Объект, репрезентация объекта и объектоотношение

Под словом "объект" психоанализ понимает "предмет", на который направлены чувственные ("либидинозные") и агрессивные стремления субъекта. Итак, под объектами подразумеваются: персоны, с которыми у субъекта существуют отношения; отдаленные частичные аспекты персон, такие, как отдельные части тела или свойства характера (так называемые частичные или партиальные объекты)', собственной любовью пользуется также сам субъект ("нарцисизм"), который может быть и ненавидим (что чаще всего является причиной депрессий); а также животные, неодушевленные предметы, действия или ситуации. Под объекторепрезентацией или саморепре­зентацией подразумевается внутренняя, субъективная картина (также "имидж"), в которой субъект производит себя в объект, причем эти картины редко являются цельными, охватывают сознательные и подсознательные представления, по этой причине об объект- и саморе­презентациях чаще всего говорится во множественном числе. В качестве объектоотношения психоанализ подра­зумевает внутреннюю картину, которую субъект создает о своем отношении к объекту; субъективный образец отношений, которые соединяются с сознательными и подсознательными представлениями и фантазиями. Объекто­отношения можно также дефинировать как отношения между само- и субъекторепрезентациями. Объектоотношения человека, естественно, могут быть различными от объекта к объекту и изменяться вместе с духовным и психическим развитием.

В начале так называемого послеразводного кризиса стоит потеря отца. Как я уже пытался показать, это затрагивает и оправдывает переживания большинства детей; часто прост­ранственное отдаление от отца, даже если контакт с ним и сохраняется, характеризуется как потеря. Душевные пере­грузки членов семьи после развода приводят, среди проче­го, к — часто драматическому — накалу агрессивной сторо­ны отношений "мать—ребенок". В высшей точке кризиса образ матери теряет для ребенка добрую часть своих черт, которые являются специфически материнскими, и выража­ют суть образа матери. Если посмотреть с этой точки зре­ния, то такие дети являются, по сути, сиротами развода. Что все это значит для душевной динамики последующего;

развития ребенка, нам хотелось бы показать на примере Стефании. Стефании было пять лет, когда родители развелись. На это событие реагировала она обычным образом страхом за мать и гневом на нее, потому что девочка обвиня­ла мать в том, что любимый папа нашел себе подругу. "Ты вечно ругалась!" — бросила Стефания укор матери. "При этом я только защищалась от невыносимого давления со сто­роны мужа", — рассказывает мать. — Он вел себя также не терпимо и отвратительно по отношению к Стефании, а она, оказывается, этого даже не замечала!" Мать была глубоко ранена упреками дочери и отсутствием солидарности с ее стороны и не в состоянии была справиться ни с ее агрессив­ностью, ни с собственной злостью по отношению к дочери которая питала себя разочарованием. Многие дети обраща­ют свои агрессии или концентрируют их на том из родите­лей, который оказывается "под рукой", и на котором в повседневных конфликтах представляется возможным реализовать эту агрессивность⁵¹. Стефания в зените своей "эдиповой

⁵¹ Но это необязательно (ср.гл. 10.2). Подобный механизм "размещения» агрессий встречаем мы также и у матерей (с. 90).

влюбленности" в отца всю вину за столь тяжело переноси­мое сознание того, что она покинута им, возлагала на мать. Отношения между Стефанией и матерью с характерной аг­рессивностью обострились в послеразводной фазе. Разоча­рование и злость мешали матери понять потребности ребен­ка в контроле за ней (возникающие от чувства страха поте­рять мать) и его зависимость, она встречала дочь примерно такими словами: "А, теперь ты пришла... но сейчас я не хочу с тобой быть!" Или: "Сейчас ты хочешь, чтобы я была добра к тебе, но тебе не мешало бы раньше об этом подумать!" К тому же ребенок должен был оставаться в детском саду целый день, а не всего лишь три часа, как раньше, так как мать работала.

Психическое состояние девочки после развода заметно ухудшалось. Опасение, что она совсем потеряет отца, подт­верждалось: он до сих пор не появлялся, из чего Стефания сделала заключение, что виновата опять мама. В ее пред­ставлении мать вполне могла играть эту роль, поскольку она ее больше не любит, как прежде. Может быть, потому что папа любит Стефанию больше, чем маму. Предположение, что мать больше не будет любить ее, как раньше, подтверж­далось в глазах ребенка ежедневными агрессивными ссора­ми, отчего возрастал страх навсегда остаться со "злой ма­терью". Вместе со страхом росло и чувство вины из-за своей ярости и любви к отцу. Опасение ребенка, что мама отом­стит ей, сделает однажды выводы и оставит ее одну, делало девочку все зависимее и нетерпеливее. Доходило до рыданий и крика, когда мать уходила по делам или когда она приво­дила ее каждое утро в детский сад. Стефания не верила боль­ше, что мама обязательно вернется.

Страхи Стефании, вызванные разводом, аккумулиро­вались в угрозе для ее жизни. Уже через полгода мир, ка­залось девочке, перевернулся, так же, как казалось Манфреду и Катарине, но не в результате описанных выше переживаний развода, а в результате кризиса отношений между матерью и ребенком. И точно так же, как у Манфреда и Катарины, ее система обороны стала раскачиваться, но только медленнее. К моменту развода Стефания производи­ла впечатление нормального, по возрасту развитого ребен­ка—и даже более того, — в ней можно было отметить то, что мы в психоанализе называем "психическим структури­рованием": девочка за первые три года жизни научилась интегрировать хорошие и плохие стороны, амбивалентные репрезентации объекта, т.е. она понимала, что ее родители имеют хорошие и плохие свойства, но тем не менее она была уверена в их любви и защите. С помощью живых пред­ставлений, рисунков и игр Стефания одерживала все новые и новые победы над (по причине приобретенного сознания константности объекта) не особенно грозными конфлик­тами влечений, которые смягчались также благодаря способ­ности Стефании в триангулярной системе отношений в кон­фликтных ситуациях переходить от матери к отцу и наоборот. Таким образом, в развитии ребенка представлялась возможность сдерживать в определенных рамках возникновение массивных страхов, которые могут вызвать к жизни патогенные процессы обороны. Поскольку здесь речь идет о внутрипсихических процессах и приобретениях, такое пси­хическое равновесие у маленьких детей в большой степени зависит от определенного развития внешних обстоятельств. Долгая разлука, которая обманывает доверчивое ожидание новой встречи и веру в сохранение любовной привязанности, может сотрясти константу объекта, при этом "злая" мать, которая становится все более "злой", и ошибка "третьего объекта" ведут к обострению внутренних конфликтов. Стефания больше не могла при помощи обычного механизма обороны совладать с возрастающим страхом.

Изложенная здесь зависимость ребенка и его потребность контролировать куда мать уходит, — это только одна из сторон усиливающейся регрессии. Отказ обороны заставил Стефанию активировать такие примитивные механизмы обороны, как проекция и разделение. Она проектировала свою (по ее опасениям разрушительную) ярость на мать, в результате чего та казалась ей еще "опаснее" и "злее". Проекция и реальная агрессивность отношений "мать-ребенок" привели в конце концов к разделению в мате­ринской репрезентации объекта на "совсем хорошую" и "совсем злую", причем добрая мать все чаще и чаще была недосягаема для ребенка, а рядом оставалась только злая. К этому разделению объекта Стефания относится так, как обычно относятся к врагу: она кричит на мать, ругает ее, кидается на нее или убегает и закрывается. Итак, послеразводный кризис привел Стефанию к изменению общей психической организации. Стефания не просто реагировала на развод, через два месяца после развода она стала неузнавае­ма. То, что случилось с Манфредом, Катариной и Стефани­ей, мы можем охарактеризовать как срыв системы оборо­ны, причем у Стефании речь идет не столько о внезапном сломе, сколько о постепенном опустошении, замене систе­мы обороны механизмами психических преодолений кон­фликтов, которые относились к давно пройденным фазам развития. В итоге через несколько месяцев после развода мы видим, как шестилетняя девочка пытается преодолеть свои страхи и свое напряжение психическими методами двухлет­него ребенка" ("возраст упрямства").

2.6. Неудавшаяся регрессия

Частичные регрессии относятся к репертуару каждого человека в трудных ситуациях. Ежедневные поводы для них — усталость, переживания или болезни. Перед потреб­ностями тела меркнет взрослый мир планов, внимания и от­ветственности и появляется желание, чтобы тебя побало­вали, хочется услышать доброе слово, лечь в свежую постель, испытать счастливое чувство защищенности — все то, что, как правило, предназначено детям. Мы можем также "по-детски" реагировать на людей, которые нас обижают или доставляют нам неприятности, что выражается в радости причинять вред, мстить, интриговать или возму­щаться, несмотря на то что мы прекрасно понимаем, что это "ничего не дает". И мы можем — хочется надеяться — ра­доваться как дети, если напряжение проходит и наши желания исполняются. Мы празднуем Рождество, дни рожде­ния и наши успехи, потому что поздравления, подарки и чувство, что тебя балуют, дают нам ощущение любви, ощущение того, что ты не забыт — две вещи, которые нам так нужны, чтобы выстоять под натиском требований, предъявляемых взрослым миром.

Более выразительны частичные регрессии у детей, которые обычно по несколько раз в день меняют свой психический возраст. Семилетняя Эльвира не желает чистить зубы, сопротивляется и ведет себя, как двухлетняя. Спустя мгновение она уже помогает матери ухаживать за ее маленьким братом, как большая девочка. К тому же минимум раз в день она требует от матери, чтобы та взяла ее на руки и покачала, как младенца, а потом строгим голосом делает замечания своим родителям, что те выбрасывают банку из-под огурцов в мусор, а не в контейнер для стекла. И конечно, вечером мама или папа должны сидеть у ее кроватки, рассказывать ей сказку, пока она не заснет, прижав к груди игрушечного мишку, которому она хранит верность с первого дня своего рождения. Похоже на то, что девочка, удерживаясь над пропастью на трудной и скользкой дороге социального приспособления и формирования самостоятельности, время от времени должна убеждаться в присутствии надежной, готовой придти на помощь руки, в присутствии — на всякий случай — растянутой внизу "спасательной сети" для того, чтобы быть способной и далее балансировать.

Если возрастает напряжение, то такие поиски опоры и шаги назад становятся более частыми и паузы в продвиже­нии вперед более длинными. Выравнивающая и придающая силу функция этих частичных регрессий действует естест­венно только тогда, когда объект, на который направлены регрессивные желания, чувства и надежды, как говорится, "играет за компанию". Иначе говоря, если Эльвирино упрямство действительно повышает привязанность к ней матери, если та действительно держит ее на руках и качает, как младенца, а вечером сидит у ее постели, рассказывая сказки. Если бы мать этого не делала, то регрессивные тенденции ребенка не находили бы разрядки, а, наоборот, обременя­лись бы дополнительно, потому что "потеря предохраните­лей" всегда означает возрастание страхов. В Эльвирином случае, например, это страх, что она не так любима, как ее маленький братик. В подобных ситуациях можно часто наблюдать, как дети постепенно освобождаются от своих либидинозных желаний — в данном случае желания, чтобы тебя подержали на руках и покачали, рассказали сказку перед сном и т.д., — но зато у них усиливаются агрессивные тенденции — упрямство, приступы гнева; известно, что ребенок, который злится и кричит, может добиться от родителей больше, чем тот, который просит. Таким образом ребенок открывает для себя — или вновь открывает — применение власти как средство борьбы со страхом.

Послеразводный кризис предлагает все больше возмож­ностей проследить развитие от "нормальных" (частичных) регрессий до распространенного суспендирования соответ­ствующего возрасту набора потребностей, чувств, психи­ческих механизмов и возрастания агрессивно-регрессивных устремлений. Трагично, что чем больше такой ребенок, как Стефания, впадает в регрессию, тем меньше шанс, наконец-то, понять, что ей так срочно нужно, а именно, основа­тельные доказательства родительской любви. Часто из-за тяжелой психической ситуации родителей (прежде всего матери) агрессивно-регрессивные устремления ребенка остаются неопознанными и поэтому не вызывают стреми­тельной защищающей и доказывающей привязанность реакции.

Если мы бросим взгляд на внутрипсихические процессы, то сможем увидеть, что Стефания вернулась в период раз­деленной репрезентации объекта, что она видит мир глазами брошенного двухлетнего ребенка, который чувствует себя зависимым от чужих ("злых") персон и ведет себя соот­ветственно. Со стороны, разумеется, трудно увидеть в злой, раздраженной шестилетней девочке растерянного двухлет­него ребенка. Стефания проявляет, конечно, свои физи­ческие и умственные способности, которые не были затро­нуты регрессией. Если двухлетняя не хочет переходить через улицу, она дрожит и кричит, Стефания же просто бежит; если двухлетняя пребывает в бессильной ярости, она бросается на землю или колотит кулачками, Стефания же ругает мать или кидается на нее; там, где двухлетняя пытается получить разрядку напряжения сосанием пальца, Стефания начинает все чаще открыто мастурбировать. Мать стала все больше бояться всех этих проявлений и пыта­лась с ними бороться. Стефания же таким образом получила подтверждение созданной ею картины мира, а именно, что она окружена злыми (разделенными) объектами, в то время как добрые объекты исчезли из ее жизни. Страхи и растерянность девочки еще больше возросли...⁵².

⁵² Собственно говоря, существует много родителей, которые боятся своих двухлетних детей. Серьезные приступы гнева на втором и третьем году жизни связаны большей частью с тем, что родители не способны правильно реагировать на требования автономии ребенка, которые выражаются в оппозиции или быстро меняющихся запросах, а воспринимают их как проявления, направленные против их личности, раздражаются и считают себя обязанными "сломить" волю ребенка. "Сломить", однако, полагается только нечто угрожающее. Эти родители ведут со своими детьми борьбу за власть, как если бы перед ними стоял физически, умственно и душевно равный им противник. Они стремятся показать своим маленьким детям, "кто здесь главный". Но добиваются лишь того, что дети воспринимают их самих как нечто ужасное, Угрожающее и жестокое и таким образом борьба за автономию превращается в борьбу против злого, угрожающего объекта (ср. с. 119 и далее).

Но не только поведение объектов разрушает попытку победить страх путем регрессии. Несмотря на то что дети ставят на службу регрессивным тенденциям функции "Я", которые не были затронуты регрессией, им противопос­тавляют себя некоторые оставшиеся "зрелыми" части лич­ности. Александру было шесть с половиной лет и он нахо­дился в такой же глубокой регрессии, как Стефания. Объек­ты в один миг способны были менять свое качество и прев­ращаться из "совсем хороших" в "совсем плохие". Тогда Александр начинал кричать и буйствовать, швырять попа­давшиеся под руку вещи и его едва можно было успокоить. Когда "приступ" кончался, мальчик снова приобретал ясность. Конечно, он знал, что у него только одна мама и она выглядела снова совсем нормально и ее ужасная гримаса, которую он перед этим видел, бесследно исчезла. Его соб­ственные регрессивные поведение и чувства казались ему сейчас давно прошедшими. Но не только это: он (до сих пор) сильно идентифицировал себя со своим отцом, хотел быть большим и сильным и мать должна была им гордиться, особенно сейчас, когда он был единственным "мужчиной" в доме. Но Александр видел, что в панической растерянности он просто не знал, что делает, и эта ужасающая ненависть к матери в такие моменты... Александру было стыдно за себя и он сам себя ненавидел. Мальчик проецировал в определенной мере как свою собственную ярость, так и свое представление о себе на родителей и думал о том, что отец будет его презирать, а мать будет разочарована в своих ожиданиях. Поскольку такие чувства, действительно, появ­ляются у родителей, то Александр не мог выйти из своего

регрессивного заколдованного круга. Когда он в дополнение к этому частично потерял контроль над своим телом и стал по ночам мочиться в постель, мальчику грозила утрата остатков уважения к самому себе. В проекции на родителей это называлось потерять остатки их любви⁵³.

На примере Магдалены и Стефана мы видели, как дети могут использовать первые недели после развода для того, чтобы вновь обрести свое душевное равновесие. Хотя методические гипотезы наших исследований не допускают никаких статистических выводов, но я склонен все же на основе научно-социальных данных и моего собственного опыта сделать вывод, что Магдалена и Стефан относятся к меньшинству и что для большинства детей послеразводный кризис представляет собой действительно критическую фазу. Провоцирующие страх конфликты отношений "мать—ребенок" в послеразводный период в этом смысле настолько сверхдетерминированы, что опасность перегруз­ки системы обороны намного выше, чем шанс, что мать и остающийся доступным отец в состоянии оказать ребенку необходимую поддержку в самостоятельном преодолении кризиса при помощи послеразводных реакций.

⁵³ Ночное недержание мочи у детей наряду с возбуждающими страх внутренними конфликтами может являться развивающимся невротическим симптомом. Восьмилетняя Беттина на протяжении последних трех лет страдает недержанием мочи. В основе симптома лежит довольно сложный конфликт, который центрирован на рождении ее младшей сестры. Никто из тех, кто знаком с Беттиной, не предполагает, что у девочки большие душевные проблемы. Она хорошая ученица, добивается намеченного, фантазерка, одарена художест­венно, умеет радоваться жизни, сохраняет довольно хорошее отношение к ро­дителям, а также к другим детям, в том числе и к своей сестре. Беттине удалось все беды в ее конфликте сконцентрировать в этом симптоме. У нее энурезис — результат партиальной (частичной) регрессии, хотя это и невротический сим­птом, но он защитил основные области ее "Я" от дальнейшего разложения. У Александра же энурезис явился сопроводительным обстоятельством расши­рившейся регрессии, которая завела его в тупик.

3. ПОСТГРАВМАТИЧЕСКАЯ ОБОРОНА

У Стефании и Александра, как и у многих других детей, попытка регрессии в послеразводном кризисе потерпела неудачу. Ребенок познал массивный срыв отраженных инстинктивных порывов, выходящих далеко за рамки прой­денных этапов развития и первоначально примененных в качестве средства преодоления возникших внутренних кон­фликтов, появившихся на основе изменившегося поведения окружающих, а также изменившейся его оценки со стороны оставшихся помилованными регрессией частей "Я". Этот "второй регрессивный сдвиг" носит не оборонительный, а травматический характер, т.е. он ведет не к преодолению аккумулированных страхов, а предоставляет ребенка во власть этих страхов более чем когда бы то ни было.

Таким образом, дети, жизнь которых схожа с жизнью Стефании и Александра, долгое время после развода нахо­дятся в растерянном психическом состоянии как Манфред и Катарина, для которых уже само сообщение о разводе роди­телей стало травмой. В какой-то момент на пути между сры­вом выработанной системы обороны — будь то в результате переживания по поводу самого развода или в результате послеразводного кризиса — и полным растворением "Я" путем регрессии должен произойти новый "поворот" внутрипсихической динамики. В регрессии или посттравматической борьбе Манфреда и Катарины непреодоленные страхи вы­нуждают этих детей прибегать к более действенным меха­низмам обороны. (Разумеется, речь здесь идет о бессоз­нательных процессах.) Эта новая оборона хотя и защищает детей от полной деструкции, но неизменно приводит к психотическим картинам болезни. Достигнутое таким образом равновесие будет в результате состоявшейся регрессии выс­троено на той ступени развития, которая находится ниже достигнутого перед разводом или перед послеразводным кризисом уровня развития. Но это имеет большое влияние на будущее развитие ребенка. Чем "архаичнее" страхи, воз­никающие в ходе конфликтов влечений, тем массивнее ока­зывается оборона. И чем примитивнее оборонительные ме­ханизмы, находящиеся в распоряжении ребенка, тем боль­шие части "Я" страдают от появления симптомов, следую­щих за обороной. Итак, послеразводный кризис заканчива­ется инфантильным неврозом — это цена вновь достигну­того равновесия, причем в данном случае под "равновесием" понимается усмирение тайных страхов. Вид невроза и фор­мы симптоматики — по отношению к разводу — являются со­вершенно неспецифичными и зависят от вида активирован­ных конфликтов, влечений и реакции окружающих — в дан­ном случае в первую очередь матери. Невротическое разви­тие Стефании можно причислить к истерической форме. Она вытеснила свои разрушительные и сексуальные импуль­сы и заменила их недетски-материнской манерой преду­смотрительности и опеки над матерью и другими взрослыми и детьми. Стефания заботится обо всем, помогает, где мо­жет, и ищет любой возможности понравиться каждому. Мать Стефании была счастлива, считала, что дочь преодолела пе­реживания развода, ей и в голову не приходило посмотреть на "хороший характер" дочери как на невротический симп­том. Собственно, даже не прибегая к психологическому ис­следованию, с помощью которого стали очевидными вытес­нение и процессы обороны, есть все основания тем не менее рассматривать "отрадное" развитие девочки как невротичес­кий характер. Стефания так старается понравиться и завое­вать признание, — и это ей порой ненадолго удается, — что со временем она со своей готовностью помочь стала дейст­вовать многим детям на нервы. Но вместе с тем ее не в чем упрекнуть. Таким субтильным способом она завоевывает признание окружающих с тем результатом, конечно, что она не любима по-настоящему и это заставляет ее только

усиливать свои старания. Далее, оборонные функции ее пове­дения отказывают в те моменты, когда этот путь не может обеспечить ей признание, привязанность окружающих или возможность контроля над ними. Если ее отругала мать или она чувствует себя преданной со стороны друга или подруги, с ней начинается истерика. Если мать возвращается домой позже обычного или машина приближается слишком близко к тротуару, кто-нибудь играет с открытым огнем, как и во многих других вполне безобидных случаях, Стефания впада­ет в панику, кричит, истерично плачет, кидается на пол или убегает прочь. Что принесет Стефании будущее — трудно предсказать. Ясно одно — инфантильные неврозы занимают мощную диспозицию в развитии невротических явлений в переходном или зрелом возрасте, даже если в ближайшие годы актуальная симптоматика перестанет о себе заявлять.

Манфред и Катарина также должны справиться со стра­хами, вызванными травмой. Но эти дети, для которых мир изменился не в результате обстоятельств, последовавших за разводом, а уже в результате самого факта развода, нахо­дятся в более выгодном положении. В отличие от Стефании и Александра их оборона разрушилась не в ходе радикаль­ного ухудшения климата отношений. Кроме того, их симпто­матика по поводу переживания развода была достаточно очевидна и было маловероятно, что родители отнесут изме­нения в поведении детей не на счет факта развода. Вспомним Катарину. Девочка вела себя так, как если бы она действи­тельно была брошена одна в этом мире. С помощью психо­аналитической консультации — встревоженная мать прибег­ла к ее помощи уже через несколько дней после травматического срыва ребенка — ей удалось начать "борьбу" в ка­честве любящего объекта в переживаниях Катарины. Она старалась быть "милой", где это только возможно, и препят­ствовать образованию прежде всего агрессивных влечений (а они уже сами по себе могут являться источником страха), которые грозили завладеть ребенком. Это было, конечно, нелегко, мать должна была, в буквальном смысле, держать ребенка в руках. В это время консультант стоял перед глав­ной задачей — помешать возникновению страхов матери перед ребенком и перед собственным вмешательством, а также идентификации матери с агрессиями ребенка, проецированными на мать, что помогло ей в результате не реаги­ровать на проявления ребенка с подобным же бессильным гневом. Через несколько дней отчаянной борьбы с матерью Катарина, буквально, упала в ее объятия, которые та дер­жала наготове раскрытыми. На коленях у матери, обхватив ее шею руками, плакала девочка не менее получаса о поте­рянной и вновь обретенной любви. Многочисленные беседы и игры, которыми воспользовалась мать по совету кон­сультанта, помогли Катарине в течение нескольких недель постепенно, "порциями", избавиться от ужаса, который она пережила с известием о разводе родителей. По нашему мнению, Катарина смогла освободиться от массивного посттравматического сдвига системы обороны, который грозил изменить ее личность и развить невроз.

С Манфредом получилось по-другому. Сцены, которые он закатывал дома и в школе, не заставили ни учительницу, ни мать растянуть спасательную сеть, которая так помогла Катарине. Мать не желала мириться с его "истерическими припадками", как она позже сама выразилась, и пыталась "вновь внушить ему благоразумие", иногда такими методами, как домашний арест, пощечины и постоянный крик. Через год после ухода отца когда-то живой и развитой мальчик впал в депрессивное состояние, потерял друзей, часами си­дел перед телевизором и грыз ногти. Так же, как и Стефа­нии, Манфреду ничего не оставалось, как методом борьбы с его внутренними конфликтами, выбрать массивное их вытеснение, которое влечет за собой образование невроти­ческих симптомов.

Ознакомление с известием об окончательном разводе ро­дителей и возникновение невротических симптомов в ходе посттравматической обороны образуют начало или конец спектра различных психических процессов, которыми дети реагируют на переживание развода родителей. Мы только что познакомились с некоторыми типичными вариантами душевных реакций на развод — их не следует смешивать с различными формами "внешних", так сказать, видимых из­менений поведения после развода. И у нас создалось опреде­ленное впечатление о взаимосвязи между различными ду­шевными процессами у детей и поведением окружающих (прежде всего родителей, особенно матери) в ходе развода и после него. Прежде, чем мы будем в состоянии составить некую обобщенную картину этих процессов и обрисовать определенные факторы, нужно ответить на некоторые, оставшиеся открытыми вопросы.

1. Несмотря на то что взаимосвязь между травматической регрессией и отношениями "родители — ребенок" в послеразводной фазе вполне ясна, мы должны все же предположить существование и других факторов, которые решают:

в каком количестве необходима ребенку поддержка окружающих для того, чтобы он нашел в себе силы вновь обрести душевное равновесие;

как долго может ребенок или его система обороны вы­носить (временное) отсутствие материнской компетент­ности;

в какую стадию прежнего развития отношения к объекту он регрессирует;

на какое место, а также в какой отрезок времени и к какому виду страха "возвращает" его этот процесс и ка­кие ("посттравматические") методы обороны он активи­рует.

2. Психоаналитический опыт склонен в таких вопросах видеть зависимость от рода и доброты сложившихся структур объектоотношения, и прежде всего здесь большую роль играет не слишком обремененный конфликтами опыт объектоотношения первых трех лет жизни, который, несом­ненно, лучше вооружает ребенка в борьбе с трудностями переживаний развода и послеразводного кризиса. Это тео­ретическое, основательно подтвержденное предположение, кажется, все же противоречит той группе детей, чья система обороны в нашем обследовании показала себя более или менее устойчивой в тяжелые недели и месяцы после развода. Речь идет о тех детях, чье отношение к родителям, и прежде всего к матери, уже перед разводом сильно пострадало в результате массивных агрессий и ссор, и эти дети проявляют в период после развода минимально заметные изменения поведения, максимум — (чаще всего небольшое) повышение агрессивной симптоматики. Кажется, что (агрессивное) изменение материнского объекта или его душевной репре­зентации, которое другие дети так тяжело переживают, для этой группы детей не так уж обременительно. Похоже, что они просто уже привыкли к ослаблению обоюдных запросов, как и к агрессивному обострению вытекающих отсюда конфликтных отношений. Значит ли это, что они уже раньше преодолели страхи, возникшие из сложившегося положения, которые столь сильно овладели такими детьми, как Стефания?

3. Вопрос — какие психические факторы и, что назы­вается, какая предыстория детей являются для переживаний, связанных с разводом, более выгодными или, наоборот, более обременительными, будет правомочен, если мы вспомним о детях, которые, как Манфред и Катарина, травматически отреагировали уже на сам факт развода и не только предавались скорби и гневу по поводу того обстоятельства, что они больше не будут жить вместе с отцом, а просто не могли себе представить такой жизни. Что придало отцам Манфреда и Катарины столь эксистенциональное значение?

До сих пор мы обозначали развод родителей или изве­щение детей о таковом в психическом воздействии на детей в качестве "нулевого пункта". Теперь мы будем придавать большее значение той роли, которую должно играть для конкретного протекания послеразводного кризиса психи­ческое развитие ребенка перед разводом. В последующих главах я попытаюсь по меньшей мере частично проследить эти взаимосвязи.

Часть вторая

ЗНАЧЕНИЕ

ПСИХИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ РЕБЕНКА ДО РАЗВОДА

Проблемы, поставленные в первой части книги, заставили нас обратить особое внимание на "предысторию" исследуе­мых на практике случаев. Надо сказать, что именно эта об­ласть проблемы выпадает из всех известных до сих пор на­учных разработок о разводах, не считая некоторых общих замечаний в исследованиях Валлерштейн (основу чего сос­тавляют методические трудности в изучении данного вопро­са). Разумеется, что каждая психическая "структура", каждая конкретная жизнь и история семейных отношений един­ственны в своем роде, и любая попытка обрисовать их припомощи грубой общей реконструкции, не будет досконально соответствовать действительности. И все-таки, в процессе кропотливой работы мы обнаружили взаимосвязь между не­которыми, казалось бы, типичными констелляциями, ai также разнообразными формами переживаний развода и, различными судьбами душевных реакций на развод.

4. РАННИЕ НАРУШЕНИЯ ОБЪЕКТООТНОШЕНИЯ У МАЛЕНЬКИХ ДЕТЕЙ РАЗВОДА

Вот уже несколько недель Михи улыбается при виде мамы, папы, бабушки и няни, как и вообще при узнавании (знакомых вещей, жестов, слов), что дает ему прекрасный повод для удовольствия. Но внезапно он меняет свое "демократичное" распределение ценностей. Папе, бабушке и няне (именно в этом порядке) достаются недовольные гримасы, отворачивание головы или напряженно-серьезное разгляды­вание и плач. Только по отношению к маме личико его как и прежде сияет.

Этим "отчуждением", которое приходит обычно на седь­мом или восьмом месяце жизни — Шпитц (напр., 1957) в этом случае говорит о "страхе восьми месяцев" — младенец вы­дает, что он ожидал увидеть не то лицо, которое увидел. Речь идет здесь не об узнавании, а об исполнении ожидания. Это, однако, означает в первую очередь, что младенец спо­собен создавать себе представление о матери вне зависи­мости от ее физического присутствия и знает о своей серь­езной жизненной зависимости от нее. (Пиаже характери­зует это достижение как константу предмета и перманент­ность.) Различие, которое делает младенец между лицом ма­тери и всеми другими, в том числе очень знакомыми лицами, показывает в свою очередь, что множество приятных и веселых переживаний, имевших место в его жизни с матерью, ребенок крепко связывает с ее физическим появлением, что "части объекта", как говорит Шпитц, срослись в один единый объект; "первый настоящий объект любви".

Конечно, младенцу в первые месяцы жизни приходится переживать не только приятное с персоной, которую пред­ставляет собой мать. Подумать только, как часто оказыва­ется он в своих запросах непонятым: его успокаивают и укрывают, когда он хочет только сидеть и смотреть, ему дают пить, когда у него болит живот, ему суют игрушку, когда он хочет только чувствовать тепло и восхитительный аромат материнского тела, его носят на руках и трясут, когда ему хочется только сосать соску. Как часто чувствует он себя голодным и неухоженным, но никто к нему не под­ходит. Для матери период между криком ребенка и ее приходом к нему — секунды, а для ребенка, который чувствует себя застигнутым врасплох своими потребностями и который едва ли знает о природе этих потребностей, а также о защищающем присутствии матери, эти секунды кажутся вечностью. Доброта первого объектоотношения ребенка зависит, говоря проще, от того, насколько приятные, радостные впечатления о персоне матери превалируют над неприятными, безрадостными. Изначальное преобладающе позитивное отношение к объекту, которое Эриксон (1959) характеризует как "изначальное доверие", представляет собою важный, хотя единственный и далеко недостаточный фундамент для всего дальнейшего развития ребенка.

Итак, наши обследования привели к удивительному от­крытию: большинство маленьких детей разведенных роди­телей (до шести лет), с которыми мы познакомились, пере­жило довольно конфликтные первые месяцы жизни и вы­нуждено было строить свою дальнейшую жизнь на невер­ном фундаменте более или менее опороченного первого объектоотношения. Об этом необходимо рассказать под­робнее.

Когда обследуют старших детей с помощью проективных тестов, у них обычно обнаруживаются бессознательные фантазии, которые относятся к психическому состоянию не только в настоящем, но и в далеком прошлом, порой в фазах самого раннего детства, или те и другие, как минимум, тесно взаимосвязаны. (В известном смысле можно даже сказать, что в подсознательном вовсе нет разрыва между настоящим, и прошлым). Результаты тестов ребенка показывают явную доминанту оральной темы (в научном понятии), например, кусающиеся или поглощающие существа, фантазии по по­воду голода, смерти от голода, жадности или, наоборот, кормления, заботы, борьбы за пищу, или темы, связанные с держанием за руки или держанием на руках, ласками, поисками укрытия, желанием забраться в пещеру и так далее, — все это говорит о том, что такой ребенок в раннем возрасте, возможно, уже в первый год жизни был подвержен травматическим переживаниям. Конечно, на основе лишь результатов теста невозможно сделать столь радикальное заключение. Здесь могут иметь место также регрессивные феномены или "поздние" фантазии, которые символизи­ровались в "оральных картинах". Что знаменательно, в ходе проведения тестов мы натолкнулись на неожиданное обстоя­тельство: маленькие дети, родители которых развелись, когда им было не более шести—семи лет, чаще продуци­руют "оральный материал&qu