LIII. Приглашение к путешествию

Голубка моя,

Умчимся в края,

Где все, как и ты, совершенство,

И будем мы там

Делить пополам

И жизнь, и любовь, и блаженство.

Из влажных завес

Туманных небес

Там солнце задумчиво блещет,

Как эти глаза,

Где жемчуг-слеза,

Слеза упоенья трепещет.

Это мир таинственной мечты,

Неги, ласк, любви и красоты.

Вся мебель кругом

В покое твоем

От времени ярко лоснится.

Дыханье цветов

Заморских садов

И веянье амбры струится.

Богат и высок

Лепной потолок,

И там зеркала так глубоки;

И сказочный вид

Душе говорит

О дальнем, о чудном Востоке.

Это мир таинственной мечты,

Неги, ласк, любви и красоты.

Взгляни на канал,

Где флот задремал:

Туда, как залетная стая,

Свой груз корабли

От края земли

Несут для тебя, дорогая.

Дома и залив

Вечерний отлив

Одел гиацинтами пышно.

И теплой волной,

Как дождь золотой,

Лучи он роняет неслышно.

Это мир таинственной мечты,

Неги, ласк, любви и красоты.[59]

LIV. Непоправимое

Возможно ль задушить, возможно ль побороть

Назойливое Угрызенье,

Сосущее, как червь – бесчувственную плоть,

Как тля – цветущее растенье?

Бессмертного врага возможно ль побороть?

В напитке из какой бутыли, бочки, склянки

Утопим мы – не знаю я! —

Его прожорливую алчность куртизанки

И трудолюбье муравья?

В напитке из какой бутыли? – бочки? – склянки?

Я ведьму юную на выручку зову:

Скажи мне, как избыть такое?

Мой воспаленный ум – что раненый во рву,

Под грудой трупов, после боя.

Я ведьму юную на выручку зову.

Над ним уж воронье кружит – он умирает!

Уж волки рыскают окрест…

Он должен знать, что зверь его не растерзает,

Что будет холм и будет крест.

Смотри, уж воронье кружит – он умирает!

Как небо озарить, не знающее дня?

Как разодрать завесу ночи,

Тягучей, как смола, кромешной, без огня

Светил, глядящих людям в очи?

Как небо озарить, не знающее дня?

Надежда, кто задул тебя в окне Харчевни?

Как до пристанища дойти

Без света вдалеке и без лампады древней,

Луны, ведущей нас в пути?

Сам Дьявол погасил фонарь в окне Харчевни!

О, ведьма юная, тебе знаком ли ад?

Возмездия неотвратимость?

А стрел Раскаянья, пронзивших сердце, яд?

Иль для тебя все это – мнимость?

О, ведьма юная, тебе знаком ли ад?

Непоправимое проклятыми клыками

Грызет непрочный ствол души,

И как над зданием термит, оно над нами,

Таясь, работает в тиши —

Непоправимое – проклятыми клыками!

– В простом театре я, случалось, наблюдал,

Как, по веленью нежной феи,

Тьму адскую восход волшебный побеждал,

В раскатах меди пламенея.

В простом театре я, случалось, наблюдал,

Как злого Сатану крылатое созданье,

Ликуя, повергало в прах…

Но в твой театр, душа, не вхоже ликованье.

И ты напрасно ждешь впотьмах,

Что сцену осветит крылатое Созданье![60]

LV. Разговор

Ты вся – как розовый осенний небосклон!

Во мне же вновь растет печаль, как вал прилива,

И отступает вновь, как море, молчалива,

И пеной горькою я снова уязвлен.

– Твоя рука скользит в объятиях бесплодных,

К моей поруганной груди стремясь прильнуть;

Когтями женщины моя изрыта грудь,

И сердце пожрано толпой зверей голодных.

Чертог моей души безбожно осквернен;

Кощунство, оргия и смерть – со всех сторон —

Струится аромат вкруг шеи обнаженной!

В нем, Красота, твой бич, твой зов и твой закон!

Сверкни же светлыми очами, дорогая,

Зверям ненужный прах их пламенем сжигая![61]

LVI. Осенняя мелодия

I

Мы скоро в сумраке потонем ледяном;

Прости же, летний свет и краткий и печальный;

Я слышу, как стучат поленья за окном,

Их гулкий стук звучит мне песней погребальной.

В моей душе – зима, и снова гнев и дрожь,

И безотчетный страх, и снова труд суровый;

Как солнца льдистый диск, так, сердце, ты замрешь,

Ниспав в полярный ад громадою багровой!

С тревогой каждый звук мой чуткий ловит слух;

То – эшафота стук… Не зная счета ранам,

Как башня ветхая, и ты падешь, мой дух,

Давно расшатанный безжалостным тараном.

Тот монотонный гул вливает в душу сон,

Мне снится черный гроб, гвоздей мне внятны звуки;

Вчера был летний день, и вот сегодня – стон

И слезы осени, предвестники разлуки.

II

Люблю ловить в твоих медлительных очах

Луч нежно-тающий и сладостно-зеленый;

Но нынче бросил я и ложе и очаг,

В светило пышное и отблеск волн влюбленный.

Но ты люби меня, как нежная сестра,

Как мать, своей душой в прощении безмерной;

Как пышной осени закатная игра,

Согрей дыханьем грудь и лаской эфемерной:

Последний долг пред тем, кого уж жаждет гроб!

Дай мне, впивая луч осенний, пожелтелый,

Мечтать, к твоим ногам прижав холодный лоб,

И призрак летних дней оплакать знойно-белый.[62]

LVII. Мадонне

Ех-vоtо[63] в испанском вкусе

Хочу я для тебя, Владычицы, Мадонны,

На дне своей тоски воздвигнуть потаенный

Алтарь; от глаз вдали, с собой наедине,

Я Нишу прорублю в сердечной глубине.

Там Статуей ты мне ликующей предстанешь

В лазурном, золотом, вернейшем из пристанищ.

Металла Слов и Строф чеканщик и кузнец,

На голову твою я возложу Венец,

Созвездиями Рифм разубранный на диво.

Но к смертным Божествам душа моя ревнива,

И на красу твою наброшу я Покров

Из Подозрений злых и из тревожных Снов

Тяжелый, жесткий Плащ, Упреками подбитый,

Узором Слез моих, не Жемчугом расшитый.

Пусть льнущая моя, взволнованная Страсть,

Дабы тебя обнять, дабы к тебе припасть,

Все Долы и Холмы по своему капризу

Обвить собой одной – тебе послужит Ризой.

Наряду Башмачки должны прийтись под стать:

Из Преклоненья их берусь стачать.

След ножки пресвятой, небесной без изъяна,

Да сохранит сие подобие Сафьяна!

Создать из Серебра мои персты должны

Подножие тебе – Серп молодой Луны,

Но под стопы твои, Пречистая, по праву

Не Месяц должен лечь, а скользкий Змий,Лукавый,

Что душу мне язвит. Топчи и попирай

Чудовище греха, закрывшего нам Рай,

Шипящего и злом пресыщенного Гада…

Все помыслы свои твоим представлю взглядам:

Пред белым алтарем расположу их в ряд —

Пусть тысячью Свечей перед тобой горят,

И тысячью Очей… К Тебе, Вершине снежной,

Да воспарит мой Дух, грозовый и мятежный;

В кадильнице его преображусь я сам

В бесценную Смолу, в Бензой и Фимиам.

Тут, сходству твоему с Марией в довершенье,

Жестокость и Любовь мешая в упоенье

Раскаянья (ведь стыд к лицу и палачу!),

Все смертных семь Грехов возьму и наточу,

И эти семь Ножей, с усердьем иноверца,

С проворством дикаря в твое всажу я Сердце —

В трепещущий комок, тайник твоей любви, —

Чтоб плачем изошел и утонул в крови.

LVIII. Песнь после полудня

Пусть искажен твой лик прелестный

Изгибом бешеных бровей —

Твой взор вонзается живей;

И, пусть не ангел ты небесный,

Люблю тебя безумно, страсть,

Тебя, свободу страшных оргий;

Как жрец пред идолом, в восторге

Перед тобой хочу упасть!

Пустынь и леса ароматы

Плывут в извивах жестких кос;

Ты вся – мучительный вопрос,

Влияньем страшных тайн богатый!

Как из кадильниц легкий дым,

Твой запах вкруг тебя клубится,

Твой взгляд – вечерняя зарница,

Ты дышишь сумраком ночным!

Твоей истомой опьяненным

Ты драгоценней, чем вино,

И трупы оживлять дано

Твоим объятьям исступленным!

Изгиб прильнувших к груди бедр

Пронзает дрожь изнеможении;

Истомой медленных движений

Ты нежишь свой роскошный одр.

Порывы бешеных страстей

В моих объятьях утоляя,

Лобзанья, раны расточая,

Ты бьешься на груди моей:

То, издеваясь, грудь мою

С безумным смехом раздираешь,

То в сердце тихий взор вперяешь,

Как света лунного струю.

Склонясь в восторге упоений

К твоим атласным башмачкам,

Я все сложу к твоим ногам:

Мой вещий рок, восторг мой, гений!

Твой свет, твой жар целят меня,

Я знаю счастье в этом мире!

В моей безрадостной Сибири

Ты – вспышка яркого огня![64]

LIX. Sisina[65]

Скажи, ты видел ли, как гордая Диана

Легко и весело несется сквозь леса,

К толпе поклонников не преклоняя стана,

Упившись криками, по ветру волоса?

Ты видел ли Theroigne[66], что толпы зажигает,

В атаку чернь зовет и любит грохот сеч,

Чей смелый взор – огонь, когда, подняв свой меч,

Она по лестницам в дворцы царей вбегает?

Не так ли, Sisina, горит душа твоя!

Но ты щедротами полна, и смерть тая, —

Но ты влюбленная в огонь и порох бурно,

Перед молящими спешишь, окончив бой,

Сложить оружие – и слезы льешь, как урна,

Опустошенная безумною борьбой.[67]

LX. Креолке

Я с нею встретился в краю благоуханном,

Где в красный балдахин сплелась деревьев сень,

Где каплет с стройных пальм в глаза густая лень.

Как в ней дышало все очарованьем странным:

И кожи тусклые и теплые тона,

И шеи контуры изящно-благородной,

И поступь смелая охотницы свободной,

Улыбка мирная и взоров глубина.

О, если б ты пришла в наш славный край и строгий,

К Луаре сумрачной иль к Сены берегам,

Достойная убрать античные чертоги:

Как негры черные, склонясь к твоим ногам,

Толпы покорные восторженных поэтов

Сложили б тысячи и тысячи сонетов.[68]

LXI. Moesta Et Errabunda[69]

Скажи, душа твоя стремится ли, Агата,

Порою вырваться из тины городской

В то море светлое, где солнце без заката

Льет чистые лучи с лазури голубой?

Скажи, душа твоя стремится ли, Агата?

Укрой, спаси ты нас, далекий океан!

Твои немолчные под небом песнопенья

И ветра шумного чарующий орган,

Быть может, нам дадут отраду усыпленья…

Укрой, спаси ты нас, далекий океан!

О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!

Здесь лужа темная… Я в даль хочу, туда!

От горестей и мук, не правда ли, Агата,

Как сладко в тот приют умчаться навсегда…

О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!

Зачем в такой дали блестят долины рая,

Где вечная любовь и вечный аромат,

Где можно все и всех любить, не разбирая,

Где дни блаженные невидимо летят?

Зачем в такой дали блестят долины рая?

Но рай безгорестный младенческих утех,

Где песни и цветы, забавы, игры, ласки,

Открытая душа, всегда веселый смех

И вера чистая в несбыточные сказки, —

– Но рай безгорестный младенческих утех,

Эдем невинности, с крылатыми мечтами,

Неужто он от нас за тридевять земель,

И мы не призовем его к себе слезами,

Ничем не оживим умолкшую свирель? —

Эдем невинности, с крылатыми мечтами?[70]

LXII. Привидение

Я, как ангел со взором суровым,

Под твоим буду снова альковом.

Я смутить не хочу тишину,

С тенью ночи к тебе я скользну.

И к тебе прикоснусь я лобзаньем,

Словно лунным холодным сияньем;

Ты почувствуешь ласки мои,

Как скользящей в могиле змеи.

Утро бледное снова ты встретишь,

Но пустым мое место заметишь,

И остынет оно при лучах.

Пусть другие подходят с мольбою:

Чтоб владеть твоей юной красою,

Я избрал средство лучшее – страх.[71]

LXIII. Осенний сонет

Читаю я в глазах, прозрачных, как хрусталь:

«Скажи мне, странный друг, чем я тебя пленила?»

– Бесхитростность зверька – последнее, что мило.

Когда на страсть и ум нам тратить сердце жаль.

Будь нежной и молчи, проклятую скрижаль

Зловещих тайн моих душа похоронила,

Чтоб ты не знала их, чтоб все спокойно было,

Как песня рук твоих, покоящих печаль.

Пусть Эрос, мрачный бог, и роковая сила

Убийственных безумств грозят из-за угла —

Попробуем любить, не потревожив зла…

Спи, Маргарита, спи, уж осень наступила,

Спи, маргаритки цвет, прохладна и бела…

Ты, так же как и я, – осеннее светило.[72]

LXIV. Печали луны

Луна уже плывет медлительно и низко.

Она задумалась, – так, прежде чем уснуть,

В подушках утонув, мечтает одалиска,

Задумчивой рукой свою лаская грудь.

Ей сладко умирать и млеть от наслажденья

Средь облачных лавин, на мягкой их спине,

И все глядеть, глядеть на белые виденья,

Что, как цветы, встают в лазурной глубине.

Когда ж из глаз ее слеза истомы праздной

На этот грустный шар падет росой алмазной,

Отверженный поэт, бессонный друг ночей,

Тот сгусток лунного мерцающего света

Подхватит на ладонь и спрячет в сердце где-то

Подальше от чужих, от солнечных лучей.[73]

LXV. Кошки

От книжной мудрости иль нег любви устав,

Мы все влюбляемся, поры достигнув зрелой,

В изнеженность и мощь их бархатного тела,

В их чуткость к холоду и домоседный нрав.

Покоем дорожа и тайными мечтами,

Ждут тишины они и сумерек ночных.

Эреб в свой экипаж охотно впрег бы их,

Когда бы сделаться могли они рабами!

Святошам и толпе они внушают страх.

Мечтая, вид они серьезный принимают

Тех сфинксов каменных, которые в песках

Неведомых пустынь красиво так мечтают!

Их чресла искр полны, и в трепетных зрачках

Песчинки золота таинственно блистают.[74]

LXVI. Совы

Где тисы стелют мрак суровый,

Как идолы, за рядом ряд,

Вперяя в сумрак красный взгляд,

Сидят и размышляют совы.

Они недвижно будут так

Сидеть и ждать тот час унылый,

Когда восстанет с прежней силой

И солнце опрокинет мрак.

Их поза – мудрым указанье

Презреть движение навек:

Всегда потерпит наказанье

Влюбленный в тени человек,

Едва, исполненный смятений,

Он выступит на миг из тени![75]

LXVII. Трубка

Я – трубка старого поэта;

Мой кафрский, абиссинский вид, —

Как любит он курить, про это

Без слов понятно говорит.

Утешить друга я желаю,

Когда тоска в его душе:

Как печь в убогом шалаше,

Что варит ужин, я пылаю,

Сплетаю голубую сеть,

Ртом дым и пламя источаю

И нежно дух его качаю;

Мне сладко сердце в нем согреть

И дух, измученный тоскою,

Вернуть к блаженству и покою.[76]

LХVIII. Музыка

Порою музыка объемлет дух, как море:

О бледная звезда,

Под черной крышей туч, в эфирных бездн просторе,

К тебе я рвусь тогда;

И грудь и легкие крепчают в яром споре,

И, парус свой вия,

По бешеным хребтам померкнувшего моря

Взбирается ладья.

Трепещет грудь моя, полна безумной страстью,

И вихрь меня влечет над гибельною пастью,

Но вдруг затихнет все —

И вот над пропастью бездонной и зеркальной

Опять колеблет дух спокойный и печальный

Отчаянье свое![77]