Я нисхожу к жрецу, воззвавшему ко мне.

И я знал: нравится ли это мне или нет — но мне была уготована роль Жреца Моря.

Руки Морган медленно опустились до горизонтального положения, перестав изображать лунные рога; затем она начала совершать ими странные маховые движения вперед-назад, пока ее длинные свободные рукава не стали похожи на медленные взмахи крыльев. Завывающие, глухие ритмы, поднимавшиеся и опускавшиеся на четверть тона вместе с рефренами, держали меня в состоянии птицы, околдованной змеей; шаг за шагом я приближался к ней, пока мои раскрытые ладони не соединились с ее ладонями — и неожиданно я понял, что вместо женских рук держу два полюса мощнейшей батареи.

 

В ее странном пении пробудились отголоски тех древних ритуалов, с помощью которых наши предки вызывали богов; и я знал, что, прикоснувшись ко мне руками, она тем самым передала мне — а через меня Земле — нечто, свойственное разве что Небесам. Прилив все поднимался, и вода тихо омывала скалу, на которой мы стояли, — волны касались наших ступней и щиколоток, являя собою подспудную опасность. Внезапно туча заслонила луну, так что мы очутились в полной темноте. Сквозь плеск воды слышалось холодное дыхание северо-западного ветра, и я знал: погода окончательно изменилась. Послушные ветру, волны одна за другой с грохотом накатывались на скалу. Увидев, что край одежды Морган уже захватила вода, я привлек ее к себе; она потянулась за мною послушно, как лунатик. Это было весьма рискованно: во тьме увлекать за собою безвольно, слепо бредущую женщину, бредя по щиколотку в воде, натыкаясь на обломки скал и чувствуя, как за спиной все усиливается ветер, а волны с бешеным шумом разбиваются о берег; но все же, шаг за шагом, мне удалось подвести ее к ступенькам. Я был слишком озабочен нашей общей безопасностью, чтобы думать о себе; но когда я привел ее в дворик форта и льющийся из окон свет позволил нам увидеть друг друга, она неожиданно открыла глаза и посмотрела на меня взглядом человека, очнувшегося после долгого сна; я понял, что нечто странное произошло между нами.

 

На следующий день все случившееся казалось сном. Ни Морган Ле Фэй, ни я, не вспоминали об этом — ведь существуют вещи, очарование которых разрушается, стоит только о них заговорить. Поднялся ветер, который принес с собой холодный дождь. В этот день мы не ходили на утес и не пытались взобраться на холм; мы просто сидели у огня, читали, почти не разговаривая друг с другом.

 

Однако вечером, перед тем как отправиться в постель, когда мы досиживали подле угасающего камина, у меня вдруг возникло безотчетное желание взять стоявший у моего плеча светильник и пройти в дальний конец длинной комнаты, чтобы рассмотреть рисунок, грубо набросанный мною на монотонной поверхности штукатурки.

 

На рисунке был изображен один из подводных морских дворцов; его сверкающие купола были подобны пузырькам морской пены, а гребни волн на поверхности моря заменяли дворцу небо. Колонны дворцовых портиков обвивали морские гады, во внутренних дворах дворца в беспорядке лежали сокровища затонувших галеонов. В центре изображения, на троне морских богов восседала фигура в одеждах, цветом напоминавших серебристые волны прибоя; это должна была быть Морган Ле Фэй — однажды вдохновение заставило меня начать рисовать ее лицо. Однако я не закончил эту часть рисунка: лишь едва заметные контуры ее черт проступали на стене.

 

Стоя у рисунка и держа лампу в одной руке, в то время как другой я искал кисти, я понял: пришло время закончить это лицо. Морган Ле Фэй, полусонно склонившись над книгой в противоположном конце громадной комнаты, не обращала на меня никакого внимания, так что я принялся работать. Я пытался писать как можно лучше, присвечивая себе лампой, которая была в одной руке, и рисуя другой в неверных отблесках желтоватого света. Ей не нужно было позировать — ведь я так хорошо знал каждую черточку, каждую линию ее лица.

 

Однако по мере того, как работа продвигалась, я увидел: под моей кистью на стене появлялось совсем другое лицо. Это не было лицо Морган Ле Фэй; передо мной возникло изображение мужчины — аскетическое, с тонкими чертами лицо это принадлежало другому миру; могу смело сказать, что, хотя я написал его сам, я никогда ранее не видел, чтобы художники изображали такие замечательные, живые глаза. Глаза эти смотрели прямо на меня, а я — на них. Затем, как будто по чьему-то наущению, я изобразил в руках мужчины большой Кристалл, принадлежавший Морган Ле Фэй. Нарисовать Кристалл сложно, но мне это удалось, и он сразу заиграл светом, как бы идущим изнутри его самого.

 

Закончив, я отступил назад, чтобы посмотреть на результаты своих трудов. Пока я размышлял над столь необычным изображением, за спиной послышался голос — это была Морган Ле Фэй. Долгое время разглядывала она рисунок, а затем, повернувшись ко мне, произнесла:

 

— Это — Лунный Жрец!

 

^ ^ ^

 

Глава 22

Сейчас мне трудно объяснить причину, по которой я установил контакт с Лунным Жрецом. Я уже рассказывал о моей способности вступать в отношения с невидимой реальностью, существующей вне ее внешних проявлений; ее отношение к последним равноценно отношению личности человека к его телу. Я уже говорил о появившейся у меня способности возрождать картины жизни прошлого. Я не имею в виду метафизическое понимание этого — я просто знаю, что эти ощущения я никогда не испытывал ранее и что они окажут длительное воздействие на мою жизнь. Я сужу о них именно по их влиянию, а не по-философски выдвигаемым аргументам «за и против». Вполне готов признать, что они — суть результат работы подсознания, ибо совсем не подчиняются никаким правилам обыкновенного разумного сознания. Точно так же я соглашусь с тем, что они подобны составляющим компонентам сна — ибо по природе своей они гораздо ближе к миру сна, чем к миру действий. Но, определив их согласно сказанному выше, разве не низводим мы их в итоге до уровня отрицательных качеств? Разве не правда, что мы все еще не в состоянии определить: что именно подразумеваем мы под сном и под сознанием? Сам я не готов (во всяком случае, на страницах этой книги) сформулировать, что я понимаю под этим, — я просто не знаю ответов на эти вопросы, ибо для меня эти видения являются скорее указатели, чем этикетками: если я удовлетворен тем, что мне завернули душу в оберточную бумагу, да еще перевязали пакет лентой, тогда я цепляю на него этикетку — но не наоборот. До достижения этого, по моему мнению, указатели являются более безопасными, менее способствующими тому, что кто-нибудь совершит глупость, — ведь они указывают направление (что, безусловно, помогает), но не устанавливают границ (бесполезное и жалкое мероприятие при нашем теперешнем уровне знаний).

 

Поэтому я ограничусь лишь описанием, оставив классификацию на усмотрение любителей этого занятия. Неподалеку от нас жила старая дама, которая в течение многих лет на все вопросы о ее сыне отвечала, что он находится в бристольском лазарете. Наконец у горожан возникли подозрения, и ее спросили: в какой именно палате он находится; открывшиеся факты засвидетельствовали, что ее сын не лежал ни в какой палате, но находился в анатомическом музее. Так что я могу служить как минимум экспонатом, если не наставником, обучая скорее на собственном примере, чем с помощью лекций.

 

В свое время я видел много вдохновляющих картин — все они хороши с точки зрения изображения облаков и складок одежды; но стоит художнику обратиться к пропорциям тела и лицу, как моментально всем надеждам на появление вдохновения приходит конец. Зная это, я пытался изображать свои фигуры на картинах весьма неясно, ибо, что не говори, душа художника-любителя не в состоянии преодолеть его руку. Посему черты Лунного Жреца лишь неясно проступали, так что дорисовывать полную картину приходилось воображению. Я не представил жреца изображенным — я вызвал его. Вообще-то, в искусстве существует целая теория по этому поводу, хотя сейчас это к делу не относится. Постороннему глазу были видны лишь цветовые пятна, ибо непосвященный зритель не обладал знаниями нарисовавшего картину. Человек, не знавший ничего, видел ничто. Посвященный же наблюдал очень многое. Не мне судить о собственных картинах — для этого есть заинтересованные компетентные судьи, так что оставим это для них. Старый Уиттлз выразил сожаление, что я не закончил свои картины. Викарий сказал, что они греховны. Сестра заявила, что, с ее точки зрения, это все ерунда. Скотти, по его словам, отказался бы повесить у себя хотя бы одну из них, даже если бы ему за это заплатили. Мой приятель с Бонд Стрит сообщил, что мне необходимо профессионально заняться живописью; но живопись — слишком трудное занятие, чтобы это устраивало меня, да и к тому же партнера в это дело не возьмешь.

 

Что бы ни говорили о моих картинах — а они всегда вызывали жаркие споры, — писать их стало для меня неким самообразованием.

 

Важным было не то, что относилось к эстетике дела, но то, что получалось в результате. Посредством этих картин в мою жизнь вошел Лунный Жрец. Это был очень необычный человек — даже более необычный, чем Морган Ле Фэй, хотя, видит Бог, она была более чем странной женщиной. Как бы странно это ни звучало, но к неясной фигуре, проступившей в написанной мною картине, я имел те же чувства, что и к любой динамической личности. Я встречал не так много подобных людей в своей жизни, так как Дикфорд не изобилует ими, а те, кто появляется в нем случайно, быстро спиваются, и править их жизнью начинает дьявол. Я встречал одного или двух адвокатов, отвечавших именно таким требованиям; некоторые старые судьи также были весьма сильны в свое время, но сейчас, садясь в свое кресло, они уже никак не могли похвастаться былой прытью. Мой приятель с Бонд Стрит также был личностью — в своем роде, конечно. И мою сестру можно было назвать личностью в своем роде (остается правда вопрос, что в ее случае подразумевать под словом «род»). Вот, пожалуй, и все. Все остальные, не входившие в указанный мной список, не видели дальше своего носа.

 

О личностях я сужу не столько по тому, что они говорят, и даже не потому, что делают, — скорее, по тому, как они влияют на других. Ведь человек может буквально перевернуть мир — в случае, если он получил хорошую поддержку на жизненном старте, или если он обладает качеством, необходимым в данный момент, — но он не обязательно при этом будет личностью в моем понимании этого слова. Личность заставляет вас реагировать тем или иным образом, причем реакция эта совсем не обязательно будет приятной (вряд ли вы найдете что-нибудь более неприятное в жизни, чем моя сестра); я тоже нередко вызываю изрядное неприятие — в особенности, среди местных жителей, — ибо я всегда иду своей дорогой, не обращая внимания ни на кого, а в провинциальном городе этого не переносят. Личность стимулирует вас, хотя и является, согласно моему определению, нематериальной субстанцией, теряете ли вы душу, или наоборот спасаете.

 

Личность Лунного Жреца была четко выражена, так что, если он являлся продуктом моего подсознания, то я мог бы этим гордиться. Нередко я задумывался, кем был он на самом деле и не являлся ли моим самообманом или свидетельством моего психического нездоровья; но каждый раз, встречая его, я заново осознавал безо всяких сомнений, кем он был, и Жрец оставил свою печать на мне.

 

Вначале я считал, что это был верховный жрец — тот самый, который пришел в крайнее негодование от моей наглости во время моего жертвоприношения; я был напуган, так как был почти уверен, что недруг просто выследил меня. Затем у меня появилось ощущение, что я ошибался, и что Жрец был кем-то гораздо большим, чем тот жрец. Мне казалось, что именно он был жрецом, стоявшим позади Морган Ле Фэй, что именно он заставил ее покинуть Атлантиду, как только его знания предсказали ему грядущую катастрофу.

 

Я видел это настолько отчетливо, как будто это была живо запечатленная в моей памяти картина: священный город, построенный у подножья горы, бывшей некогда вулканом, подобно Помпеям или Геркулануму. Я видел сложенную из наносных пород широкую равнину, уходившую в направлении далекой горной гряды — равнину эту, подобно окружавшим Дикфорд болотам и холмам, обнажило отступившее море. У самой границы между сушей и морем возвышался гигантский конус горы, напоминавшей Белл Ноул. Вершина горы была плоской, а не пирамидальной, ибо этот бывший вулкан, как и его собратья, потерял свою вершину после взрыва, явившегося следствием катаклизма. Там, на плоской макушке горы, возвышались белые строения священного клана: величавый храм Солнца, чей внутренний двор был в шахматном порядке выложен белыми плитками мрамора и черными — базальта; два его пилона были двойными солнечными часами с циферблатом размером с двор храма. Одна из стрелок указывала время по Солнцу, тогда как другая — по Луне; вычисления производились на основании того, каким образом две тени пересекали циферблат. Как рассказала Морган, этот храм был прототипом Храма царя Соломона, как, впрочем, и всех храмов, посвященных Тайне.

 

Вокруг храма располагались здания с портиками и колоннадами; их крыши были остроконечными, ибо жители Атлантиды хотя и обладали большими познаниями, знали о секрете арки не более древних египтян. Это были здания, принадлежавшие жрецам и писцам, служившим при храме. Рядом с ними находился Дворец Девственниц; он имел внутренний двор, но ни одно окно дворца не выходило наружу. В нем выросла Морган Ле Фэй.

 

Внутри находились связанные между собой проходами дворики-патио, окруженные комнатами и колоннадами. Были там и врытые в землю бассейны из цельного куска скалы, в которых росли священные лилии. Спуститься к лилиям можно было по высеченным ступенькам. Над бассейнами плотно смыкались кроны древних, похожих на тутовник, деревьев; их изогнутые стволы выделяли пахучую смолу, которую затем в качестве благовония жгли в храмах. Юные жрицы сидели в тени деревьев; в руках у них были веретена и прялки — предметы более старинные, чем само колесо. Думаю, что в Атлантиде колесо было известно не более арки.

 

Подземный ход из Дворца Девственниц вел в храм: старые жрецы, в которых давно угасло пламя страсти, присматривали за тем, как опытные женщины занимались воспитанием юных жриц. По этому подземному ходу жриц приводили в храм, когда это было необходимо. Они никогда не поднимали глаз на окружающий мир, не встречались взглядом ни с одним непосвященным; по этому же ходу, завершив требовавшуюся от них работу, они возвращались обратно во дворец, иногда уже не являясь девственницами.

 

За храмом начиналась проложенная по застывшей лаве тропинка, которая вела к самому нутру древнего вулкана: именно там, в потайной пещере, непрерывно горел огненный факел, поднимавшийся из тела горы. Он возвещал имевшим глаза, что гора не была мертвой, но просто дремала. Этот огонь, зажженный самою Землею, служил для них символом веры, ибо любой огонь имеет одну природу, хотя и подразделяется на три типа — вулканический, солнечный и земной. Именно этот огонь своим сильным мерцанием предупредил тогда еще юного Лунного Жреца о грядущей катастрофе.

 

После этого Лунный Жрец стал другим, отличаясь от остальных огнепоклонников, хотя в юности его воспитывали наравне с другими. Он видел, что религия переживала тяжелые, злые времена. И тогда, как разумный человек, он сумел вернуться назад — к более древней и чистой религии — к истокам реки, начинавшейся чистым ключом; и он славил Великую Мать в ее проявлениях Луны и моря. В этом он был благоразумен — ведь в Ней спрятаны секреты человеческой жизни, хотя Отец Всего держит ключи от духа.

 

Сначала он отправился искать землю, где можно было бы жить, не испытывая влияния упадка гибнущей расы, — на одном из кораблей, перевозивших олово с Морских Островов, он отправился к дальним рынкам, действовавшим по канонам торговли, установленным еще морскими богами. Это были странные рынки, куда свозилась всякая всячина: голубые и пурпурные краски, лечебные травы и серебро.

 

Когда же пришло время и факел предупредил о надвигавшейся беде своим мерцанием, старый Жрец Солнца, опасаясь не вынести далекого путешествия, но зная, что ожидало его здесь, приготовился погибнуть вместе со своим храмом. Он передал юноше секретные свитки и священные символы веры. После этого однажды ночью они отправились подземным ходом во Дворец Девственниц и осмотрели всех девушек, спавших под лунным светом, и выбрали ту, которая должна была послужить их цели, и разбудили ее, и увели с собой, завернутую в темное покрывало, пока другие спали.

 

И посмотрела она в первый и последний раз на залитую лунным светом равнину, где метатели копий и дротиков упражнялись в своем искусстве и где всадники объезжали лошадей, и спустилась на берег по серпантину дороги для торжественных процессий. Задувший на рассвете ветер наполнил паруса их корабля, и они быстро покинули остров. День и ночь,' и снова день не переставая трудились гребцы, пока корабль не достиг торгового пути. А на третье утро, на самом рассвете, три громадных волны взметнули корабль к небесам, и содрогнулось морское дно, и в лучах поднявшегося солнца они увидели темное облако дыма и гари — все, что осталось от Погибшей Атлантиды.

 

И тогда Лунный Жрец, путешествуя мимо «трижды проклятых Бермуд», мимо Азорских островов, привез наконец юную деву, которая должна была стать его Жрицей, в подготовленное им место на Святом острове, что за Островом друидов, неподалеку от Острова святых — Ирландии. Там он оставил ее на попечение опытных наставниц, дабы воспитывали они ее в условиях жестокой дисциплины жреческого сана; сам же он отправился обследовать необжитые земли, и люди звали его Мерлином.

 

И пришло время, и послали за нею, и привезли юную жрицу, выросшую и обученную, к жрецам, основавшим свою Школу Жрецов на холме Белл Ноул. И тут случилось то, о чем я уже повествовал: напрасным было жертвоприношение, и поднялось море, и поглотило землю. Прилив поднялся по всем каналам болот, и смыло луга и поля обратно в море, и те, кто сеял и пахал, вновь стали рыболовами и охотниками; люди жили в убогих хижинах, построенных на сваях в местах, доселе знавших каменные форты и построенные из дерева дворцы. А Морган Ле Фэй — Жрица Моря и наполовину сестра короля Артура — сидела в своем дворце на равнине острова Авалон и глядела в волшебный колодец, наблюдая развитие событий.

 

И увидела она, что ее брат-король был предан неверной женою; и что умного Мерлина околдовала юная ведьма Вивьен; и видела она зло, которое поселяется в землях и душах людей, когда некому больше присматривать за угасающим священным костром.

 

^ ^ ^

 

Глава 23

Я рассказал Морган все это, но единственным, что я услышал в ответ, было:

 

— Ваши сны совпадают с моими.

 

— Морган, — спросил я, — где же правда?

 

— Вы не первый, кто задает мне этот вопрос, — сказала она.

 

— Думаю, что мне лучше пойти искупаться, — произнес я; было очевидно, что больше из нее ни слова не вытянешь.

 

Когда я вернулся, она занималась приготовлением ужина. На ней было длинное, свободное, платье из бордового бархата; а длинные, похожие на крылья рукава были присобраны на плечах так, что было видно серебристую подкладку; благодаря покрою она могла свободно возиться со своими медными горшками и кастрюльками. У нее были красивые руки: округлые, с крепкими мускулами и мягкой белой кожей, которая, казалось, отсвечивала; ее пальцы были длинными и выразительными в жестах — этому качеству она обучилась в свое время у римлян. Сев на свое обычное место в дальнем конце узкого длинного стола, я принялся наблюдать за ней. Она занималась каким-то особым блюдом французской кухни, которое перед употреблением следовало поджечь; наконец оно замигало язычками пламени, и мы сели за стол.

 

Не было никакой возможности говорить с нею, когда она занималась готовкой — ведь это было опасным занятием, а к приготовлению пищи она относилась со всей серьезностью — гораздо серьезнее, чем я относился к своим занятиям живописью и даже к работе агента по продаже недвижимости. Более того, Морган никогда не заговорила бы с мужчиной, не накормив его: это правило она выучила у южноамериканских президентов, никогда не раздумывающих долго перед тем, как выстрелить.

 

Когда, насытившись, я курил и пил кофе, она неожиданно обратилась ко мне:

 

— Так где же правда, Уилфрид?

 

— Именно это я и пытался только что узнать у вас, — сказал я, — но вы прервали меня.

 

— Нет, все было не так, — возразила она, игнорируя мои жалобы. — Вы спросили меня, где же истина, имея в виду нечто определенное. Я же спрашиваю вас, в чем заключается истина как таковая? Мы не можем оперировать понятием одной, отдельной истины, не разобравшись в истине всеобщей. Так где же истина, Уилфред?

 

— Бог его знает, — сказал я, — что на самом деле является всеобщей истиной, но вы ведь прекрасно знаете, где заключена данная, конкретная правда, — вне зависимости от того, скажете ли вы мне ее, или нет.

 

— Я совсем не разделяю вашей уверенности, — сказала она. — А как вы представляете себе правду обо мне, Уилфрид?

 

— Иногда я думаю одно, Морган Ле Фэй, — произнес я, — а иногда — другое. Все зависит от того, какое у меня настроение в данный момент.

 

Она рассмеялась.

 

— Думаю, что ваши слова настолько близки к правде, что ближе и невозможно. Наши позиции абсолютно совпадают. Иногда я думаю о себе одно, иногда — другое. Пока я верю в себя, я обнаруживаю, что в состоянии делать определенные вещи. Стоит мне перестать верить в себя — и у меня тут же возникает ощущение, что я вот-вот рассыплюсь прахом, подобно незавернутой мумии. Существует более одного вида правды. То, что не существует в нашем трехмерном мире, может существовать в четвертом измерении как своего рода реальность.

 

— А что представляет из себя четвертое измерение?

 

— В этом смысле мне не хватает познаний в математике, — сказала Морган, — но в чисто практических целях я принимаю за четвертое измерение разум — и это работает. Для меня этого вполне достаточно.

 

— Но этого совсем не достаточно для меня, — возразил я. — Я хочу понять природу вещей несколько лучше, прежде чем буду готов доверять им.

 

— Вы никогда не сможете понимать вещи, которым вы не доверяете, — ведь таким образом вы подавляете в себе сомнения.

 

— И никогда не узнаешь — выдержит ли лед — пока не ступишь на него; но если окажется, что он не выдержит, тогда проваливаешься.

 

— Не разбив яиц, не сделаешь яичницы.

 

— Как же поступать в таком случае?

 

— Не знаю, как поступать вам, но я знаю, что делать мне.

 

— И что же?

 

— Я принимаю собственные меры предосторожности и беру свою часть риска на себя.

 

Я никак не прокомментировал ее слова; да ее и не интересовали мои комментарии — она знала, что в случае, когда вести придется ей, я последую за ней, а она лишь останется самой собой.

 

— Я могу показать вам то, о чем не в состоянии рассказать, Уилфрид, — произнесла она. — Это очень странные вещи. Я не претендую на их понимание, но знаю, что они работают. Оставим их в покое сегодня, ибо до следующих выходных луна будет убывать; но придите ко мне в ближайшее полнолуние, и я покажу вам все.

 

^ ^ ^

 

Глава 24

Распоряжение Морган держаться от нее подальше до следующего полнолуния означало, что я не видел ее целый месяц. Впервые с момента ее появления в форте я скучал по выходным, и месяц этот показался мне необычайно длинным. Он со всей остротой заставил меня почувствовать, что Морган значила для меня, какую роль она играла в моей жизни и какой была бы моя жизнь без нее. К концу этого месяца мои мать и сестра уже со всей серьезностью рассматривали мое первоначальное предложение переселиться в отдельный дом. Что делала в это время Морган — я не знаю; но, вновь приехав в форт, я заметил некую странную, едва уловимую и не поддающуюся определению перемену. Запахи кедра и сандала настолько пропитали все вокруг, что форт просто благоухал ими. Казалось, форт представляет собой хорошо настроенную арфу, готовую к игре. С этого момента, подобно эоловой арфе, он периодически издавал едва заметные, вздыхающие звуки. Никогда не забуду ту атмосферу странного напряженного ожидания и всепроникающий аромат ритуальных курений, который издавало дерево.

 

Что-то необычное творилось и с морем. Описать это непросто: казалось, что оно стало будто бы ближе к нам и могло по желанию затопить все комнаты. Вместе с тем оно не было чем-то чужеродным, угрожающим погружению в пучину — ведь между нами и морем установилось родство, так что, казалось, даже под водой мы смогли бы дышать, подобно амфибиям. Не могу объяснить странное чувство, охватившее меня: освободившись от страха перед морем, я представлял, что теперь волна никогда не смоет меня с утеса, тогда как я смогу гулять в глубинах подобно тому, как делаю это в тумане, — осознавая, что вокруг лишь более плотная, но не враждебная среда.

 

Морган приготовила мне очень своеобразный ужин: здесь был и творог с миндалем, подобный тому, что делают китайцы; и гребешки в раковинах; и маленькие, в форме полумесяца медовые пирожные-марципаны на десерт — все было белого цвета. Воистину бледный вид обеденного стола оживляла большая горка гранатов на большом глиняном блюде, стоявшем в центре.

 

— Это — лунная еда, — с улыбкой произнесла Морган.

 

— Да, и поев гранатов, — добавил я, — назад уже не вернуться, — после чего взял один.

 

В этот вечер мы не делали ничего — просто сидели у огня; я пытался развлечь Морган, рассказывая ей смешные истории про Дикфорд, но ничего не выходило, ибо атмосфера была слишком напряжена. Спать мы легли рано.

 

Я заснул почти сразу — во всяком случае, мне так показалось — и мне приснился очень странный сон.

 

Мне казалось, что я стою в большой гостиной внизу, и что все изображения на стенах ожили и стали совсем реальными; точно так же реальными были и неокрашенная штукатурка, и Лунный Жрец на своем троне. Жрец подошел ко мне поближе и встал рядом со мной. На нем был странный, высокий головной убор, напоминавший царскую тиару в Верхнем Египте. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я почувствовал такую непогрешимую уверенность в нем, которой я не чувствовал в отношении кого бы то ни было.

 

Медленно и плавно, как это бывает во сне, мы покинули дом. Широкое стекло окна никоим образом не было препятствием для нас, так что мы понеслись к утесу — к тому месту, где погиб «жертвенный телец» — а затем дальше в море.

 

Затем я неожиданно очутился на той самой высокой горе с обрезанным верхом, в Атлантиде, где стояла Школа Жрецов. Я так и не смог понять: было ли это в действительности над поверхностью суши или же погружено в Великую Бездну Атлантики. Мой провожатый куда-то исчез, а передо мной находились две фигуры, окутанные сияющим туманом. Я не мог разглядеть ни их лиц, ни очертаний тел — лишь слабые колыхания одежд и громадные, сложенные за спиной крылья. Мне так и не узнать, о чем мы говорили, ибо единственное, что осталось в моей памяти, — это то, что я встал перед ними на колени, прямо на камень горного плато, и вокруг меня заплясал сияющий, пульсирующий свет, и почувствовал я в душе своей такое благоговение и такой ужас, что долго после этого сама простая жизнь казалась мне благословением Божьим.

 

Затем я вновь увидел себя в обществе моего проводника — мы вновь неслись где-то над морем; тут я увидел внизу скалистую вершину Белл Хед, и мы пронеслись над местом, где погиб бедный «жертвенный телец», и вернулись к началу нашего путешествия — и тут я проснулся в своей постели.

 

Вот и все. Возможно, это был сон; но даже если и так, то это был сон, никогда не виденный мною ранее, изменивший всю мою жизнь. Одну-единственную вещь я принес с собой, когда с меня спал покров видения, — теперь я знал, что мое посвящение, моя преданность приняты, что я был тем избранником, которого Повелительница Волн намеревалась принести в жертву во имя достижения одной ей известной цели, было ли это во имя спасения земли от гнева моря, или для того чтобы море обновило эту землю.

 

Спустившись вниз на следующее утро, я начал было рассказывать Морган об увиденном, но она остановила меня, подняв руку.

 

— Мне известно все, — сказала она. — Не стоит говорить об этом.

 

Я был только рад, ибо чувствовал, что в результате моего рассказа все могло исчезнуть.

 

После нашего обычного завтрака мы пошли прогуляться вверх по холму, и я увидел, что попарно стоявшие лунно-белые пирамиды были восстановлены, а путь для торжественных шествий выглядел так же, как и в древности. Я заинтересовался, что сделали бы местные жители из упиравшегося в небо громадного пилона на вершине холма. Но местных было не так уж много, чтобы интересоваться пилоном: можно было встретить разве что случайно забредшего сюда ловца крабов да парочку воров, занимающихся резкой тростника на болотах. Я никак не прокомментировал увиденное — как, впрочем, и Морган, — и мы продолжили наш путь по древней дороге, подобно двум пилигримам. Тишина имеет особую силу, когда двое думают об одном и том же, не говоря друг другу ни слова, хотя каждый знает мысли другого. Пока длится молчание, предмет размышлений, оставаясь в другом измерении, сохраняет свою магию — но все это моментально рушится, лишь только один из двух заговорит об этом. Есть старая байка о драгоценных камнях, купленных у гоблинов: камни эти можно рассматривать лишь в лунном свете, иначе вы увидите у себя в руке лишь горстку жухлых листьев. Существует много разных реальностей, которые не смешиваются между собой.

 

Мы прошли мимо громадного пилона, и я понял, что должен был чувствовать Цезарь, переходя Рубикон. На все прошлое у нас за спиной была поставлена невидимая печать, избавиться от которой было уже невозможно. И все же мы хранили молчание, ступая по короткой, серой приморской траве — лишь волны шумели где-то внизу да над головами слышались крики чаек. Все-таки власть тишины в другом измерении очень необычна и сильна.

 

Морган прошла по спускавшемуся вниз, предательски крутому дерновому откосу к самому обрыву. Поскольку я не привык к высоте, я тут же почувствовал, как у меня ослабли колени. Но все же я последовал за ней, и мы ступили в небольшой овражек, превратившийся затем в ущелье. Пройдя по нему, мы вышли к высокому и узкому скальному карнизу, напоминавшему балкон на лицевой части скалы. На карнизе были заметны следы обработки инструментом; он равномерно спускался вниз и, будучи не менее ярда шириной, не представлял трудностей для человека, не страдающего головокружениями (если, конечно, не наступить на предательски качающийся камень). Прошло очень много времени с того момента, как этот опасный скальный путь обрабатывали с помощью инструментов; под влиянием ветра и дождей известняк выкрошился и, хотя скальный навес привел к тому, что более тяжелые породы упали относительно безопасно, дорога все же требовала немалой осторожности, так что не могло быть и речи о том, чтобы гулять здесь в темноте. Интересно, не сюда ли ходила Морган любоваться восходом луны, рискуя свернуть себе шею?

 

Постепенно дорога сузилась до такой узкой тропинки, что даже Министерство Обороны не рискнуло бы использовать ее в качестве дороги; но мы уже почти пришли и, наконец, я увидел то, что надеялся, — узкий вход в пещеру, косо открывавшийся в скале. Однажды мы уже рассматривали его, сидя на террасе виноградника в Мареве жаркого летнего дня. Тогда я был в рубашке с короткими рукавами, а Морган — в легком голубом платьице; теперь же на мне был плащ, а Морган куталась в меха. Я с умилением вспомнил то время, когда само ее присутствие заставляло меня настолько смущаться, что я едва мог к ней обратиться; теперь же мы были настолько близки, что я мог иногда даже пререкаться с ней — в точности так, как я это делал со своей сестрой, когда она гладила меня против шерсти. Нет лучшей проверки на прочность отношений, чем возможность пререкаться с человеком, не ссорясь с ним по-настоящему.

 

Войдя в пещеру, мы спустились по небольшому пролету правильных, но грубо сделанных ступеней; посредине я увидел прямоугольный стол, сделанный из цельного куска камня — очевидно, его изготовили, вырубив вокруг него скальное основание пола, что объясняло и наличие ступенек, ведущих к нему от входа. Вдоль изогнувшихся полукругом стен был вырублен низкий небольшой каменный карниз, служивший сиденьем; а в центре, лицом ко входу и на одной линии со скалой-столом, стоял высокий каменный блок, напоминавший трон, или, по крайней мере, сиденье для верховного жреца. По внешнему виду каменного стола я не мог заключить, служил ли он алтарем, ложем или местом казни. Морган же ничего мне об этом не говорила. Мне подумалось, что внутренность пещеры недавно убирали, так как, в отличие от ведущей к ней тропы, здесь было незаметно наличие праха веков. Затем я заметил, что по обе стороны от входа находились две жаровни, напоминавшие те, что используются путниками; в небольшой нише была свалена куча угля. Потолок потемнел от копоти — наверное, дым выходил сквозь длинную расселину под куполообразным потолком. Судя по законченности его, я предположил, что Морган Ле Фэй бывала здесь довольно часто.

 

Она никак не объяснила мне происходящее, предоставив мне осматриваться в свое удовольствие.

 

Неожиданно я увидел стоявшую у входа небольшую портативную электрическую батарею; за ней лежал моток провода, один конец которого тянулся куда-то на вершину скалы.

 

— А это зачем здесь, Морган? — спросил я, не в силах сдерживаться более; я знал сферу применения таких батарей и проводов, использовавшихся для подрывных работ.

 

— С помощью этого я закрою дверь, когда закончу свою работу, — сказала она.

 

— По какую же сторону двери, когда она закроется, окажусь я? — спросил я, подумав, не является ли все это заменителем жертвенного прилива.

 

Она улыбнулась.

 

— Вы будете снаружи и на безопасном расстоянии, — сказала она. — Не волнуйтесь, Уилфрид, я не собираюсь приносить вас в жертву. Вы мне нужны живым, а не мертвым.

 

— Очень мило с вашей стороны, — с горечью произнес я. Затем мы вернулись тем же путем. Дул холодный ветер.

 

Я поднял воротник своего плаща, Морган поглубже закуталась в мех, и мы прибавили ходу. Было очень приятно войти в укрытие внутреннего дворика, защищенного от ветра брустверами амбразур.

 

— Морган, — сказал я, — когда вы позволите мне заняться восстановительными работами?

 

Дело в том, что после памятного шторма мы просто очистили внутренний дворик, сбросив следы разрушений в воду; поскольку ничего не было восстановлено, все вокруг выглядело немного разрушенным.

 

Не удостоив меня ответом, Морган направилась к утесу. Неожиданной вспышкой у меня в мозгу блеснула мысль о том, что она и не собиралась ничего восстанавливать.

 

— Если вы не уделите внимания укреплению фундаментных конструкций, торцевая стена развалится в следующий же шторм, — прокричал я ей вслед.

 

Она продолжала идти, не отвечая; я же повернулся и вошел в дом. Там я попытался согреться у ярко пылавшего камина, в котором между моими любимыми дельфинами горел плавник, — неожиданно я почувствовал, что холодный ветер пробрал меня до костей, а простуда — лучший друг астмы.