Письма крестьян о злоупотреблении властью

Наушничество являлось укоренившейся традицией в Совет­ской (и даже досоветской) России. Рядовых граждан поощряли сигнализировать вышестоящему начальству о разложении и не­компетентности бюрократии низшего звена, и письма в газеты представляли собой один из общепринятых способов сделать это. Крестьяне-наушники, писавшие в газеты, в 20-е гг. получили на­звание селькоров.

Фигура селькора ассоциировалась с советскими, передовыми ценностями и критикой деревенской отсталости и убожества. Он жил в деревне, но был там в какой-то степени чужаком, зачастую демобилизованным красноармейцем или учителем. Чувствуя внут­реннее родство с новым строем и его революционными целями, селькор 20-х гг. хотел быть «глазами и ушами Советской власти» в деревне, т.е. разоблачать в письмах различные антисоветские и реакционные явления (засилье кулаков в общине и эксплуатацию бедняков; разложение и пьянство должностных лиц; коммунис­тов, позорящих партию тем, что избивают своих жен или крестят детей, и т.д.). По идее, то были не личные претензии селькора, а советские претензии, и селькор был не доносчиком и предателем крестьянской общины, а исключительно активным общественни­ком и смелым гражданином. Конечно, крестьяне далеко не всегда смотрели на дело таким образом. Известные селькоры нередко подвергались остракизму, а порой и погибали от рук односельчан.

Традиция воинствующего селькорства еще процветала (хотя и с изрядными потерями) в годы коллективизации. Но к середине 30-х гг. она значительно ослабла, вероятно, потому, что многие естественные кандидаты на эту роль покинули деревню. Селькоры классического типа встречались все реже, и такие газеты, как «Крестьянская газета» или «Беднота», больше не хранили спис­ков имен, адресов и биографических данных «наших» селькоров, как в 20-е гг. Термин «селькор» становился все неопределеннее и все чаще применялся к любому, кто был готов взять ручку и бу­магу и купить 20-копеечную марку, чтобы отправить в газету письмо с разоблачением «злоупотребления властью». В 1938 г. примерно 2 из каждых 5 писем, получаемых газетой, попадали в рубрику «злоупотребление властью» и являлись по сути доносами на колхозных председателей и других административных работни­ков⁶⁸.

Кто писал эти письма? В противоположность дореволюционно­му обычаю составления крестьянских ходатайств, почти все пись-

ма приходили от отдельных лиц и маленьких групп, а не крес­тьянских общин в целом⁶⁹. (В коллективной жалобе колхоза со­ветская власть могла усмотреть подстрекательство к мятежу.) Среди авторов индивидуальных писем классические селькоры и истинные общественники составляли довольно незначительное меньшинство. Как уже отмечалось, классический селькор — те­перь, в отличие от 20-х гг., почти всегда комсомолец или комму­нист — являлся исчезающим, хотя еще и не совсем вымершим видом. Граждане-общественники — те, кто вроде бы не имел зуб на кого-либо и не преследовал личных целей, а заботился об ис­правлении несправедливостей и улучшении положения дел, — обычно представляли собой либо живущих в деревне пожилых людей, порой вышедших на пенсию рабочих, либо бывших сель­чан, живущих в городе или служащих в армии, которых крестья­не попросили действовать от их имени. Самое трогательное впе­чатление производит пожилой крестьянин, написавший свою жа­лобу на злоупотребления в колхозе в середине родительского письма сыну-горожанину:

«Ты, сынок родимый Митя, сходи, что я тебя просил, в редак­цию и объясни все, что я тебе писал, и попроси, чтобы обратили внимание, это вредительство надо выводить, тогда будем жить хо­рошо, а то они опять, кулаки, по-кулацки стали делать»⁷⁰.

«Лжеселькорами» власти именовали довольно большое число категорий жалобщиков, располагавшихся на другом конце спект­ра: самозванцев, кляузников, ненормальных. Самозванцы — это те, кто пользовался самовольно присвоенным статусом селькора, оправдывая свои неудачи или плохую работу: например, крестья­нин, жаловавшийся, будто его исключили из колхоза за то, что он сигнализировал о непорядках, тогда как на самом деле (по словам работника, проводившего официальное расследование) истинной причиной его исключения было то, что он не ходил на работу, притворяясь больным, и каждый летний день проводил на реке с удочкой⁷¹. «На меня гонение, как на селькора» — обычная песня тех, у кого было много взысканий и темных пятен в биографии.

Кляузники — деревенские сплетники (как правило, мужчины, вопреки расхожему стереотипу), собиравшие любые порочащие кого-либо сведения, даже самые тривиальные, и считавшие своим долгом давать им ход. Поначалу их письма, как правило, бывали посвящены какому-либо лицу, облеченному властью, председате­лю колхоза или бригадиру, но быстро сбивались на всякие посто­ронние темы вроде кражи капусты с чьего-то огорода. Кляузники часто упоминали о своем неустанном труде, заключавшемся в на­писании каждый год десятков писем в газеты, районные и област­ные органы власти, прокуратуру, НКВД и т.д.

Писали письма и ненормальные всякого рода, например, пара­ноики вроде крестьянина Воробьева из Тамбовской области, жало­вавшегося, будто другие колхозники с ним не разговаривают, чтобы довести его до болезни. «Почти каждый день он пишет

письма в органы, в письмах заявляет, что все районные руководи­тели враги народа, — писал районный прокурор в «Крестьянскую газету». — Я предупредил Воробьева насчет его глупой писани­ны, отнимающей массу времени у следственных органов и других организаций, куда он пишет жалобы...»⁷². Еще один автор доно­сов был дискредитирован, когда журналист областной газеты при­ехал с расследованием в деревню и обнаружил, что имеет дело с фантазером, вообразившим себя директором школы и одновремен­но важным чином НКВД:

«Везде и всюду он заявляет колхозникам, что работал "на­чальником следственного органа", и что если у кого есть жалобы, пусть ему отдадут, а он их пустит в ход»⁷³.

Три самые крупные категории авторов писем можно обозна­чить так: истцы, просители и интриганы.

Истцы считали свои законные права нарушенными в какой-то конкретной ситуации и добивались правосудия. Они, по всей ви­димости, использовали письма как замену судебных исков или до­полнительную к ним меру — что лишний раз показывает, как плохо действовала в деревне правовая система⁷⁴, — и предпочи­тали основывать свои аргументы скорее на букве закона, чем на принципах естественной справедливости. Истцы были грамотнее большинства авторов писем и писали более бесстрастным тоном. Главное место в этой группе занимали отходники, конфликтую­щие с колхозом.

Просителями были простые колхозники, считавшие себя бес­правными жертвами местного начальства и взывавшие к властям «наверху», чтобы те исправили зло. Злом в их глазах было какое-либо нарушение справедливости или принятого порядка вещей, вне зависимости от того, являлось ли оно также нарушением за­кона или нет. Большинство среди просителей составляли рядовые колхозные работники, необразованные и неискушенные. Женщи­ны были представлены в этой группе лучше, чем в других. Пись­ма просителей обвиняли председателей и бригадиров в неоказании помощи в нужде; брани, побоях и оскорблениях; воровстве и об­мане при начислении трудодней; кумовстве и, как правило, созда­нии неравного положения колхозных дворов; в том, что они в своем колхозе «ведут себя как царьки».

Просители обращались к представителям государства и по другим поводам, например за помощью или советом. По возмож­ности они делали это лично, а не только в письменной форме. На­пример, в 1933 г. политотделы МТС в Центрально-Черноземной области сообщали, что в день туда приходят по 15 — 20 колхозни­ков с вопросами, просьбами и жалобами — в том числе, с удив­лением отмечали они, с заявлениями о разводе⁷5.

Интриганы соперничали с теми крестьянами, которые в теку­щий момент занимали важнейшие посты в колхозе и сельсовете. Они писали жалобы в надежде дискредитировать и добиться сме­щения этих должностных лиц и часто оказывались вовлечены в

10 — 1682

порочный круг взаимных доносов и склок, описанных в этой главе выше. Как правило, уверенные в себе, умеющие выражать свои мысли, они вовсю пользовались советским жаргоном, их письма пестрели выражениями вроде «зажим критики», «контрре­волюционный» и имели характер доносов в прямом смысле слова — передачи порочащей информации о других лицах в орга­ны внутренних дел. Один сельский «интриган» из Западной об­ласти, Шишков, изобличал председателя сельсовета Ботенкова как «социально-чуждый элемент». В результате Ботенков был уволен, а председателем сельсовета назначен Шишков. Но Ботен­ков тоже был интриганом. Когда жена Шишкова, напившись в одном застолье, стала подпевать антиправительственные частуш­ки, Ботенков тут же написал донос властям, надеясь добиться увольнения Шишкова и своего восстановления в прежней долж­ности⁷⁶.

Использование доносов

Писание доносов, ходатайств и жалоб в сталинской России имело то большое преимущество, что при этом были хорошие шансы получить желаемый результат. Власти внимательно читали такие письма граждан. Это была одна из немногих форм участия в политической жизни, доступных рядовым гражданам; и среди писем разного характера донос оставался самым мощным орудием.

Конечно, гарантий благоприятного исхода для авторов доносов и ходатайств не существовало. Даже если вышестоящая инстанция вмешивалась, выступая в защиту просителя, местные власти могли игнорировать ее указания. Что касается доносов, написание их было не лишено риска. В архивах «Крестьянской газеты» есть упоминания о ряде случаев, когда расследование, вызванное пись­мом крестьянина, заканчивалось арестом автора районным НКВД как смутьяна, тунеядца или представителя «социально-чуждого элемента»⁷⁷. Частые просьбы, чтобы имя автора письма не назы­валось, отражали вполне обоснованный страх, что районные влас­ти могут принять подобные меры, защищая себя и своих ставлен­ников.

Однако спортивный шанс на успешный исход доносительства существовал, не только потому, что власти приветствовали инфор­мацию такого рода и предупредительно на нее откликались, но и потому, что режим подчинялся неким автоматическим рефлексам, которыми умный гражданин мог воспользоваться в своих интере­сах. Важнейшим из них являлась обостренная чувствительность в вопросе о классовых врагах. Если вы хотели руками государства устранить своего врага в деревне, достаточно было назвать его ку­лаком.

В 30-е гг. объявлять своих противников в деревенских распрях или борьбе за власть кулаками стало обычной практикой. В ряде

случаев такие заявления имели под собой некоторое основание: лицо, о котором шла речь, действительно до революции либо в 20-е гг. имело процветающее хозяйство или свое дело, либо кто-то из его ближайших родственников был раскулачен в начале 30-х. Но чаще имели место большие натяжки в самой тривиальной био­графии, когда, например, какой-нибудь давно умерший дядя был торговцем или тещин брат — раскулачен.

Вся прелесть голословных утверждений о чьем-то «кулацком» происхождении заключалась в том, что можно было с увереннос­тью рассчитывать на самую энергичную реакцию советской адми­нистрации. Судя по поведению Западного обкома, известному нам благодаря Смоленскому архиву, власти неизменно посылали в де­ревню следователя, когда звучали такие заявления, и следователи добросовестно прокладывали путь через нагромождения обвине­ний и контробвинений, стремясь ухватить неуловимую истину в вопросе о том, кто кулак, а кто нет. Читая их многостраничные отчеты (которые, между прочим, содержат некоторые интересней­шие социологические исследования российской деревни 30-х гг.), трудно не увидеть, что партия, одержимая страхом перед кулака­ми, стала плясать под дудку крестьян, которые вертели ей, как хотели.

Та же мысль появлялась и у следователей, для которых подоб­ные доносы стали удручающей рутиной. Вообще-то со стороны коммуниста — следователя или руководителя — было неразумно сразу отклонять доносы на «кулаков», поскольку он сам рисковал в таком случае быть обвиненным в том, что симпатизирует кула­кам. Однако порой какой-нибудь руководитель все-таки нетерпе­ливо отмахивался от такого доноса, как это сделал районный про­курор, резко прокомментировавший письмо, которое переслала ему «Крестьянская газета», следующим образом: «Павлов кула­ком никогда не был, и вообще в селении Меретяки кулацких групп не существует, а существует отсутствие труддисциплины, и нет дружественных связей среди колхозников»⁷⁸.

Офицер НКВД, выехавший расследовать донос в колхоз «Ле­нинские дни» Западной области, тоже был настроен скептически. Отметив, что село погрязло в своего рода фракционной борьбе, в которой каждая сторона то и дело обвиняет другую в связях с ку­лаками и торговцами, он заключил, что обвинения эти в общем пустые, хотя и не всегда совершенно безосновательные. Но самое интересное в его рапорте то, что, несмотря на такой вывод и в целом положительное суждение о способностях председателя кол­хоза, на которого поступил донос, он все же рекомендовал смес­тить последнего. Из-за дореволюционных занятий своих родных торговлей, объяснял он, председатель всегда будет мишенью доно­сов со стороны своих соперников в этом разбившемся на фракции селе, и сохранение его на этом посту не стоит таких хлопот^.

Во времена Большого Террора доносы, где шла речь о связях с «врагами народа», неизвестных посетителях или каком-нибудь

сборище, которому можно было присвоить ярлык конспиративно­го, еще успешнее, чем обвинения в «кулацком» происхождении, провоцировали рефлекторную реакцию властей. Это не укрылось от крестьян-доносчиков, и многие из них мгновенно овладели со­ответствующей терминологией. Ближе к концу 1936 г. кто-то на­писал в «Крестьянскую газету», обвиняя председателя колхоза по фамилии Суханов «в сочувствии троцкистско-зиновьевскому тер­рористическому центру», — НКВД счел обвинение беспочвенным, доложив в то же время, что в результате несчастного и его детей «травят» в селе и в школе⁸⁰.

«Троцкист Я.К.Коробцов... стал на путь террора», — воскли­цал в начале 1937 г. один из корреспондентов «Крестьянской га­зеты», колхозник из Курской области⁸¹. (Это значило, как выяс­нилось, что Коробцов совершил нападение на колхозного сторо­жа, пытаясь украсть со склада семенное зерно.) Крестьянин из Краснодарского края, обвиняя правление своего колхоза в том, что оно платит по трудодням только натурой, а не деньгами, за­мечал:

«Вот, читая газету "Крестьянскую" о процессе вредителей, ди­версантов, отъявленных убийц наших родных вождей, невольно и думаешь — нет ли и их здесь руки...»⁸²

Ничто дальше в письме не заставляет предположить, будто сам автор принимал эту идею всерьез и собирался конкретизиро­вать намек. Это была лишь уловка, призванная привлечь внима­ние властей и скорее побудить их расследовать финансовую дея­тельность колхозной администрации.

Сельским интриганам Большой Террор предоставлял золотой шанс прогнать действующих председателей колхоза и сельсовета, связав их с опальными «врагами народа» в районном руководст­ве. Это выглядело вполне правдоподобно, поскольку администра­тивные работники низшего звена почти всегда назначались район­ными руководителями и часто вполне заслуживали названия их клиентов в системе бюрократического патронажа. Есть много при­меров переориентации давних деревенских распрей в соответствии с новым политическим моментом. Селькор, давно имевший зуб на парторга своего колхоза, писал, что теперь он понял: его враг все это время выполнял «троцкистские задания бывшего секретаря Райкома». Другие закоренелые склочники добавили новый аспект в свои доносы на руководителей колхоза, указывая, что те явля­лись протеже двух бывших районных руководителей, недавно ра­зоблаченных как враги народа^.

Потемкинская деревня

ПОТЕМКИНСТВО

Если типичная российская деревня 30-х гг. была голодной, унылой, обезлюдевшей и деморализованной, то существовала и другая деревня, счастливая и процветающая, кишащая народом, оглашаемая веселыми звуками аккордеона и балалайки, — в вооб­ражении. Я называю ее потемкинской деревней, однако в совет­ской жизни ее значение не ограничивалось созданием декоратив­ного фасада, призванного произвести впечатление на важных гос­тей. Потемкинская деревня существовала в угоду образованному советскому обществу — и даже, в какой-то степени, в угоду крес­тьянам. Как и другие образы в стиле социалистического реализма сталинского периода, образ Новой Советской Деревни, так любов­но создававшийся в газетах, кино, политических речах и офици­альной статистике, отражал не жизнь, как она есть, а ту жизнь, какую надеялись увидеть добрые советские граждане. Потемкин­ская деревня была как бы анонсом грядущих благ социализма¹.

Много лет спустя один выходец из крестьян, чья успешная го­родская карьера началась в 30-е гг., вспоминал, в какое глубокое горе повергло его в 1936 г. заявление Сталина, отбросившего мета­фору социалистического реализма насчет «строящегося» в СССР социализма, о том, что социализм в основном уже построен:

«Я тогда только вернулся из своей вятской деревни, заброшен­ной в глуши лесов, отрезанной бездорожьем от мира. Там в избах — грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не за­мечал — ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с на­пряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего до­бьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает, — это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда — ни до, ни после — не переживал я такого разочарования, такого горя»2.

Среди крестьян, живущих в деревне, такая приверженность метафорам социалистического реализма встречалась редко, а то и вовсе не встречалась. На селе потемкинская картина крестьянской жизни воспринималась скептически и стала привычной мишенью крестьянских шуток и саркастических замечаний. Но в то же время потемкинство от случая к случаю приносило свои плоды крестьянам и в реальной действительности. Им порой перепадали крошки с богато накрытых столов потемкинской деревни. Некото-

рым из них доводилось пользоваться товарами и удобствами, в потемкинской версии доступными крестьянским массам, хотя в ос­новном все эти блага приходили в деревню лишь в воображении крестьян.

Главную роль в создании потемкинской деревни играла прес­са наряду с профессиональными писателями, артистами, кино­режиссерами. Публикуемая советская статистика, появлявшаяся в 30-е гг. под заголовками типа: «Наши достижения» или «Со­циалистическое строительство», в первую очередь служила по­темкинским целям. Съезды крестьян-стахановцев, где рекордсме­ны — трактористы и доярки — с нежностью распространялись о премиях, полученных ими за работу, представляли собой еще одну сторону того же процесса.

После того как писатель Ф.Гладков навестил в 1935 г. свою родную деревню на Волге, он написал как потемкинский очерк о ней, так и куда более взволнованный рассказ, в котором внимание акцентировалось на заброшенности школы и тяжелом положении учителей³. В потемкинской версии он оперировал одним из из­любленных тропов сталинского социалистического реализма — антитезой деревенской нищеты в прошлом и колхозных триумфов в настоящем/будущем. Когда-то, писал Гладков, здесь были «нищие, жалкие поселения: чумазые мазанки, с гнилыми крыша­ми, смердящие навозом, без палисадников. Улицы были голы, пыль­ны, скучны, неприветливы». Теперь все изменилось (меняется):

«Теперь почти в каждом селе видишь зеленые насаждения перед фасадом, фруктовые сады. Избы часто покрыты железом или новой чесаной под глину соломой, выбеленные или гладко об­мазанные глиной, как отштукатуренные. Улица очищается, стано­вится просторной, зеленой, площади обсаживаются деревцами... В окнах — белые занавески, часто тюлевые. На подоконниках — цветы».

Внутри на стенах висели «революционные картины, портреты вождей, фотографии», имелась книжная полка («колхозник много и жадно читает») с трудами вроде сталинских «Вопросов ленинизма». Повсеместно вошли в употребление велосипеды. Сло­вом, «дыхание города чувствуется во всем, даже в облике и одеж­де колхозников».

Белые тюлевые занавески и цветы на подоконниках в потем­кинской деревне были обычной деталью обстановки. В доме на столе часто красовались радиоприемник или швейная машинка, стояли кровати. Потемкинские дома строились по современному типу, делились на комнаты в отличие от традиционных крестьян­ских изб. Вот типичные сообщения местных газет из тех, что ре­гулярно появлялись в печати, освещая перемены в крестьянском быту. Колхозник из Воронежской области Н.А.Федерякин, быв­ший бедняк, построил себе дом с 4 комнатами, железной крышей и оштукатуренными стенами; еще трое крестьян в том же колхозе строят «кирпичные дома из 3 — 4 просторных комнат».

И.Д.Балюк, колхозник с Алтая, купил в дом «мягкий диван, вен­ские стулья, патефон». У Веры Панкратовой, ударницы из колхо­за «Истра», по словам одной газеты, даже был телефон, который провели в ее избу в 1935 г. Она стала первой (и, скорее всего, единственной) крестьянкой в Горьковском крае, удостоенной такой чести*.

Потемкинский колхоз мог похвастать множеством новых адми­нистративных зданий, культурных и медицинских учреждений, учебных заведений. Например, в одном сибирском овцеводческом колхозе-«миллионере», как с гордостью говорилось в письме члена этого колхоза, опубликованном в общесоюзной газете, было 15 общественных зданий, в том числе школа-семилетка, читальня, библиотека, роддом и ясли; колхоз имел 3 грузовика. Потемкин-ство не ограничивалось собственно деревней, оно шло и в поля. Тракторист, премированный за ударный труд, рассказывал на Втором съезде колхозников-ударников, какие удобства были у них созданы для тех, кому приходилось ночевать в поле в разгар сельскохозяйственной страды: «Была^ нас будка на 16 мест, в которой каждому трактористу была отведена отдельная койка; в будке были радио, патефон, часы и музыка»⁵.

Вероятно, то, о чем поведал сталинградский тракторист, имело место в одном отдельно взятом случае и вряд ли стало нормой. Однако в протоколах закрытого собрания, посвященного вопросу о формах оплаты работы председателей колхозов, сохранившихся в архиве Наркомзема, можно обнаружить более убедительные свидетельства того, что потемкинские приметы встречались не только в воображаемом, но и в реальном мире. Председатель кол­хоза из Винницкой области, не имевший оклада и получавший плату по трудодням, недовольно заметил, что районные власти не установили в его колхозе оклада никому, кроме музыканта, чья работа — великолепный пример потемкинства в реальной жизни — заключалась в том, чтобы играть веселые мелодии кол­хозникам, работающим на свекловичных полях⁶.

Музыка в потемкинском мире играла важную роль. Газеты часто помещали маленькие заметки о музыкальных занятиях кол­хозников и снабжении музыкальными инструментами сельских потребителей. В 1933 г. на одной фотографии с подписью: «Рас­тет зажиточность колхозных масс, растет их культурный уро­вень» — красовался крестьянский мальчик, играющий на скрип­ке: это был ученик особой музыкальной школы для детей колхоз­ников в г. Урюпинске на Нижней Волге. В 1937 г. сельские по­требители в Западной области заказали 4 рояля; 50 пианино и 50 комплектов оркестровых инструментов были проданы в том же году колхозам Днепропетровской области; краснодарские колхоз­ники приобрели более сотни комплектов оркестровых инструмен­тов за первые семь месяцев 1938 г.⁷.

Местные партийные и правительственные органы несли ответ­ственность за музыкальное образование и вообще культурное вос-

питание крестьянства. Партийная организация Московской облас­ти, всегда задававшей тон, в 1935 г. объявляла, что собирается организовать в колхозах, помимо 3000 хоров, 4000 драмкружков, 500 струнных ансамблей и 131 районного духового оркестра, еще и 100 фортепианных классов. Колхозников всячески поощряли создавать самодеятельные театральные коллективы, изокружки, оркестры и хоры. Лучшим участникам самодеятельности открыва­лась возможность ездить на областные и всесоюзные фестивали и конкурсы (как показано в кинофильме «Волга-Волга»)⁸.

Хотя в потемкинской деревне не забывали и о народном твор­честве, в первую очередь акцент делался на высокую культуру. Например, в планы Московской областной парторганизации вхо­дило создание 100 колхозных кружков по изучению иностранных языков. Газеты с одобрением писали об инициативах колхозников Московской области и Саратовского края, организовывавших «Пушкинские комитеты» для подготовки к 100-летней годовщине гибели поэта и «Пушкинские уголки» в колхозных клубах. Еще более примечательную инициативу в сфере высокой культуры вы­двинул один сельсовет в Курской области, проведший в 1936 г. местную конференцию «читателей произведений Анри Барбюса»9.

Еще одним из главных видов деятельности в потемкинской де­ревне был спорт. Памятный пример колхозной спортсменки — молодая колхозница с Кавказа Б.Ш.Мистостишхова, рассказав­шая о своих достижениях на всесоюзном съезде стахановцев:

«МИСТОСТИШХОВА. В своем колхозе я рекордистка кол­хозных полей. Но я не только рекордистка колхозных полей, я готова к труду и обороне. (Указывает на значки "Готов к труду и обороне"¹⁰ и "Ворошиловский стрелок".)

СТАЛИН. Сколько вам лет?

МИСТОСТИШХОВА. 17 лет. Кроме того я рекордистка-аль­пинистка. Я вместе с товарищем Калмыковым первая взошла на высочайшую гору Европы — Эльбрус... Я готовлюсь сейчас пры­гать с парашютом. До сих пор не успела потому, что после штур­ма Эльбруса не хватало времени. Но, товарищи, я заверяю това­рища Ворошилова, что и в парашютном деле я буду впереди муж­чин...»¹¹

В 1936 г. представитель отдела физкультуры и спорта ЦК комсомола сказал на Всесоюзном съезде комсомола, что в стране вряд ли найдется колхоз, где нет группы физкультурников, пло­щадок для волейбола и футбола — игр, еще совсем недавно неиз­вестных в деревне. (Такое откровенное потемкинство было ошиб­кой, потому что зал был полон истинных энтузиастов спорта, ко­торые знали, что это неправда, и стали выкрикивать гневные оп­ровержения. Данное заявление — чушь, сказал позднее один вы­ступавший. «В большинстве колхозов мы не имеем ни физкуль­турных коллективов, ни физкультурных площадок».) В том же году Московская областная администрация заявила, что ею орга-

низовано почти 2000 спортивных соревнований в сельской мест­ности¹².

Такие количественные показатели культурного прогресса — проведено 2000 спортивных соревнований, организовано 3000 хоров, 100000 учащихся окончили школу, распространен 1 млн экземпляров газет — являлись важной стороной потемкинского «культурного строительства» в Советском Союзе. Статистика стала служанкой потемкинского предприятия. Где-то в эпоху кол­лективизации кардинально изменились функции советских статис­тических справочников. В 20-е гг. многочисленные статистические справочники предназначались для интеллигентов-марксистов (в том числе и в политическом руководстве), которым нужны были данные для социологического, политического и экономического анализа. В 30-е — сравнительно немногие издававшиеся справоч­ники стали преимущественно источником статистических иллю­страций для пропагандистов и журналистов, пишущих о потем­кинском мире. Предпочтение отдавалось статистике роста, как правило, выраженного в процентах от показателей какого-нибудь исключительно плохого года, например 1932-го. Излюбленными объектами такой статистики в деревне были образование и грамот­ность, стахановское движение, клубы и кружки, спортивные со­ревнования, чтение газет, количество радиоприемников и кино­проекторов и снабжение потребительскими товарами¹³.

В этой последней области в справочниках делался упор на «культурные» потребительские товары: велосипеды, мотоциклы, швейные машинки, карманные часы, будильники, радиоприемни­ки, патефоны, духовые инструменты (для оркестров) и пианино. Во -всех случаях статистика показывала заметный рост производ­ства и продажи в сельских кооперативных лавках. Например, в 1938 г. сельским потребителям было продано в 50 раз больше ве­лосипедов и в 20 раз больше патефонов, чем в 1933 г. (Разумеет­ся, в 1933 г. сельским потребителям были доступны лишь 5000 ве­лосипедов и никаких пианино, мотоциклов, радиоприемников, швейных машинок, карманных часов и будильников¹⁴.) Несмотря на то что спрос на данные товары в 30-е гг. намного превышал предложение, они даже рекламировались в журналах и местных газетах, часто с фотографиями или рисунками изделий.

Если бы товары, направлявшиеся в сельские кооперативы, были равномерно распределены между советскими колхозами, каждый колхоз мог бы приобрести один мотоцикл и один патефон и почти каждый имел шанс заполучить одну швейную машинку и карманные часы. На каждый шестой колхоз приходился бы один будильник, а на каждый сотый — мотоцикл¹⁵. В действительнос­ти, конечно, многие из этих товаров улетучивались, даже не дойдя до сельского кооператива, или продавались горстке колхо-зов-«миллионеров» плодородного юга. Но в принципе — излюб­ленное советское выражение — они были доступны крестьянам. Для рядового колхозника стать владельцем часов, швейной ма-

шинки или железной кровати было маловероятно, но все-таки не совсем невозможно.

Крестьяне могли не только приобретать эти товары обычным путем, через торговую сеть, но и получать в качестве премии за отличную работу в колхозе. Такого рода премии давали колхоз­ным ударникам и стахановцам. Премирование носило характер лотереи, т.е. при этом не учитывались конкретные нужды или по­желания премированного. Это было, пожалуй, справедливо, по­скольку число колхозников, обладавших работающим мотоцик­лом или часами, без сомнения, неизмеримо уступало числу тех, кто мог претендовать на эти предметы. Функциональность не вхо­дила в число достоинств советских культурных товаров для села. Они являлись символами современности и социалистических на­дежд, а не предметами обихода.

Во второй половине десятилетия перечисление наград на все­союзных и областных съездах стахановцев стало традиционной чертой — одним из обязательных ритуалов. Но еще прежде, чем подобная декламация превратилась в стандартную формулу, крес­тьянские делегаты на различных собраниях порой по собственной инициативе с гордостью упоминали о своих наградах:

«За мою работу два года бригадиром меня премировали 20 раз (аплодисменты). Все премии я перечислять не буду, но скажу: у меня не было хаты, меня колхоз премировал хатой, от края я по­лучил велосипед, патефон, часы, от района — ружье»¹⁶.

Потемкинская деревня была связана с широким потемкинским миром огромных заводов и Современных технологий, о которых крестьяне знали, главным образом, понаслышке или из газет. Один из самых мощных символов этого широкого мира представ­лял собой самолет. В 20-е гг. крестьяне уже начали включать его в свой фольклор, а в 30-е им порой удавалось и увидеть его в на­туре. Комсомольцам одного сельсовета Воронежской области уда­лось организовать полет на какие-то соревнования на самолете из областного центра, и они испытывали «великую гордость». В от­сталом Вельском районе Западной области колхозники на полном серьезе собрали 22000 руб. на постройку самолета, который дол­жен был называться «Вельский колхозник». (По последним сооб­щениям на эту тему, они все еще дожидались своего самолета; по-видимому, местные власти, чувствуя выспренность этого жеста, не спешили предпринимать конкретные шаги по превращению 22000 руб. в самолет¹⁷.)

Своего апофеоза потемкинская деревня достигла в кино. Сразу в нескольких фильмах второй половины 30-х гг. картина колхоз­ной жизни была нарисована яркими красками, без полутонов, и сопровождалась непрерывными пением и танцами — нечто сред­нее между американским мюзиклом «Оклахома!» и массовой сце­ной из какой-нибудь оперы Римского-Корсакова. Фильм «Богатая невеста», снятый в Киеве в 1938 г. режиссером И.Пырьевым, с музыкой популярного композитора И.Дунаевского, тут же просла-

вился и получил в марте 1938 г. специальную премию Верховного Совета¹⁸. Следующей картиной того же режиссера стали «Тракто­ристы», с музыкой братьев Покрасс. Фильм «Волга-Волга» (1938), снятый на «Мосфильме» Г.Александровым, с музыкой И.Дунаевского, относился к тому же жанру, хотя и не был непо­средственно посвящен колхозу.

«Богатая невеста», которую критик того времени назвал жизне­радостной и реалистической картиной, «первой по-настоящему удач­ной кинокомедией на колхозную тему», являлась архетипом фильма в жанре «парень плюс девушка плюс трактор» эпохи 30-х гг.

Киновед Дж.Лейда так пересказывает ее сюжет:

«"Богатая невеста" — это Марина Лукаш, ударница в своем украинском колхозе. Колхозный счетовод видит в браке с ней наилучший шанс обеспечить свое будущее и, когда красивый тракторист начинает угрожать его планам завоевать Марину, сче­товод искажает производственные показатели последнего, чтобы такой "позорный" работник представлялся явно неподходящей партией для получающей премии Марины. Но любовь и ревизоры торжествуют, и все это сопровождается песнями и танцами, от ко­торых больше веет духом полей, нежели официальной помпой»¹⁹.

По мнению советского критика того времени, статус Марины как ударницы, вырабатывающей 400 трудодней в год, следовало отметить особо. Хотя отношения Павло Згары и Марины — их личное дело, пояснял он, но и коллектив имеет здесь свой закон­ный интерес.

«"Выходишь замуж? Поздравляю! Ну, а ты узнала, какой он работник? На каком он счету в своей МТС — ударник он, стаха­новец или... лодырь?" — спрашивает бригадир... Личное ли это дело? Нет, не только личное. Бригада должна быть уверена в том, что Марина, выйдя замуж, останется такой же ударницей, как была»²⁰.

Постоянно поддерживать потемкинский образ жизни — т.е. такой, который соответствовал бы «советским» ценностям и отве­чал воззрениям образованных горожан на будущую жизнь села, — было не по силам почти всем колхозам, кроме очень не­многих, по причинам экономического характера. Тем не менее, потемкинские эпизоды — воронежский полет на самолете, зимние эксперименты с самодеятельным театром, премирование швейной машинкой местной стахановки, вспышка спортивного энтузиазма, ведущая к приобретению волейбольного мяча, — случались в жизни всех колхозов, за исключением разве что самой глуши. Они происходили обычно по инициативе кого-нибудь посторонне­го и заканчивались, когда этот посторонний переключал свое вни­мание на что-то другое.

Крестьяне часто говорили о потемкинских представлениях с насмешкой, однако их отношение к ним — особенно к фильмам в голливудском стиле, с песнями, танцами и веселым смехом, царя­щими в потемкинской деревне, — не всегда бывало отрицатель-

ным. В конце концов, почему бы и не помечтать немножко? Тетка Варя, центральный персонаж повести Герасимова о Спасе-на-Пес-ках, по словам автора, ходила на каждый фильм, который крути­ли в деревне после войны, когда впервые удалось приобрести про­ектор. Сидя в первом ряду, с ребятишками, она внимательно смотрела музыкальные комедии о потемкинской деревне и шути­ла: «Вот и мы, говорят, скоро будем жить, как на картинах пока­зывают»²¹.

НОВАЯ СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРА