Суббота, 22 января — вторник, 1 февраля

Природа устроила их слабыми, хрупкими, бесхарактерными, раздражительными, глупыми; жизненный опыт показывает, что они непостоянны, изменчивы, жестоки, лишены способности разумно рассуждать и управлять.

Джон Нокс

В Рединге поезд почти опустел. С отправлением почему-то медлили. Двери вагонов несколько раз открылись и закрылись, затем наконец состав дернулся и тронулся с места. Скорей бы!

С момента встречи с Марджери Чайлд я разрывалась умственно и физически, а главное — душою, между Лондоном, который она делила с Холмсом, и моим уютным Оксфордом. Вот уже почти четыре недели металась я мыслями и на этом самом поезде туда и обратно, все более ясно сознавая, что пора сделать выбор. Теперь же, то ли вследствие решительности, которую я проявила в отношении Холмса, то ли из-за раздражения, вызванного во мне поведением Марджери, я чувствовала себя отделенной от них. Поезд отмеривал мили, и период, начавшийся с Рождества, постепенно представился мне как своего рода каникулы, интересная интермедия, полная головоломных ситуаций, живописных туземцев и приключений — вплоть до убийств! Но со всем этим покончено, прежде чем каникулы перехлестнулись в реальную жизнь. Марджери Чайлд — всего лишь моя добрая знакомая. Щекотливые отношения с Холмсом на расстоянии лишатся щекотливых аспектов, и наша дружба не пострадает.

Хватит феминизма, добрых дел, учительниц с угрожающе мужскими манерами и чертами лица. Будет о чем вспомнить. Сегодня пятница, передо мной ясная цель. Я хорошо представляю себе препятствия и средства их преодоления. Я готовилась к этому с семнадцати лет, с момента поступления в колледж. Марджери Чайлд, Вероника Биконсфилд, Майлз Фицуоррен и Шерлок Холмс остались в коробке с надписью «ЛОНДОН», а эта поездка закрывает крышку коробки и — на полку ее, по крайней мере, до поры до времени.

Нет, не следовало мне так думать.

Спесь слетела с меня в одно мгновение, как только дверь купе осторожно открыл мужчина среднего роста в твидовом пальто с явно фальшивой бородой, закрывающей нижнюю часть лица, отчего глаза казались еще ярче. Мне не нужно было видеть направленного на меня ствола револьвера, чтобы понять, кто этот человек. Убийца. Гораздо хуже, что глаза эти не принадлежали дураку. Он аккуратно закрыл дверь.

— Мисс Рассел, — сразу приступил он к делу, — у вас есть выбор. Я могу застрелить вас сейчас же или вы выпьете смесь, которую я вам вручу, и будете у меня в плену в течение нескольких дней. То, что я не применил сразу первый вариант, показывает, что лично я предпочитаю второй. Пуля, как говорят, лишена интеллекта и фантазии, разрушает плоть и покой, от нее много шума, который увеличит шансы моего задержания. Эта перспектива вас, возможно, утешит, но уверяю вас, в таком случае вы не сможете испытать удовлетворение от моего ареста. Я советую вам выбрать снотворное.

Неожиданность его появления и мелодраматический бред, который он мне преподнес, лишили меня дара речи. Опомнившись, я спросила:

— Кто вы?

— Если я это скажу, то вряд ли смогу вас впоследствии освободить, мисс Рассел.

— Освободить? Я должна выпить вашу отраву, чтобы лишить вас хлопот и забот…

— Выбираете пулю? Выбор окончательный. Без шанса на побег, на хитрость, на попытку меня уговорить. — Он взвел курок.

— Нет. Погодите. — Трудно думать, когда тебе в лицо смотрит дуло револьвера. Он, совершенно очевидно, бандит. Выговор необразованного человека с налетом утонченности и умудренности. Мозоли с маникюром. Жестокость и сообразительный мозг. Кошмарное сочетание. — Что за смесь?

— Я же сказал: снотворное. Стандартное медицинское, разведено на бренди. Бренди, кстати, весьма неплохое. Проспите три-четыре часа, в зависимости от индивидуальной чувствительности. Минута на решение.

— Причина?

— Вас нужно убрать с дороги. Хотели было просто мешок на голову да похитить, или хлороформ, но ваша вчерашняя демонстрация разубедила.

Смесь лжи и правды. Возможно, он не врет, говоря о составе зелья. Вполне вероятно, правда и то, что меня будут держать в плену. Скорее всего, врет, обещая освободить. Мне также казалось, что я его знаю, хотя я и не видела его никогда раньше. Ронни описала мне как раз такого человека. Средиземноморский гангстер Марджери Чайлд.

— Полминуты, — возвестил он, глянув на часы.

Вот бы он подошел поближе, подумала я и вытянула вперед руку.

Левой рукой он вынул из внутреннего кармана маленькую серебряную фляжку, но не протянул ее мне, а швырнул на сиденье. Я опустила книгу и взяла фляжку, нагретую его телом. Отвинтила пробку, понюхала: бренди и что-то еще. Но не горький миндаль. Попробовала на язык. Привкус лекарства. Вкус госпиталя! Все во мне вопило, протестовало. Мысль остаться без сознания в лапах этого чудовища… Может быть, он блефует? Я всмотрелась в глаза. Нет, не блефует. Драться бесполезно. Что же делать? Кое-что о ядах я знала. Это, конечно, не мышьяк и не стрихнин. Но мало ли других ядов! Лконитин, например…

— Десять секунд.

Яд должен быть быстрого действия, так как поезд идет только до Оксфорда. Если меня найдут живой, то смогут спасти, меня сможет допросить полиция. Решение пришло само, помимо моей воли. Я подняла фляжку к губам и сделала глоток.

— Все выпить! — приказал он. Я подчинилась, закашлялась, глаза наполнились слезами. Опрокинула фляжку, чтобы показать, что она пустая. Одна капля отделилась от горлышка и упала на пол, но он не обратил внимания. Он смотрел на меня.

— Положите фляжку на сиденье и сидите спокойно. Подействует через несколько минут.

Он по-прежнему стоял у двери, я сидела и смотрела на него, думая, что все это похоже на сцену из модной пьесы французского авангарда. Теперь я должна отпустить реплику о ногте на мизинце левой ноги или о возрасте солнца. Тут я почувствовала, что сознание мое начинает путаться.

Дверь за спиной бандита открылась, сердце мое подпрыгнуло, но тут же рухнуло куда-то в желудок. Еще одна фальшивая борода появилась над твидовым плечом. Я открыла рот, чтобы поиронизировать над отсутствием воображения у моих противников, но изо рта послышалось что-то, никак не на поминающее человеческую речь.

— Не спит? — спросил второй.

— Еще минута. Она уже почти…

Тут мое поле зрения сузилось, из купе исчезло все, кроме двухголового двухбородого торса, затем осталась двухбородая голова с проглядывающим из-под усов шрамом и слово «почти» колотилось в мозгу: ЧТИ-ЧТИ-чти-чтичтичтчтшшшш…

 

Проснулась я во тьме. Неужели ослепла? Все болит, тело как будто разваливается на куски. Подо мной холодная твердая поверхность. Шевельнувшись, поняла, что лежу на камнях. В одном лишь нижнем белье. Крайне неприятная ситуация. Кроме этой мысли ничего в голову не пришло, и я привалилась горячим лбом к холодным камням.

Когда я очнулась во второй раз, слепота не исчезла, камни остались на месте. Тошноты не ощущала, хотя вонючий воздух к ней побуждал. Во рту гадко. Откинула волосы с лица, автоматическим жестом поправила на переносице отсутствующие очки и с усилием села. Зря. В голове забухал паровой молот, желудок подпрыгнул до горла, тьма сгустилась.

Жива. Во тьме, в неизвестной грязной дыре, в плену у неизвестного числа врагов, по неизвестной причине, в трусиках и рубашонке, даже без очков и шпилек, но жива.

Надолго ли? Я подперла голову руками и попыталась заставить себя размышлять. Примерно через полчаса пришла к двум заключениям. Во-первых, этого типа, который меня захватил, нельзя недооценивать. Выше средних способностей, с развитым интеллектом, отважный, решительный, быстро соображающий и реагирующий. На рядового уголовника не похож, следовательно, один из наиболее успешных представителей преступного мира. Если знать, где искать, долго искать его не придется. При условии, конечно, что мне удастся выскользнуть из его когтей. Второе соображение базировалось на его замечании, что пуля лишена интеллекта и фантазии. Стало быть, он о своем воображении весьма высокого мнения. Так что я вряд ли отделаюсь простым сидением под замком. Мысль не слишком утешительная.

Поскольку я не знала его ни лично, ни понаслышке, возникал еще один вопрос: на кого он работает? Кто приказал схватить меня и бросить в эту дыру? Есть ли здесь связь с Храмом? Но какова тогда конкретная причина? Голос из прошлого, месть за наши с Холмсом подвиги? Или я просто пешка в игре, рассчитанной на то, чтобы поймать Холмса? Мысли путались, обрывались, блуждали, отрываясь от реальности. Мари ненавидела меня в достаточной степени, но она скорее способна толкнуть под грузовик или нанять убийцу. Берлинские американцы, желающие предотвратить презентацию моей работы? Научные соперники Дункана? Тетка, мечтающая вернуть мое состояние, доведя меня до безумия?

Тут я одернула себя и вернула к реальности. Тетка, конечно, корыстолюбива, но у нее не хватит мозгов на столь хитрую комбинацию, да и знакомств подходящих не имеется. Если я всерьез обдумываю такие возможности, то впору озаботиться состоянием моего собственного мозга. Я едва заметно, насколько позволяла боль, помотала головой, чтобы восстановить ясность мыслей, откинула с физиономии чертову путаницу волос и заставила себя встать. Пора обследовать мою темницу.

Помещение, совершенно темное, оказалось немалых размеров. Вымощено большими неровными камнями. Чтобы оценить его объем, я откашлялась и крикнула, вызывая эхо:

— Эй! Есть кто-нибудь?

Потолок не слишком высоко, стены близко… некоторые, во всяком случае. Выставив перед собою руки, я осторожно двинулась вперед, сжатая тьмой, опасаясь тишины, пауков, крыс и невидимых рук, протянутых ко мне. Когда пальцы мои коснулись наконец стены, я прижалась к ней, как потерпевший кораблекрушение к спасительному берегу.

Стены из плотно пригнанных обработанных камней, не какой-нибудь кирпич. Я повернулась влево, но передумала, повернулась вправо. Касаясь левой рукой стены, правую вытянув вперед, осторожно дошла до угла. Следующая стена отходила под прямым углом. Я похлопала по этой стене, как похлопывают по загривку любимую собаку, развернулась и принялась промерять расстояния. Ступня моя длиною десять с половиной дюймов, расстояние от угла до угла оказалось чуть больше двадцати восьми футов — тридцать две ступни. Влево — семь с половиной футов. Тут я споткнулась обо что-то мягкое. Слава Богу, не труп. Два больших полусгнивших мешка с соломой. Осторожно обшаривая мешки, наткнулась на что-то округлое, гладкое. Подняла, ощупала… Полая тыква с пресной водой. Сдерживаясь, принялась за питье. Осторожно, мелкими глотками. Обнаружила небольшой каравай хлеба. Уселась, привалившись к мягкому мешку, сжимая в руках свои сокровища.

Через минуту усмехнулась. Отпила еще глоток, оторвала от каравая корку. Хлеб тоже пресный, без крупинки соли или сахара. Не без внутренней борьбы заставила себя отложить свое богатство и продолжила странствие.

Обойдя свою тюрьму, с гигантским облегчением обнаружила постель, хлеб и воду там, где и оставила, в семи с половиной футах от второго угла. Намерила я двадцать восемь на шестьдесят футов, естественно, без окон, даже заложенных — в пределах досягаемости поднятой руки. Единственная дверь напротив мешков с соломой, — дверь мощная, под стать камням кладки. Потолок, казалось, разной высоты, судя по отзвукам, камень или кирпич. Винный погреб со сводчатыми потолками.

Винный погреб подразумевает дом значительного размера. Если этот дом находится в городе — даже в небольшом — то неизбежны звуки колес, копыт, пусть приглушенные, пусть даже и неслышные, в виде слабой вибрации. Значит, дом этот в сельской местности. Какой-то вывод, какая-то информация, хотя проку от нее немного.

Понятно также, что заперли меня здесь не для того, чтобы уморить голодом. Следует ожидать посетителей.

Каких?

Какую пытку «с интеллектом и фантазией» они для меня приготовили?

Я свернулась калачиком возле хлеба и воды и заснула. Проснулась в ужасе от слепоты и подавляющей могильной тишины. Погребена заживо!

Встала, дошла до ближайшего угла. Начала осваиваться с темнотой. Уши подсказывали мне, когда приближалась стена. Холмс упоминал об этом, рассказывая о жизни в образе слепого. Отошла от стены, вернулась. Еще и еще.

Вернувшись к соломе, «позавтракала». На полу обнаружила несколько камушков, щепок разного размера, осколки стекла и керамики. Засунула все под мешки. Нашла мощный подпорный столб. Опоры я искала целенаправленно, знала, что что-то должно поддерживать потолок. Для чего они мне? Разве что спрятаться за ними. Интересно, что пальцы ощутили столб еще до прикосновения. Вспомнила, как Холмс вел меня в тумане.

Съела еще кусок хлеба, запила водой. Продолжила прочесывать погреб. Нашла вторую опору, но третьей не обнаружила. Вернувшись к постели, поняла, что ощущаю направление. Новые находки: камушки, роговая пуговица и — драгоценнейший предмет! — ржавый погнутый гвоздь двух с половиной дюймов длиною. Засунула все под мешки, потом передумала и половину отнесла в угол, спрятала за выступающий из пола камень. Встала, поправила отсутствующие очки и вернулась к мешкам.

Сколько я уже здесь торчу? Мой бородатый убийца сказал, что снотворное действует три-четыре часа. Сколько часов я обшаривала погреб? Тоже четыре? Всего, значит, прошло часов восемь — десять… Неужели сейчас утро воскресенья? Мне казалось, что прошло гораздо больше времени.

Когда я их дождусь?

Протянув руку за тыквой, я ощутила легкое жжение в предплечье возле локтя, с внутренней стороны сгиба. Это не ножевая рана, которая казалась свежеперевязанной. Легкая опухоль… и след инъекции. Мне что-то ввели внутривенно, пока я спала. Или взяли кровь? Скорее, конечно, первое. Еще снотворное? Зачем?

Я оставалась слепой во всех отношениях. Единственный просвет — что-то связанное с Марджери Чайлд. И далее — полная тьма. Меня похитили по ее приказу? Или же в связи с новой попыткой покушения на ее жизнь? Удалили, чтобы не мешала? Но зачем, если я сама ушла с дороги, уехала в Оксфорд? Или меня освободят таким образом, чтобы обвинить в ее убийстве? Или же итогом этой возни будут два трупа, ее и мой? Еще возможность: меня освободят, но прежде обезвредят.

Чтобы я не смогла опознать похитителя.

Выпустят ослепленной.

Меня охватил ужас. Я ощупываю стены, обшариваю пол — и все это при свете мощных ламп, свисающих с потолка. А через высоко расположенные окна за полуголой полубезумной девицей, червем извивающейся в погребе, обнимающейся с тыквой, наблюдают ее мучители.

Суматоху моих мыслей прервала едва ощутимая вибрация пола и легкое движение воздуха. Я быстро вернула тыкву на место, каравай положила коркой к двери и растянулась на полу, притворяясь мертвой.

Щелкнул замок, затем лязгнул засов, другой, скрипнули петли… — и я увидела свет! Потрясающий, изумительный, ослепляющий свет! Я затаила дыхание.

— Закрой. — Голос моего похитителя, все еще приглушенный бородой.

Снова скрип петель, дверь закрылась, свет приблизился. Я вскочила, выбила фонарь из руки убийцы и рванулась к двери. Схватила ручку, но тут голова моя дернулась назад. Он догнал, схватил меня за волосы, повалил на колени. Я ударила его, он охнул, но меня не выпустил. И тут они навалились на меня скопом.

— Не бить! Аккуратнее! — приказал главный, и они послушались. Меня просто прижали к стене. Свет электрического фонаря резал глаза.

— Держите крепче.

Готовилось вторжение в мое тело, но несколько иного рода, чем я ожидала. Левую руку оттянули от стены, прочно придерживая все остальное.

— Еще фонарь.

Увидев, что он извлекает из кармана, я рванулась. Мне почти удалось освободиться, но в конце концов трое исцарапанных и украшенных синяками мужчин свалили меня на пол, а самый мощный перекрыл ладонью рот и нос. Пытаясь укусить эту ладонь, я почувствовала удушье, все поплыло перед глазами. Он снял ладонь, я жадно втянула воздух, а главный принялся за работу.

Никогда ранее я не оказывалась жертвой столь грубого насилия со стороны мужчин. Задыхаясь от унижения, омерзения и ужаса, я наблюдала, как руку мою стягивает шелковый шарф, как из черной коробочки появляется шприц для инъекций, как умелые пальцы вводят мне в вену какой-то раствор.

Тело взорвалось. Каждая клетка его вопила, узнавая вещество, закачиваемое в вену. Меня окатила горячая электрическая волна, все тело загудело в экстазе, так можно приблизительно описать это ощущение. Сознание раскололось, и я снова пережила события, происходившие шесть лет и три месяца назад.

Я четко ощущала спиною камни, воспринимала свои стоны, шуточки оставивших меня и занявшихся уборкой в погребе мужчин. Но столь же отчетливо видела я и белую больничную койку, чувствовала запах хлора и эфира, слышала шуршание одежды и голоса с американским акцентом, речь американцев. Но не голос отца. Больше я никогда не услышу его голоса.

Мама? Это слово осталось слишком глубоко во мне. Вокруг булькали и лопались, как пузырьки, выскакивающие на поверхность, слова: «доктор», «укол», «инфекция», «доза», «слабость»…

В этой чистой светлой комнате находится больной. Больной стонет, вместо слов из его рта вылетают наиболее необходимые и красноречивые звуки, за которыми следуют краткие распоряжения. Слишком много света в этой комнате, резкого белого света. Фигуры в белом снуют по ней, мелькают темные пятна волос, лиц, рук. Я закрываю глаза, чувствую демоничность боли, овладевающей мною. Еще стон, еще руки, прохладные и умелые, укол в руку — и комната постепенно исчезает, плавится, как целлулоидная пленка, застрявшая перед проекционным фонарем.

В темном погребе меня тошнит в брезентовое ведро, каким-то образом оказавшееся у меня в руках. Звякают засовы, раздается щелчок замка. Одна во тьме. Тишину нарушают мое дыхание и гул в голове. Соломенный тюфяк. В мозгу выстреливает аналогия: Иов. «И приготовил я постель мою во тьме».

Я истерически хихикаю. Потом плачу.

 

Конечно, я не знала точно, что мне ввел в вену этот тип, но явно какое-то болеутоляющее типа морфина или еще более сильного героина. Итак, мне обеспечены следы уколов на руке, наркотики в крови. Но с какой целью? Обесценить мои свидетельские показания? Объяснить мою смерть? Может быть, накачивая меня наркотиками, он планирует подорвать мою волю и использовать в своих гнусных целях? Если это так, я могу подыграть и внушить ему, что он близок к успеху.

Все эти мысли перемежались приступами дурноты, меня еще раз стошнило в то же самое ведро. Голова при этом продолжала работать, хотя тело вело себя совершенно иначе.

Опиаты вызывают у своих жертв несклонность к каким-либо действиям. Не так уж трудно двигаться или думать (кроме первого получаса после инъекции), но трудно заставить себя хотеть двигаться, есть, мыслить. Чувствуешь такую полную удовлетворенность жизнью, что единственным улучшением может казаться лишь сон.

Единственная моя надежда на спасение — несгибаемая воля. Следует сопротивляться желанию бездействовать, лежать, спать; не поддаваться чарам забвения. Я заставила себя подняться и переставлять ноги одну за другой, передвигаться вдоль стен, еще, еще, пока наконец не ощутила снова, что могу ходить. Движение исцеляло. Помогали усилия по ориентации в темноте. Двигаясь, я вычисляла пройденное расстояние. Число шагов по периметру, умноженное на число обходов и длину шага… Тридцать кругов — миля. Я одолела две мили, закончив легкой рысцой; разбежалась настолько, что ушибла плечо и поцарапала до крови палец на ноге. Но подошвы мои уже различали гладкость камня у двери, легкий подъем у северо-восточного угла (дверь я условно разместила на южной стороне); камни у соломенной постели отличались округлостью и размером от камней возле западной стены.

Запыхавшись, я рухнула на мат, ощущая странное, но вполне преодолимое успокоение; съела еще хлеба и выпила воды. Клетки тела обретали баланс, мысли возвращались в нормальное русло.

Я задумалась о проповеди Марджери Чайлд о любви и свете. Вспомнила о Майлзе Фицуоррене и его странной преданности Веронике.

Размышляла о странной давно забытой лихорадке после катастрофы, о судорогах, начавшихся у меня, когда медики завершили курс уколов.

Дивилась возможности любви Марджери к человеку, похитившему меня; неужели она утоляла свою жажду с этим жестоким и умным преступником, наслаждавшимся болью, причиняемой жертвам?

Размышляла об оковах мистики, о цене экстаза, о пропасти между ними и повседневными страстями обычных человеческих существ.

Вспоминала раннее детство. Как реагировала бы моя мать на известие о пленении дочери? Я представила себе гнев отца, размышления брата о способах спасения сестры.

Представила себе Патрика и Тили, заставила жареных цыплят Тили появиться передо мною в кромешной тьме подземелья.

А миссис Хадсон, ее лепешки и ее уроки парикмахерского искусства…

Снова приложилась к хлебу и воде, нашла еще маленькое сморщенное яблоко и второе ведро с водой и тряпкой. Обтерлась мокрой тряпкой, почувствовала себя очищенной и сильной.

Через два часа появились мои мучители, и все повторилось.

 

Долгих девять дней длилась эта пытка. Четыре дюжины инъекций, начиная с воскресенья. О течении времени я пыталась составить представление по интервалам между уколами, а уколы считала, складывая камушки в юго-восточном углу. Мне показалось, что начиная со второй дюжины бандиты стали появляться у меня чаще, уменьшив промежуток с шести до пяти, а потом и до четырех часов.

С учетом времени почти сразу возникли сложности. Естественное чутье притупилось из-за участившихся инъекций и, казалось, более сильнодействующих доз. Иногда по запаху яичницы с беконом, исходившему от мерзавцев, я заключала, что они заявились от утреннего стола. Запах пива позволял предположить, что наступил вечер. Но я сомневалась в верности этих признаков, а моя собственная пища — яблоко иногда уступало место морковке, луковице, трем сушеным абрикосам, дважды — сваренным вкрутую яйцам и один раз — куску сыра — менялась совершенно бессистемно.

Лишь однажды, накопив в юго-восточном углу две дюжины камней, я остро ощутила время. Я почувствовала, что в Оксфорде, в конференц-зале моего колледжа, собрались мужчины и женщины в мантиях, а меня среди них нет. После этого счет времени потерял для меня значение. Больше внимания я уделяла двухмильной прогулке после каждого укола, уходу за телом и волосами. Не сопротивляясь, подставляла руку для инъекции. Явись мой мучитель без охраны, я бы, разумеется, напала на него, но он не появлялся в одиночку, и я вела себя спокойно. Хлеб утратил первоначальную прелесть, я перебивалась остальными продуктами.

Некоторое разнообразие наблюдалось лишь в пище да в мыслях. Сначала я принуждала себя к умственной гимнастике, вспоминала стихи и формы глаголов, математику и логику. Но через пару дней моя мыслительная машина начала пробуксовывать. Я переключилась на воспоминания. Четко и детально представила ужин у Марджери, покрой ее платья. Вспомнила медовое вино, которым угощал меня Холмс в один из весенних дней прежней жизни. Представился Ватсон, лихо срубающий кончики у вареных яиц, Лестрейд за кружкой пива, хлюпающая чаем учительница математики, пытавшаяся меня убить. Но голод затих, и после этого я думала в основном о Холмсе, О Холмсе, которого любила. Лишенная достоинства, зрения, возможно, самой жизни, я лишилась и иллюзий, отрешилась от самообмана. Да, я любила его. Любила с первой встречи и буду любить до последнего вздоха.

Но была ли я в него, что называется, «влюблена»? Смешной вопрос, немедленно отброшенный. Безумные метания «всепожирающей страсти» по своей природе несовместимы с холодным, проникающим всюду светом разума и познания.

Но — любовь. Разумная, заинтересованная, озабоченная взаимная любовь. Совсем другое дело?

А какова роль физиологии? У тела свои страсти.

Никогда я не растворюсь в любви. Марджери обвиняла меня в холодности, и она была права. Но одновременно она ошибалась. В моем случае орган любви — мозг. Сон разума убивает любовь. Это для меня абсолютная истина.

С того знаменательного момента над люком в крыше хэнсома, погасившего последнюю искру романтики, я все искала альтернативу: свобода, наука, приоритет женщины.

Странным образом зеркально отражались во мне соображения, делавшие невозможным брак для Шерлока Холмса: категоричная независимость характера, нетерпимость к недоразвитому интеллекту, чуждая шаблонам оригинальность, нежелание связываться с кем-то, нуждающимся в защите и уходе — все то, что мешало мне принять догмы Марджери Чайлд.

Возможно, сходство характеристик не было помехой. Холмс стал частью меня. Мой возраст в момент нашей встречи не требовал воздвижения защитных барьеров, а когда я созрела, было уже поздно. Холмс уже врос в меня, и вообразить меня влюбленной в него — все равно что представить меня страстно обожающей собственную руку или ягодицы. С другой стороны, иудаизм не прокламирует умерщвления плоти, подавления тела и его естественных стремлений. Ты принимаешь акт творения, любишь свое тело, неуклюжее, несовершенное, нечистое. Именно в этом смысле я люблю Холмса. Пусть он мешает и раздражает, но он — это я. Да, люблю Шерлока Холмса.

Он, как и я — существо не домашнего типа. Как по характеру, так и в силу профессии Холмс не привязан к родному крову, к домашнему очагу. Единственная женщина, которую он позволил себе полюбить, так же ревниво относилась к своей независимости, как и он сам. Она любила его — но недолго. А что же Мэри Рассел, столь же хищно защищающая свою свободу и столь же рьяно следящая за собою, как и сам Холмс?

Очень миленькая проблемка для постороннего наблюдателя, для беспристрастного аналитика. Я попыталась занять позицию такового и посвятила изучению этой проблемы несколько дней. Сие занятие, прерываемое регулярными вторжениями тюремщиков, сном и постепенно наплывающим одурением, привело баланс Холмс — Рассел к какому-то подобию равновесия.

Когда в углу накопилось тридцать камушков, во мне проснулось ожидание, предвкушение. Новый элемент цикла. Еще день-два, и оно выродилось в неприкрытое беспокойство, я мигала и щурилась, глядя на свет, безмолвно приветствуя входящего.

Затем пришел черед третьей стадии: яд, вливающийся в вену, вызывал нечто среднее между сладким страхом и жаждой следующей инъекции, что-то близкое к бытующему в христианстве понятию «благодать». К собственному своему изумлению, однажды, преломив хлеб, я произнесла над ним традиционное еврейское благословение. Я возвращалась сама к себе. Нервная система сбалансировалась между безднами беспокойства, Холмс постоянно присутствовал в окружающей меня тьме. Я расхаживала по булыжникам пола, презрев опоры стен и не задевая столбы, окутанная мягким покровом безумия, не нуждаясь в свете, споря и рассуждая, беседуя и обсуждая с Холмсом только что сделанные им шахматные ходы, распевая псалмы и ритуальные молитвы, которым научила меня мать.

 

ГЛАВА 18

Вторник, 1 февраля

Твой муж — твой господин, жизнь и опора,

Глава и суверен, кормилец твой.

Он для того, чтоб содержать тебя,

Собой рискует, тело подвергает

Трудам упорным в море и на суше…

Ты ж нежишься себе в тепле, покое…

Вильям Шекспир

Сорок пять камушков и щепок. Сорок шестая метка вызвала приступ беспокойства. Я деловито счищала шелуху скорлупы с резинового вареного яйца, когда вдруг уловила наверху в доме какое-то непривычное движение. Замерла, прислушалась. К обычному регулярному шуму текущей по трубе воды иногда примешивались далекие отзвуки голосов, редкий стук того или иного тяжелого предмета, но эти шумы носили совершенно иной характер. Я судорожно заглотила яйцо и почти бегом приблизилась к наиболее «звучной» стене. Весьма бурное движение. Что-то необычное происходит в доме. Я направилась было к двери, но заслышала за ней шаги. Приближалось время укола, однако шаги явно не «инъекционные». Торопливые шаги одного человека. Поступь моей смерти?

Я рванулась к углу, в котором хранились камни большего размера, подхватила их, понеслась к постели, вытащила еще камней и схватила гвоздь, отточенный о камни. Ключ уже повернулся в замке, когда я спряталась за западной колонной. Лязгнули засовы, и я приготовилась дорого продать свою жизнь. Свет хлынул непривычным потоком. Очевидно, в помещении перед дверью горела лампа потолочного светильника. Силуэт мужской фигуры расплывался на ярком фоне.

— Рассел!

Я замерла.

— Рассел, вы здесь? Дьявол, они забрали ее!

Голос хриплый от отчаяния.

— Констебль, фонарь, пожалуйста!

— Холмс? — Камни посыпались у меня из рук, застучали по булыжникам пола. — Холмс?

— Рассел! Где вы? Что с вами? Я вас не вижу!

— Не уверена, что вид мой доставит вам удовольствие, Холмс.

Прикрыв глаза от света, я оторвалась от колонны. Высокая мужская фигура издала странный звук и сделала шаг в моем направлении. Тут наверху забухали тяжкие полицейские сапоги. Голова вошедшего повернулась на звук шагов.

— Не надо фонаря, констебль, возвращайтесь к входу!

Голова помедлила, затем повернулась в мою сторону. Он вошел в помещение, подошел к моей постели, осмотрел остатки еды, опрокинутую мной впопыхах тыкву. Медленно повернулся ко мне. Всмотрелся в зрачки, в спутанные волосы, в грязные обрывки белья. Протянул ко мне руку. Я отпрянула, как от удара. Холмс помедлил, сделал еще шаг, снова вытянул руку, взял меня за запястье, оглядел следы иглы. Единственная реакция — сжатые челюсти. Поднял глаза к моему лицу.

— Я оставлю вас на минуту, найду какую-нибудь одежду. Подождете?

— Только не закрывайте дверь, — прохрипела я.

— Конечно.

Он взбежал по ступеням и через три минуты вернулся. Я сидела у самой двери, сжавшись в комок, как зверь, боящийся свободы, отвыкший от нее. В руках у него брюки, рубаха, ковровые тапочки. Я уставилась на вещи.

— Более подходящего пока не нашлось, — извиняющимся тоном произнес Холмс, неверно истолковав мое промедление.

Я взяла вещи, отступила в погреб, оделась. Одежда принадлежала моему тюремщику. Я чуяла его. Любопытное ощущение, оттененное некоторой удовлетворенностью, даже торжеством. Расправив плечи, я выступила на свет, поднялась по ступеням, чувствуя себя русалочкой, только что обретшей человеческие ноги.

Холмс вел меня, не прикасаясь ко мне рукой, но поддерживая своим присутствием, надежный, как колонна в том самом погребе, что мы оставили. Наверху к нам подошел констебль, испуганно глянул на меня и обратился к Холмсу:

— Мистер Холмс, инспектор Дэйкинс послал меня спросить, сможет ли молодая леди опознать арестованного. Он полагает, что один или двое отсутствуют, и она могла бы их описать. Если она в состоянии, конечно, — добавил констебль, еще раз подняв на меня глаза.

— Да, я вполне в состоянии, — услышала я свой незнакомый голос.

Холмс все время оставался рядом, я чувствовала его тепло, но он не прикасался ко мне. Я чувствовала себя ужасно и без его поддержки, без его присутствия не смогла бы даже взглянуть в глаза задержанным бандитам, которых я сразу узнала, несмотря на отсутствие фальшивых бород, не выдержала бы взглядов полицейских, не смогла бы дать описание моего тюремщика (рост шесть футов без двух дюймов, вес тринадцать с половиной стоунов, волосы темные, мелкие шрамы на губе справа и на левой брови, родом из Йоркшира, вырос в Лондоне, приобретенный французский акцент, родинки, привычки и повадки, которые я у него заметила…), не смогла бы даже войти в какую-то гостевую комнату и ждать, пока констебль внесет поднос с чаем, печеньем, сыром, свежими яблоками. Констебль неуклюже поставил поднос на стол, Холмс вежливо выгнал его из помещения, налил чашку чаю, поднес ее мне к окну. Я стояла, впитывая в себя вид зеленого склона холма, омываемого дождем… ослепительная зеленая трава и ослепительное серое небо… Холмс остановился рядом, поставил чашку на столик, отодвинул задвижку и открыл окно. Свежий воздух… ветер…

— Сколько времени? — спросила я.

Я услышала, как о стекло звякнула монетка, скрепленная с часами цепочкой; еле слышный металлический звук, который я слышала уже тысячи раз и не надеялась услыхать снова.

— Двенадцать минут двенадцатого.

После длительного перерыва я снова вошла в контакт с течением небесного времени. Холмс взял чашку, вложил ее в мои руки и успел подхватить, прежде чем ее содержимое выплеснулось в окно. Он отнес чашку обратно к подносу, всыпал в нее три чайных ложки сахарного песку, вернулся и поднес ее к моим губам. Я выпила все, вплоть до нерастаявшего остатка сахара. Холмс осторожно закрыл окно, подвел меня к креслу перед огнем. Я села так, чтобы видеть окно. Вторую чашку я уже держала сама. Печенье осилить не смогла, отказалась краткой хриплой фразой, перешедшей в зевок.

— Когда вы в последний раз что-нибудь ели?

— Не знаю. Недавно. Не хочу есть.

— Инспектор Дэйкинс хочет вас допросить.

— Хорошо. Не сегодня.

— Но ему нужно сегодня.

— Попробую. — Я издала стон и снова зевнула.

Холмс чуть расслабился, как-то просветлел лицом.

Впервые я обратила внимание на его состояние.

Усталый, лицо серое, давно не бритое. Даже воротник его рубашки выглядит усталым. Весьма необычное обстоятельство. Но прежде чем я успела открыть рот, чтобы отпустить комментарий на эту тему, мой друг уже вышел в соседнее помещение. Оттуда тут же донесся звук — ванна наполнялась водой. Холмс вернулся, окутанный цветочным ароматом.

— Справитесь?

— Справлюсь. Меня немножко знобит, вот и все.

— Мне подежурить здесь или пойти поискать вашу одежду?

— Дежурить не надо. Конечно, лучше найдите одежду. — Я рассказала, что было на мне в момент похищения. — И очки. Я не буду запираться.

Эту уступку Холмс никак не прокомментировал, просто кивнул и вышел.

Я вытащила ключ из двери ванной, положила его на пол. Разделась, швырнула в корзину все, включая и одежду бандита. Осторожно опустилась в теплую воду, покрытую толстым одеялом белой пены. Особенно к себе не присматривалась, но заметила, что шрам на руке затянулся очень неплохо.

Ванна расслабляла, но я внимательно следила за дверью и вздрогнула, заслышав в комнате шаги.

— Рассел! Можно войти?

Холмс не пожалел купального порошка, пена скрывала меня полностью. Я разрешила ему войти, и он положил одежду на столик, придвинул стул к самой ванне и опустил на него очки. Где-то Холмс умудрился отыскать даже мою расческу. Он повернулся к выходу.

— Холмс! Сколько это длилось?

— Вас сняли с поезда вечером двадцать второго января. Сегодня первое февраля.

Он посмотрел на меня, но я молчала. Он вышел.

Из соседней комнаты не доносилось ни звука, хотя я знала, что Холмсу не терпится расспросить меня о преступниках, об обстоятельствах похищения, выявить следы, которые полиция ищет и, возможно, по присущей ей неуклюжести, сама же и уничтожает. С разных сторон до меня доносились какие-то звуки, в доме явно что-то происходило. Я оттирала кожу, несколько раз вымыла голову, добавляла все больше горячей воды. Наконец вытащила затычку, но когда вылезла, сразу же начала дрожать. Немного помогла знакомая одежда. Помогли и очки, сфокусировавшие мир, придавшие ему более приемлемые очертания. Но дрожь не унималась. Сжав в руке гребень, я вошла в комнату. Холмс поднял взгляд от книги.

— М-можно разжечь огонь? — попросила я, клацая зубами. — В-волосы высушить…

Скоро огонь в камине полыхал уже вовсю, но, несмотря на то, что я сидела чуть ли не в пламени, завернувшись в одеяло, дрожь не проходила. Холмс поднес ко мне маленький столик и поставил на него еще одну чашку чаю. Сел рядом. Я взялась за волосы, но руки не слушались.

— Против вас выдвигают обвинения, — произнес Холмс.

— Обвинения? — Я боролась с волосами. — Черт, взять и обрезать их к дьяволу!

Холмс встал.