицерства "русскую рулетку" (весьма утонченный способ бесшабашного самоубийства), сверхрискованные боевые эпизоды, в которых просматривается известный "авось", присущий национальному характеру фатализм.

Легендарная в Абхазии группа "ангелов смерти" прибыла на войну из Петербурга. Тот же исследователь отмечает: "Утонченная техника выживания в зоне смерти была избыточна для выполнения реальных задач. Один пример поведения: мост, простреливаемый грузинской пулеметной бетонированной точкой. Два "ангела" с гранатами в руках, улыбаясь, приближаются по мосту к грузинской позиции. Удивленный противник не стреляет. Огонь открывается лишь тогда, когда "ангелы" проходят половину пути. Перекатываясь под пулями, они добираются до самого пулеметного гнезда, забрасывают его гранатами, но неудачно. Так же, перекатываясь, они возвращаются обратно, снова берут гранаты и повторяют свой путь несколько раз подряд. Почти вся группа погибла в этой войне. Единственной их наградой была беседа со смертью, длительная и острая" [187].

И вновь меня могут упрекнуть в идеализации теперь уже русского воина и напомнят, как во время чеченской войны 1994-1996 гг. была разорвана бэтээрами женщина-снайпер из Прибалтики. Конечно, можно было бы привести универсальный довод об исключениях, которые тоже нуждаются в объяснении. Думаю, страшная жестокость этого эпизода объясняется разрушением в сознании русских бойцов архетипа женщины-матери, хранительницы домашнего очага, миротворицы и вызванной этим ярости [188].

Как уже указывалось (см. гл.I §2), менталитет русского народа обращен в будущее, которое не сулит нам легкой жизни. Социальный прогноз на обозримое будущее обещает человечеству если не "конец света", то:

1) более или менее длительную агонию в результате прежде всего экологических потрясений (Н. Моисеев, западные ученые);

2) или вариант сравнительно устойчивого развития в результате принципиального изменения типа цивилизации, когда духовные факторы станут приоритетными. Именно Россия ближе всего к подобной цивилизации.

Знаменательно, что подобный взгляд разделяют некоторые известные лидеры современной западной демократии. В одной из последних работ Дж. Сороса "Новый взгляд на открытое общество" он выступает с ревизией своих прежних представлений об открытом обществе. Первый раздел книги называется "Новый враг". И врагом этим Сорос считает... либерализм, его основные постулаты. "Я утверждаю, что открытому обществу опасность грозит с другой стороны - от чрезмерного индивидуализма. Если наша нынешняя система не будет скорректирована признанием общих интересов, которым следует отдать предпочтение перед интересами частными, то система эта при всех своих несовершенствах, соответствующая требованиям открытого общества - рискует развалиться". Дж. Сорос полагает, что примером обновленного открытого общества могла бы стать Россия, так как в отличие от Запада, в ней сохранились ценности, которые выше преследования собственных интересов" [189]. Время настойчиво требует регенерации соборных черт российского этноса.

По мнению вице-президента академии естественных наук А. Маленкова, для выживания человечества необходим переход к ноосферному типу общества, в создании которого особая роль принадлежит России. "Она предопределена ей в силу исторических причин, особенностей ее духовной культуры, менталитета, природного и интеллектуального потенциалов. Разве не показательно, что именно у нас возникло своеобразное общественное умонастроение, так называемый русский космизм” [190].

Именно Россия явилась тем государством, где на протяжении многих столетий происходило взаимодействие различных культур, вероисповеданий, традиций, укладов. Разве другая какая-либо страна имеет столь уникальный исторический опыт? А что есть собственно русская культура? Это и славянские, и тюркские, и сибирские, и угро-финские, и кавказские, и европейские корни. Ни одна культура мира не имеет такого сплава; корни северо-американской культуры неглубоки и преимущественно англо-аксонские.

Скорее всего, будущее потребует от человечества особой жизнестойкости, готовности жертвовать "правами человека" для сохранения вида, умения довольствоваться малым ("ограниченность потребностей" по Бисмарку), опыта страданий. Именно эти свойства закодированы в русской культуре, менталитете, являются важнейшими компонентами архетипа.

Как заметил Тойнби, "парадоксальным, но глубоко истинным и важнейшим принципом жизни является то, что для того чтобы достигнуть какой-то определенной цели, следует стремиться не к самой этой цели, но к чему-то еще более возвышенному, находящемуся за пределами данной цели" [191]. Более чем где-либо этот принцип справедлив для России. Российский тип сознания отличается особым религиозно-манихейским радикализмом: русского человека трудно подвигнуть на дело ради повседневности, душа его взыскует "великих идей" и целей, и только в их контексте он готов признать и оправдать повседневность. Но ведь это все та же духовность. С нашей точки зрения, духовность и следует определять как способность отдельного индивида в своей сознательной деятельности выходить за рамки своей собственной жизни, своего индивидуального существования, ставить перед собой и реализовать в своей деятельности цели и задачи, не связанные с собственным индивидуальным выживанием и улучшением условий своей индивидуальной жизни. Именно такая черта неизбежна должна была выработаться у русских, чтобы обеспечить выживание этноса на бескрайних и не защищенных естественными природно-географи-ческими границами просторах Евразии, в условиях геополитического давления как с запада, так и с востока, а в настоящее время и с юга.

Характерная для индоевропейской культуры архетипичная триада – жрец, воин, пахарь – прочитывается и в русской культуре. Если магистральной линией развития западной цивилизации является растущее обособление этих функций: разделение власти (духовной, политической, экономической) и профессиональная специализация, то в России этого не произошло. Производительные и воинские функции остались в очень большой зависимости от "жреческой", "идеологической". Мы уже отмечали присущую русской трудовой этике сакрализацию труда, жертвенность во имя высших целей. Как отмечают отечественные исследователи, "...зависимость трудовых функций от религиозно-идеологического темперамента влечет неизбежную аритмию (прерывность). Во-первых, слишком высокое горение не может быть перманентным: оно прерывается периодами естественной расслабленности, "демобилизованности". Во-вторых, оно зависит от электризующей силы той или иной "великой идеи": когда последняя морально устаревает, обесценивается, это неизбежно влечет катастрофическое падение общего жизненного тонуса, в том числе хозяйственного" [192]. Именно такое состояние, пользуясь выражением Л.Н. Гумилева, – утрату пассионарности – мы наблюдаем в настоящее время в России.

Аналогичная зависимость наблюдается и в отношении воинской функции. В России воин никогда не бывает исключительно профессионалом. Последний ассоциируется чаще с насильником, мародером. Настоящая воинская функция выступает, опять-таки, в соотнесенности со жреческой – со статусом и возможностями "великой идеи".

Только воодушевленный идеей русский воин находится на высоте, а Россия ведет свои победоносные войны. Когда, напротив, идея иссякает, в обществе устанавливается климат разочарования, воинство теряет качество. В этой фазе духовно-исторического цикла российское воинство может терпеть поражение не только от могущественного противника (Япония в 1904 г., Германия в 1917 – 1918 гг.), но и от заведомо слабых (Афганистана, Чечни в 1994 – 1996 гг.).

И совершенно прав был Иван Ильин, когда в 1945 г., размышляя о путях возрождения русского народа, писал: "Русь именуется "Святою" и не потому, что в ней нет греха и порока, но потому, что в ней живет глубокая и никогда не истощающаяся жажда праведности" [193].

И никакие реформаторы-западники не искоренят в русском народе эту жажду праведности, стремление к справедливости. И в настоящее время наша очередная задача – духовно распознать себя и воспроизвести свой духовный строй. Праксиологические преломления данной задачи многообразны, затрагивают все социальные сферы. Для современной России одна из самых важных и болевых точек – власть. Необходимо ее оздоровление, даже сакрализация. И тогда, как писал И. Ильин: "Как только народ почует дух справедливости – он поверит новой национальной власти и раскроет ей свое сердце" [194].

Культура, лишенная святынь, начинает скепсисом и кончает бесплодием. Не случайно величайшие русские художники от Гоголя до Достоевского бились над проблемой соотношения эстетического и сакрального, справедливо полагая, что первое без второго дает эстетику нигилизма, разрушительную для русского духовного этноса в целом. Тайна русского народа состоит в том, что он является не столько продуктом исторически складывающегося общежития, сколько продуктом духовного производства, духовных решений. Отсюда и циклы российской истории, связанные с перерешениями высших вопросов бытия, новыми духовными синтезами.

Наша правящая элита до самого последнего времени "играла на понижение" – неуклонное снижение международного статуса России, снижение общей самооценки ее народа. Между тем международный и общественный статус России имеет для нее величайшее значение: "Этот статус служит одной из весьма немногих еще остающихся опор национального самоуважения в стране, переживающей... сильнейший приступ комплекса исторического неудачника” [195].

России никуда не уйти от своей геополитической роли – быть опорой хартленда (континентальной геополитической оси). Глобальная геополитическая дихотомия связана с различием континентальных и морских (опора – США) держав. Это означает деление мира на 2 полусферы: сухопутную (континентальную) и морскую. Коренное различие между океанической сферой и евразийским хартлендом состоит в том, что первая является мозаичным, полицентричным пространством, тогда как вторая образует монолит, представленный одной – двумя сверхдержавами.

В глазах западных геополитиков угроза со стороны России связана с тем, что она является носителем евразийского монолита, масса которого во много раз превышает разрозненную массу океанических государств.

Западная (океаническая) геополитика состоит в том, чтобы, по возможности, раздробить этот монолит сначала путем противопоставления России и Германии – ведущих держав хартленда, затем – отрыва Восточной Европы от России и, наконец, если представится возможность, то и дробления самой России – превращения ее в мозаичное пространство малых автономных государств, регионов.

Я полностью разделяю мнение политологов В.В. Ильина и А.С. Панарина, утверждающих, что "...Россия, в свою очередь, не может игнорировать ни собственную геополитическую традицию, ни систему внешних ожиданий, обращенных к ней... как держателю хартленда. Ей необходимо понять, что она не может по своему произволу перейти из разряда континентальных держав, участников хартленда, в разряд океанических, относящихся к римленду. Здесь самые горячие намерения, касающиеся возвращения в Европу, послушного следования Америке, помочь не смогут. Пребывание в континентальном евразийском пространстве, как непререкаемая особенность российской судьбы, накладывает ограничения на политический выбор, геополитическое творчество. У евразийского пространства своя логика, которую невозможно игнорировать" [196].

Пространство России, СНГ никогда в точности не уподобится западному. Тяжесть европейского хартленда такова, что носителем его может быть особый евразийский народ, более склонный к подвижничеству и жертвенности, чем гедонистически ориентированные народы Запада. Жертвенность и подвижничество означают особый, более высокий, чем на Западе, статус архетипических фигур Жреца и Воина – носителей, соответствующих начал общественной жизни.

Таким образом, современный вариант Русской идеи в ее геополитическом аспекте воплощает идеи Н.Я. Данилевского и "евразийцев". Россия не имеет права быть слабой, она может быть только великой.

Разрабатывая концепцию преображения, русские религиозные философы делают упор не на преобразованиях внешних (в социуме, социальной среде, политической сфере и пр.), а на глубокой трансформации человека, формировании его как соборной личности.

Из обширного перечня свойств соборной личности определяющее значение имеют три, характеризующие телесную, душевную и духовную организацию человека: причастность к труду, любовь к ближнему и прочая вера. Особенностью соборной личности является то, что данные качества, равно как и вытекающие из них чувства долга, честь, совесть, ответственность, – являются не внешним императивом, а внутренними сакральными ценностями человеческого сердца, проявление которых не требует вознаграждения, так как обладание ими само по себе есть высшая награда.

Сущность преображения человека состоит в воссоединении его с Богом. Именно преодоление состояния отпадения от Бога или преображение рассматривается в русской религиозной антропологии как основное условие преодоления состояния отчуждения человека от природы, от общества и от самого себя, а следовательно, – "преображения всей вселенной во храм". В этом смыслообразе ярко и полно проявляется онтологичность богопостижения в русской культуре и сущность русского типа мироощущения, отличающегося как от западного /внешние преобразования и утилизация внешней среды/, так и восточного /недеяние/. Преображение трактуется как воплощение в человеке атрибутов Божественного, исходным из которых является ТВОРЧЕСТВО. Рассматривая вопрос о сущности человека в русской религиозной философии, С. Хоружий справедливо отметил: "Предполагается, что в назначение человека с необходимостью входит космическая и теургическая миссия, которую составляет работа "собирания твари": живя и действуя в мире, человек должен собрать и преобразовать мир в живое и стройное целое" [197].

"Сотворчество", "до-творение", "до-создание" мира – общий мотив всей русской религиозной философии.

В своей концепции "экономического человека" С.Н. Булгаков утверждает, что православие располагает "могучими средствами" воспитания личности, пробуждения и выработки у нее "чувства личной ответственности, долга", так необходимых "для экономической деятельности, как и для всех остальных видов общественного служения". Среди этих средств С. Булгаков выдвигает на первый план ДИСЦИПЛИНУ, "аскетическое послушание" и "хождение перед Богом" [198]. Он говорит о повсеместном "упадке" религиозного духа, пагубным образом сказывающемся на экономическом развитии. Углубленное осознание того, что "народное хозяйство требует духовного здоровья", что развитие производительных сил – это "своеобразная религиозно-этическая задача", "вид общественного служения", необходимо именно России. Ибо она – единственная страна в мире, где едва ли не вся интеллигенция исповедует "атеистическую религию", причем как раз в тот момент, когда хозяйственное развитие отечества нуждается в укреплении православного фундамента трудовой этики.

С. Булгаков пишет, что нам нужно освободиться от многих идейных фантомов, в том числе и от "экономического человека", поняв, насколько сложно психологически происхождение "экономического человека", который принимается в политической экономии за нечто простое, элементарное, неразложимое. Нужно понять, что и хозяйственная деятельность может быть общественным служением и исполнением нравственного долга, и только при таком к ней отношении и при воспитании общества в таком ее понимании создается наиболее благоприятная духовная атмосфера как для развития производства, так и для реформ в области распределения.

При всей критичности отношения Булгакова к протестантизму вообще, особенно к кальвинизму, ему глубоко импонировала протестантская идея "светской аскезы". Ибо аскеза, понятая как напряженный, методически упорядоченный труд, "оздоровляющий душу", "наполняя ее чувством здорового христианского смирения", – вот что больше всего необходимо русской интеллигенции [199].

Преследуя цель экономического оздоровления России, не следует забывать и о духовных его предпосылках, именно о выработке и соответствующей хозяйственной психологии, имеющей сакральные основания. Н.Ф. Федоров рассматривает хозяйственную деятельность человека как внехрамовую литургию.

Несовершенство мира и человека рассматривается как условие, необходимое для свободного и самостоятельного уподобления человека Богу. Врожденное совершенство человека, лишая его возможности свободного выбора, низвело бы его до уровня автомата.

Религиозные философы не принимают рецептов внешнего единения людей принудительными социально-политическими средствами. Мир расколот постольку, поскольку связан "железом" и мускулами, продолжает существовать как определенное целое в той степени, в какой опирается на силу любви. Как писал И. Ильин, "любовь противопоставляется сразу – и отвлеченному рассудку, и черствой воле, и холодному воображению, и земной похоти. Но противопоставляется так, что все эти способности, подчиняясь любви и насыщаясь ею, обновляются и перерождаются [200]. Любящее сердце – это сердце, постоянно находящееся в состоянии выбора.

Обратной стороной независимости соборной личности от внешнего является ее зависимость от внутреннего, духовного. Внутренние мотивы личности неоднозначны и могут быть ранжированы. Если такие ценности, как ответственность, честь, долг, являются внутренними духовными ценностями, в то же время отражают отношение к внешнему миру и могут менять свое содержание, то СОВЕСТЬ является той нравственной константой, неизменной ценностью, которая выступает высшим цензором человеческих поступков. Место совести в структуре соборной личности определяется тем, что в ней полностью пропадает зависимость от внешнего и происходит соприкосновение с божественным. Характеризуя божественное основание совести, Ильин писал: "Совесть утверждает, созидает и укрепляет духовно-личное начало в человеке. Но лично-мелкое, лично-страстное, лично-жадное, лично-порочное отодвигается в нем и уступает место дыханию высшей жизни, побуждением и содержанием Царства Божия..." [201].

В единстве телесной, душевной и духовной сторон человеческого существа свободен только дух, основой которого является ВЕРА. "Верят – все; веруют же – далеко не все; верование предполагает способность прилепиться душой к тому, что заслуживает веры". Ведь "жить стоит только тем и верить стоит в то, за что стоит бороться и умереть, ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных содержаний" [202].

Социальное отчуждение на всех уровнях – от личности до общества как единого организма – является неизбежным следствием искажения религиозных оснований общественной жизни. Только общая для нации вера является стержнем механизма воспроизводства единства общества. "Исследуя вопрос о вере, – пишет Ильин, – я пытался показать, что, веруя в Бога, человек создает свой реальный жизненный центр и строит, исходя из него, свою душу: благодаря этому, он сам становится живым единством с единственным центром и не колеблющимся строением" [203].

Мне уже приходилось рассматривать процесс «собирания» человеческой личности: например, согласования рациональной и эмоциональной сфер, где ключевым моментом является воспитание культуры нравственных чувств. Они возникают на основе специфических эмоций. Механизм эмоций используется в сфере нравственности для отражения, познания интересов одного человека другим. Это происходит благодаря психической операции, которую можно назвать "уподобление" [204].

Следует различать прямое, положительное уподобление, универсальным средством достижения которого служит трудовая деятельность, и косвенное, негативное уподобление, с целью переживания отрицательных чувств: страдания, унижения, оскорбления и т.д.; образцом, вершиной "уподобления" является самопожертвование, жизнь Иисуса Христа. Знаменателен в этой связи разговор Ф.М. Достоевского с B.C. Соловьевым: "Владимир Сергеевич что-то рассказывал, Федор Михайлович слушал, не возражая, но потом придвинул свое кресло к креслу, на котором сидел Соловьев, и, положив ему на плечо руку, сказал:

– Ах, Владимир Сергеевич! Какой ты, смотрю я, хороший человек...

– Благодарю Вас, Федор Михайлович, за похвалу...

– Погоди благодарить, погоди, – возразил Достоевский, – я еще не все сказал. Я добавлю к своей похвале, что надо бы тебя года на три в каторжную работу...

– Господи! За что же?

– А вот за то, что ты еще недостаточно хорош: тогда-то, после каторги, ты был бы совсем прекрасный и чистый христианин" [205].

Можно предположить, что столь резкую реакцию великого писателя вызвали экуменические идеи В. Соловьева.

Замечательно описан процесс "уподобления" И.А. Ильиным: "Ребенок должен как можно раньше почуять реальность чужого страдания и научиться вчувствоваться в него, чтобы жалеть, беречь, и помогать, и идти на деятельную помощь. Необходимо найти прямой и близкий путь к его сердцу и научить его хотеть добра и стыдиться зла. Пусть навертываются у него слезы на глазах от русской жалующей песни; пусть он научится умолкать при звуках серьезной и глубокой музыки. После пяти-шести лет он должен услышать о героях своей страны и влюбиться в них; он должен научиться "стоять" вместе с ними, бороться, побеждать и не искать награды. Надо, чтобы он научился вместе с Пушкиным благодарить Бога за то, что он родился русским, и вместе с Гоголем – радостно дивиться на гениальность русского языка. Не надо преувеличений; но в сердце его должна расцвести почтительная и нежная благодарность к родителям. Он должен открыть свое сознание голосу совести и научиться внимать его бессловесным призывам к совершенству, и, что важнее всего, он должен по собственному почину отдаться этому голосу и осуществить в жизни его требования" [206].

Собирание личности посредством "стяжания духа" принципиально отлично от концепции "всестороннего и гармоничного развития", предложенной марксистско-ленинским обществознанием. Таким образом, восстановление целостности предполагает развитие всех сторон, всех сил в человеке, но не то "гармоничное" их развитие, которое не отвечает ни внутренней структуре человека, ни условиям его созревания, а развитие, соблюдающее иерархический принцип в конституции человека.