Повесть о нуширване и его визире

 

На охоте одной Нуширван был конем унесен

От придворной толпы: с пышной знатью охотился он.

Только царский визирь не оставил царя Нуширвана.

Был с царем лишь визирь из всего многолюдного стана.

И в прекрасном краю, — там, где все для охоты дано,

Царь увидел селенье. Разрушено было оно.

Разглядел он двух сов посреди разрушений и праха.

Так иссохли они, будто сердце засохшее шаха.

Царь визирю сказал: «Подойдя друг ко другу, они

Что-то громко кричат. Их беседа о чем? Разъясни!»

И ответил визирь: «К послушанию сердце готово.

Ты спросил, государь. Ты ответное выслушай слово.

Этот крик — некий спор; безотрадно его существо.

Этих сов разговор, не простой разговор — сватовство.

Та — просватала дочь и наутро должна ей другая

Должный выкуп внести, и внести, ни на что не взирая.

Говорит она так: «Ты развалины эти нам дашь

И других еще несколько. Выполнишь договор наш?»

Ей другая в ответ: «В этом деле какая преграда?

Шахский гнет не иссяк. Беспокоиться, право, не надо.

Будет злобствовать шах, — и селений разрушенных я

Скоро дам тебе тысячи: наши просторны края».

И, услышав про то, что предвидели хищные совы,

Застонал Нуширван, к предвещаньям таким неготовый.

Он заплакал навзрыд, — он, всегдашний любимец удач.

За безжалостным гнетом не вечно ли следует плач?

Угнетенный, в слезах, закусил он в отчаянье палец.

«Ясно мне, — он сказал, — что народ мой — несчастный страдалец.

Мной обижены все. Знают птицы, что всюду готов

Я сажать вместо кур лишь к безлюдью стремящихся сов.

Как беспечен я был! Сколько в мире мной сделано злого!

Я стремился к утехам. Ужель устремлюсь я к ним снова?

Много силы людской, достоянья людского я брал!

Я о смерти забыл! А кого ее меч не карал?

Долго ль всех мне теснить? Я горю ненасытной алчбою.

Посмотри, что от жадности сделал с самим я собою?

Для того полновластная богом дана мне стезя,

Чтоб того я не делал, что делать мне в жизни нельзя.

Я не золото, — медь, хоть оно на меди заблистало.

И я то совершаю, что мне совершать не пристало.

Притесняя других, на себя обратил я позор.

Сам себя я гнету, хоть иных мой гнетет приговор.

Да изведаю стыд, проходя по неправым дорогам!

Устыдясь пред собой, устыдиться я должен пред богом.

Притесненье свое я сегодня увидел и жду,

Что я завтра позор и слова поруганья найду.

В судный день ты сгоришь, о мое бесполезное тело!

Я сгораю, скорбя, будто пламя тебя уж одело!

Мне ли пыль притесненья еще поднимать? Или вновь

Лить раскаянья слезы и лить своих подданных кровь!

Словно тюркский набег совершил я, свернувши с дороги.

Судный день подойдет, и допрос учинится мне строгий.

Я стыдом поражен, потому повергаюсь я в прах.

С сердцем каменным я, потому я с печалью в очах.

Как промолвлю я людям: «Свои укоризны умерьте!»

Знай: до судного дня я в позоре, не только до смерти.

Станут бременем мне те, кого я беспечно седлал.

Я беспомощен! Помощь мне кто бы сейчас ниспослал?

Устремляться ли в мире к сокровищам блещущим, к самым

Дорогим? Что унес Фаридун? Что припрятано Самом?

Что указы мои, что мое управленье, мой суд

Мне навеки вручат? Что надолго они принесут?»

Взвил коня Нуширван. Сожигал его пламень суровый.

От огня его сердца коня размягчились подковы[76].

И лишь только владыка примчался в охотничий стан,

Запах ласки повеял. Приветливым стал Нуширван.

В том краю он сейчас же тяжелый калам уничтожил[77].

И поборы, и гнет, и насилье он там уничтожил.

Разостлав правосудье, насилья ковер он свернул.

Блюл он заповедь эту, покуда навек не уснул.

Испытаний немало узнал он под небом, — и веки

Он смежил, и добром поминать его будут вовеки.

Многомудрого сердца он людям оставил чекан.

И указ правосудья на этом чекане был дан.

Много благ совершивши, с земным разлучился он станом[78],

Справедливого каждого ныне зовут Нуширваном.

Дни земные свои проводи ты на благо сердец,

Чтоб тобой ублажен, чтоб тобой был доволен творец.

Следуй солнечным всадникам[79], в свете благого устоя.

Беспокойством горя, для других ты ищи лишь покоя.

Ты недуги цели, хворым снадобья ты раздавай,

Чтоб вести ты достоин, был небом дарованный край.

Будь горячим в любви, лютой злостью не будь полоненным.

Словно солнце и месяц, ко всем ты пребудь благосклонным.

Кто добро совершит, будь он мал или будь он велик,

Тот увидит добра на него обратившийся лик.

От указа творца небеса не отступят ни шагу:

Воздадут они злу, воздадут они каждому благу.

Проявляй послушанье, греха избегай, чтоб не быть

В посрамленье глубоком и скорбно прощенья просить.

Наши дни — лишь мгновенье; вот наше великое знанье.

Ты пробудь в послушанье. Превыше всего послушанье.

Оправданья не надо, не этого ждут от тебя.

Не безделья, в слова разодетого, ждут от тебя.

Если каждое дело свершалось бы с помощью слова,

То дела Низами достигали бы звездного крова.

 

РЕЧЬ ТРЕТЬЯ

О СВОЙСТВЕ МИРА

 

О хаджа горделивый, хотя бы на краткие дни

Людям благо подай, рукавом ты над миром взмахни!

Будь не горем для всех, а блаженством живительным, коим

Утешают скорбящих. Отрадою будь и покоем.

Все в великом вниманье, и ты всё величье души

На служение бедным направить, хаджа, поспеши.

Соломоново царство ты ищешь напрасно: пропало.

Царство есть, но ведь знаешь: царя Соломона не стало.

Вспомни брачный покой, что украсила пышно Азра,

Где влюбленный Вамик пировать с ней хотел до утра.

Только брачный покой, только кубки остались златые.

И Азру и Вамика — укрыли их страны иные.

Хоть немало столетий над миром проплыло, мы зрим, —

Он такой же, как был; ни на волос не стал он другим.

Как и древле земля нам враждебна. И все год из года

Нас карает палач — многозвездный простор небосвода.

С миром злобным дружить разве следует смертным сынам?

Он всегда изменял. Разве он не изменит и нам?

Прахом станет живущий на этом безрадостном прахе.

Прах не помнит о всех, на его распростершихся плахе.

Облик живших скрывается в зелени каждой листвы.

Пядь любая земли — некий след венценосной главы.

Нашу юность благую мы отдали миру. За что же

Нам он старость дает и ведет нас на смертное ложе?

Ведь всегда молодым оставался прославленный Сам,

Хоть склонял свои взоры он к сына седым волосам[80].

Синий купол бегущий свой круг совершает за кругом,

В вечном споре с тобою, твоим быть не хочет он другом.

То он в светоча мира мгновенно тебя обратит,

То в горшечника глину надменно тебя обратит.

На двуцветном ковре[81] быстросменного мира, в печали

Все, что дышат на нем, все стремятся в безвестные дали.

По равнине идущие молвили: «Счастливы те,

Что по морю плывут, — все твердят о его красоте».

Те, что на море страждут, сказали: «О, если бы ныне

Мы могли находиться в спокойной безводной пустыне!»

Вое, живущие в мире, встречают опасные дни.

На воде и на суше злосчастия терпят они.

Юных дней караван на заре поднимается рано.

Но ведь кончится путь. Не сберечь нам поклаж каравана.

От верблюдов отставший, из города юности ты

Будешь изгнан в предел, где стареют людские черты.

Но на всех утомленных во тьме наступающей ночи

Из нездешних пространств уж глядят благосклонные очи.

Трон покинь. Ведь тщеславье опаснее многих сует.

Это — черная тень, от тебя заградившая свет.

Ты отдался утехам, конца им не зная и края,

Ты живешь и играешь, о горестях будто не зная.

Синий купол, вращаясь, похож на забаву, но он

Не для наших забав, не для наших утех укреплен.

До пришествия разума в мире царила беспечность.

О какая в тебе благодатная сила, беспечность!

Ясный разум взглянул на вершину созданий творца,

И владычество радости тотчас достигло конца.

Не от знанья беспечна мелькающих дней скоротечность.

Безрассудства, возникнув и множась, рождают беспечность.

О беспечность, очнись, очини поскорее калам,

И царапай листок, и предайся отрадным делам.

Будь меж теми, чья мудрость известна от края до края,

Стан людей просвещенных с отрадой рукой обнимая.

Шип, приязненный розе, не будет содействовать злу.

Даже он аромат гиацинту насыплет в полу.

Судный день подойдет, и конец будет нашего света,

И пустыню на суд приведут в этот день для ответа.

И промолвят: «О злая! Ведь кровь ты лила без конца

И зверей и людей. Ты людские терзала сердца!

Как же ключ животворный в тебе мог возникнуть когда-то?

Как смогла ты принять изобильные воды Евфрата?»

Так воскликнет пустыня, своей не осилив тоски:

«Я злодейств не свершала. Мои неповинны пески.

За накрытым столом я немного просыпала соли

И смешала с сердцами пустынной возжаждавших доли,

Чтобы быть мне со всеми, кто в праведный двинулся путь,

Чтобы к гуриям рая могла я с отрадой прильнуть».

И раздастся решенье: «Пустыня, песками играя,

У запястий ножных запоет всем красавицам рая».

Если с добрым мы дружим, то добрый нам выпадет час;

И поможет нам друг, и все нужное будет у нас.

Где же скрылись все добрые? Встречусь ли я хоть с единым?

Стол, что медом прельщал, ныне сделался ульем пчелиным.

Где ж теперь человечность? Ужель удалилась навек?

Человека любого страшится любой человек.

Где ж познание то, что в сердцах человечьих блистало?

Человеческих свойств в человеке давно уж не стало.

Скрылся век Соломона. О смертный, вокруг посмотри!

Где теперь человек? Он исчез. Он — бесследней пери.

Хоть дыханье мое слиться с общим дыханьем хотело,

Все же, бегство избрав, совершил я хорошее дело.

Где бы тень я сыскал, что явилась бы тенью Хумы?

Где бы верность нашел? Где бы честные встретил умы?

Если б сеяли верность, прекрасными стали бы нравы.

Надо верность хранить — вот что чести достойно и славы.

Земледелец зерно бросил в землю весною, и вот

Наступает пора, и созревший вкушает он плод.