Прямое выражение садистического торжества над аналитиком

Это сознательные Эго-синтонные ярость и презрение, направ­ленные на терапевта и окрашенные чувством торжества, посколь­ку реакции терапевта не столь садистичны, как реакции пациента. Пациент может оскорблять терапевта на протяжении многих сеан­сов, и Эго-синтонное чувство уверенности и спокойствия, с ко­торым он относится к терапевту как к неумелому идиоту, может быть тяжелым грузом для взаимоотношений. Садистические аспекты такого обесценивания могут включать в себя угрозы физическим насилием или другие формы психологической агрессии.

Такое взаимодействие может носить также черты злокачественной грандиозности: переживание триумфа своей власти над аналитиком

в течение долгого времени утверждает патологическое грандиозное Я пациента, выражает презрение и желание отомстить пугающему миру внутренних объектных отношений, который воплощается в аналитике, и часто сопровождается крайним обесчеловечиванием в переносе. Это встречается у многих пациентов, начиная от антисо­циальной личности в собственном смысле слова до некоторых типов нарциссической личности с параноидными и антисоциальными чертами. У этих пациентов очень сильны Эго-синтонные тенденции унижать других и проявлять во взаимоотношениях хорошо рациона­лизированный садизм. Ложь обычно представляется не столь значи­тельной проблемой; фактически, эти пациенты надменно или с садистическим ощущением своей правоты относятся к своему анти­социальному поведению. Наркоманы с такими особенностями личности начинают ощущать превосходство, как только наркотик освобождает их от зависимости от других или от удовлетворения, приносимого “внешними” источниками.

Как я уже говорил в начале главы, злокачественный нарциссизм может появляться или в самом начале терапии, или через какое-то время, необходимое для достижения регрессии в переносе. По этим признакам можно проводить дифференциальную диагностику между наиболее тяжелыми формами грандиозного Я, наполненного агрес­сией. К таким состояниям относятся: (1) антисоциальная личность в собственном смысле; (2) сексуальные отклонения или перверсии, сопровождающиеся прямыми проявлениями садизма, угрожающи­ми жизни; (3) нарциссическая личность с Эго-синтонными при­ступами ярости, антисоциальными или параноидными чертами; (4) нарциссическая личность с выраженными пограничными харак­теристиками. Дифференциальная диагностика важна по той при­чине, что первые две категории обычно не поддаются экспрессив­ной психотерапии, и в них с самого начала проявляется синдром злокачественного нарциссизма. У других нарциссических личнос­тей, у которых злокачественный нарциссизм появляется в процес­се терапии позднее, прогноз намного лучше.

У антисоциальной личности, кроме обычных признаков нарцис­сического расстройства, можно наблюдать хроническое антисоци­альное поведение, неспособность переживать вину или заботу, им свойственны жестокая эксплуатация других с помощью паразитиз­ма или насилия, непереносимость тревоги и утрата реалистичного чувства времени.

При садистических перверсиях мы видим открытое садистическое поведение — связанное или не связанное с сексуальными действи­ями, — которое несет в себе мощное возбуждение и удовлетворение. Оно сопровождается открытым насилием и угрожает физическому благополучию других. Такие пациенты после совершения акта са­дизма не испытывают вины или сожаления о содеянном; подобное состояние можно было наблюдать у одного молодого человека, который при сексуальном возбуждении избивал женщин или бро­сал на них с крыши кирпичи.

Пациентам, относящимся к категориям (3) и (4), кроме отли­чий от (1) и (2), о которых мы сказали, с самого начала свойствен­ны грандиозность и обесценивание. Но при исследовании этих черт с применением конфронтации терапевт может выяснить, что эти качества Эго-дистонны и несут в себе конфликты. Появление поз­же по ходу терапии у таких пациентов более злокачественных форм грандиозности при углублении регрессии в переносе — плохой про­гностический признак, но не такой неблагоприятный, как полно­стью Эго-синтонная садистическая грандиозность, появляющаяся в самом начале терапии. Способность пациента устанавливать за­висимые отношения с другими людьми улучшает прогноз при этом синдроме. Я уже приводил описания таких случаев, куда входил ряд пациентов: от неизлечимой антисоциальной личности до нар­циссической личности с Эго-синтонным антисоциальным поведе­нием (см. главу 18); злокачественный нарциссизм и тяжелая пато­логия Супер-Эго прямо пропорциональны друг другу.

Теория

При оптимальных условиях на поздних стадиях терапии пациен­тов с нарциссической личностью можно наблюдать чередование идеализации и явно негативного переноса, при этом диссоцииро­ванные между собой идеализированные и садистические объектные отношения могут постепенно интегрироваться. Примитивные фор­мы идеализации, основанные на расщеплении между идеализаци­ей Я и агрессией, сменяются более зрелыми формами идеализации, несущими в себе элементы вины и представляющими собой реак­тивное образование как защиту от агрессии. Негативный перенос отражает ранние конфликты с образами родителей, сочетающие эдиповы и доэдиповы черты. Постепенная интеграция враждебных

и идеализирующих типов переноса создает условия для интеграции нормального Я и формирования Эго-идентичности, увеличивает способность устанавливать глубокие объектные отношения, что восстанавливает нормальную способность зависеть от других.

У большинства нарциссических пациентов, несмотря на то, что большая часть идеализирующих предшественников Супер-Эго вклю­чена у них в патологическое грандиозное Я, остается другая часть идеализируюших предшественников Супер-Эго вне грандиозного Я. Последние смешаны с более ранними садистическими предшествен­никами Супер-Эго, и они нейтрализуют друг друга. Интеграция предшественников Супер-Эго создает условия для интернализации и некоторой интеграции более реалистичных образов родителей, связанных с поздними эдиповыми стадиями. Это закладывает ос­новы для работы Супер-Эго, которое может функционировать, несмотря на то, что патологическое грандиозное Я остается веду­щим регулировщиком самооценки. Как правило, в регрессии пе­реноса таких пациентов мы не встречаем злокачественного нар­циссизма.

Сравнивая на поздних стадиях терапии относительно доброкаче­ственные случаи нарциссической личности со злокачественными, описанными выше, нельзя не удивиться тому, что главную роль при всех злокачественных состояниях играет патология Супер-Эго. Для всех пациентов, у которых в переносе развивается описанная нами злокачественная регрессия, характерно “отсутствие Супер-Эго” (Johnson, 1949) или отсутствие нормальной моральности. У нарцис­сической же личности на более доброкачественных зрелых стадиях можно увидеть некоторую способность к идеализации, не связанную с Я-идеализацией, что позволяет вкладывать себя в отношения с объектом, проявлять о нем заботу, а также быть моральным в обыч­ном смысле слова.

Я предполагаю, что злокачественный нарциссизм есть проявле­ние наиболее глубокого уровня патологии Супер-Эго, для которой характерно (1) отсутствие идеализированных предшественников Супер-Эго (идеализированных Я- и объект-репрезентаций, при обычном развитии образующих примитивный Эго-идеал), которые бы не были интегрированы в патологическое грандиозное Я; (2) пре­обладание более ранних садистических предшественников Супер-Эго, которые благодаря своей неконтролируемой силе являются единственными доступными интернализованными объект-репрезен­тациями; и (3) интрапсихическая фантазия, поддерживающая внут-

реннее равновесие, согласно которой можно выжить лишь тогда, когда единственными надежными объект-репрезентациями являются образы садистических врагов.

Если эти определения верны, то случаи злокачественного нар­циссизма в переносе могут пролить свет на ядро сложной структу­ры интеграции Супер-Эго, состоящей из нескольких последователь­ных слоев, которая была описана Якобсон (1964). Во всех этих случаях психоаналитическое разрешение патологического грандиоз­ного Я позволяет выявить отсутствие идеализированных предше­ственников Супер-Эго (за исключением тех, что были включены в патологическое грандиозное Я) и несдерживаемое господство не нейтрализованных садистических предшественников Супер-Эго, вы­ражающих смешение доэдиповой и эдиповой агрессии, которой ничто не противостоит.

При таком положении вещей инвестированные как либидо, так и агрессией Я-репрезентации усиливают господство садистических предшественников Супер-Эго. Сама неустойчивость либидинальных Я-репрезентаций перед лицом подавляющего господства агрессив­ных предшественников Супер-Эго несет в себе опасность разруше­ния всего, что не приспосабливается к основному интрапсихиче­скому садизму или не входит в него. Можно сказать, что это кош­мар, который нормальный человек испытал бы, оказавшись в мире романа Оруэлла “1984”. Агрессивные Я-репрезентации подтвержда­ют в присутствии садистических предшественников Супер-Эго, что всякие значимые и подлинные человеческие взаимоотношения имеют агрессивную природу.

На вопрос о происхождении такой регрессии переноса и злока­чественного нарциссизма в целом легче ответить с клинической точки зрения, чем с теоретической. Первым шагом и самым на­дежным путем к последующей структуризации и реконструкции является стремление аналитика разрешить нарциссический перенос здесь-и-теперь, исследовать бессознательный смысл переноса для пациента, после чего можно задать вопрос: “Откуда все это проис­ходит?” Пациенту, как я писал в главе 12, предстоит изменить свой жесткий взгляд на настоящее, прежде чем он сможет приступить к исследованию устойчивых мифов о прошлом в свете нового мате­риала, возникшего из свободных ассоциаций.

С теоретической точки зрения эти виды переноса отражают как ранние нарушения формирования Супер-Эго, так и неудачу в об­разовании полноценных объектных отношений в контексте интег-

рации Эго-идентичности. Тогда можно поставить вопрос таким образом: какие реальные или фантастические переживания и направ­ленные на них защиты создают злокачественную трансформацию мира объектных отношений, в котором хорошие интернализован­ные объектные отношения обесцениваются и садистически порабо­щаются Я — целостным, но жестоким, всемогущим и “безумным” (Rosenfeld, 1971)? Патологическое грандиозное и садистическое Я сменяет садистических предшественников Супер-Эго, вбирает в себя всю агрессию и преобразует то, из чего должны были бы про­изойти компоненты садистического Супер-Эго, в ненормальную структуру Я, которая препятствует интернализации более поздних компонентов реалистичного Супер-Эго.

Я бы осторожно предположил, что в прошлом таких пациентов играют роль следующие факторы — по отдельности или все сразу: (1) внешние объекты, которые воспринимаются как всемогущие и жестокие; (2) ощущение, что хорошие, любящие, удовлетворяю­щие обе стороны объектные отношения хрупки, легко разрушают­ся и, что еще хуже, являются мишенью для нападения со стороны всемогущего и жестокого объекта; (3) ощущение, что можно вы­жить лишь при условии подчинения жестокому объекту, ради чего, следовательно, надо пожертвовать всеми связями с хорошим и сла­бым объектом; (4) при идентификации с жестоким всемогущим объектом появляется чувство неимоверной силы, наслаждения, свободы от страха, страдания и ужаса; ощущение, что лишь удов­летворение агрессора строит значимые взаимоотношения с други­ми; и (5) как альтернатива появляется путь бегства с помощью аб­солютно лживой, циничной или лицемерной позиции в общении, уничтожающей всякое суждение, основанное на сравнении хоро­шего и плохого объектов, отрицание значимости всякого объект­ного отношения или успешное маневрирование в хаосе человечес­ких взаимоотношений. В последнем случае нечестная позиция невинного наблюдателя замещает опасную идентификацию с жес­токим тираном или мазохистическое подчинение ему. Все эти опас­ности, пути бегства и кошмарные представления о человеческой реальности есть проявления трагического разрушения интернализо­ванных объектных отношений.

Смешение производных сексуального и агрессивного влечений у таких пациентов подобно тому, что можно видеть у всех погранич­ных пациентов. Сексуальные фантазии таких пациентов удивительно напоминают фантазии пациентов с сексуальными перверсиями.

Происходит агрессивизация любого сексуального желания. Гени­тальное проникновение приобретает смысл разрушения гениталий или наполнения полостей тела экскрементами. Пенис как источ­ник яда, заражающего тело, есть параллель дразнящей недоступ­ной груди, которую можно заполучить лишь посредством ее разру­шения в акте каннибализма. Недифференцированность сексуальных стремлений, в результате которой оральные, анальные и гениталь­ные фантазии смешаны и выражают импульсы и угрозы всех уров­ней психосексуального развития, соответствует параллельному сти­ранию граней между сексуальными особенностями мужчины и женщины, так что появляется хаотичная смесь гомосексуальных и гетеросексуальных импульсов. Этим пациентам присущи, по сло­вам Мельцера (Meltzer, 1973) “зональное смешение” и “перверс­ный перенос”. Сексуальный промискуитет может служить им за­щитой от глубоких взаимоотношений с сексуальным партнером, который пугает их угрозой взрыва неконтролируемого насилия. Этим пациентам также свойственна “анализация”, садистическая регрессия всяких объектных отношений с тенденцией отрицать раз­личия между полами и поколениями (Chasseguet-Smirgel, 1978), в которой объектные отношения “перевариваются” до состояния од­нородных “фекалий”.

Исходя из таких представлений, можно рассматривать синдром злокачественного нарциссизма как компромиссное решение, явля­ющееся альтернативой столь трагическому состоянию психики.

Параноидную регрессию можно рассматривать как попытку па­циента идентифицироваться со своими садистическими предше­ственниками Супер-Эго, вместо того чтобы быть жертвой нападе­ния, унижения, разрушения и эксплуатации со стороны этих предшественников, спроецированных на аналитика. Кроме того, отчаянная мольба, обращенная к аналитику, чтобы тот не стано­вился жертвой этого садизма, чтобы он сохранял доброту и верность вопреки агрессии пациента, отражает поиск остатка хороших объек­тных отношений.

Когда пациент постоянно разрушает себя или думает о самоубий­стве в бессознательной попытке добиться победы над аналитиком, это более злокачественный процесс. Пациент интернализировал параноидный конфликт (экстернализованный при параноидной регрессии) и посредством регрессивного отказа в фантазии достиг примитивной идентификации с агрессором, одновременно играя роль жертвы. Когда пациент причиняет себе вред или совершает

отчаянную попытку самоубийства, он не только торжествует над своими нуждами, но также в идентификации с агрессором освобож­дается от страха и находит глубокое удовлетворение в близости и общности с агрессором, будучи жертвой. Такой примитивный тип мазохизма можно найти у Оруэлла в романе “1984” в любви истя­заемого к “большому брату”, который в конечном итоге лишает его жизни. Акт саморазрушения пациента есть нападение на аналити­ка и на его способность противостоять такой мошной агрессии. Аналитик должен доказать, что способен ее пережить, лишь тогда пациент может поверить в то, что аналитик действительно любит и что на него можно положиться. В типичном случае при таком переносе, когда аналитик интерпретирует суицидальные желания как нападение на себя, тяга к самоубийству уменьшается и откры­вается направленная на аналитика сильная ярость.

В случае явной и постоянной нечестности в переносе происхо­дит защитная дегуманизация всех объектных отношений, уничто­жающая опасность, что любовь будет разрушена яростью или что ненависть вызовет ужасное наказание. Механизация всех объектных отношений, закрытость от глубокого эмоционального контакта и переход к чисто эротическому и агрессивному видам возбуждения устраняет опасности, которые несут в себе другие типы защиты. Власть садистических предшественников Супер-Эго нейтрализует­ся с помощью полного отказа от зависимости, от ожиданий и стрем­лений, от удовлетворения и фрустрации, фактически, от самой близости. Якобсон (1971) указывала на тягу к предательству, свой­ственную параноидным пациентам, которая отражает внезапное изменение полярности, переход от мазохистического подчинения ужасному врагу к агрессивному бунту. Такие перевороты можно найти в событиях жизни некоторых параноидных пациентов и они же повторяются в переносе.

Наконец, сознательная идентификация с уверенным в своей правоте садистическим агрессором есть отрицание любой своей потребности в зависимости и в объектных отношениях, отрицание всякой ответственности и заботы, касающихся себя или других, она выражает как разрушение всех объектных отношений, так и при­митивный тип идентификации с агрессором. В крайних случаях при этом происходит превращение нарциссической личности в антисо­циальную. Я мог наблюдать в своей работе (Kernberg, 1975), что хотя многим пациентам с нарциссической личностью свойственны антисоциальные черты (и это ухудшает прогноз), всем антисоци-

альным личностям свойственны характеристики нарциссической структуры личности плюс ярко выраженные нарушения функций Супер-Эго.

Я предполагаю, что развитие патологического грандиозного Я существенно мешает нормальному функционированию Супер-Эго, поскольку компоненты идеализированных предшественников Су­пер-Эго включаются в патологическое грандиозное Я. Такой ход развития препятствует нейтрализации садистических предшествен­ников Супер-Эго (вследствие чего они начинают преобладать) и способствует их проецированию в виде параноидных черт характе­ра, что является альтернативой формирования Супер-Эго с чрез­мерным садизмом, направленным на себя. При благоприятных обстоятельствах часть оставшихся идеализированных предшествен­ников Супер-Эго может нейтрализовать садистических предшествен­ников Супер-Эго, что способствует интернализации поздних сло­ев интроецированного Супер-Эго. Последнее создает предпосылки для развития обыкновенной моральности и в какой-то степени со­храняет способность устанавливать нормальные объектные отноше­ния, быть зависимым, заботиться, а также способность отвечать за свои поступки.

Когда в результате тяжелых ранних конфликтов агрессии у нар­циссической личности образуются чрезмерно садистические пред­шественники Супер-Эго, остатки нейтрализованных функций Су­пер-Эго не действуют. Тогда нарушается моральность и с нею вместе способность заботиться, отвечать за свои поступки и переживать чувство вины. В то же время под сильным давлением садистичес­ких интернализованных объектных отношений смешение грандиоз­ного Я с агрессией компенсирует потенциальную слабость и хруп­кость всех идеализированных объектных отношений, и таким образом патологическое грандиозное Я становится сильным и са­дистическим, что приводит к разрушению всей интернализованной системы ценностей. Способность в какой-то мере вкладывать себя в объектные отношения, выражающаяся хотя бы в виде надежды на возможную любовь, обычно сопровождается отсутствием злока­чественных нарушений Супер-Эго, проявляющихся в антисоциаль­ных чертах. Тяжелое нарушение и разрушение примитивных объек­тных отношений параллельно нарушению остаточных функций Супер-Эго; фактически эти два состояния тесно связаны по своему происхождению.

Соответственно, в поиске некоторых пациентов, направленном на примитивное ощущение добра, счастья, полноты и благополу­чия с помощью алкоголя, наркотиков или фрагментированных форм сексуальности можно увидеть зародыш стремления к любви, в отличие от холодности, бесчеловечности, мстительности и раз­рушительности психопата. В то же самое время у некоторых паци­ентов патологическое грандиозное Я может создавать более адаптив­ную интрапсихическую структуру, чем тяжелые параноидные или примитивные мазохистические тенденции, от которых эта структура защищает. Существуют нарциссические личности, у которых па­тологическое грандиозное Я не стоит анализировать; им скорее нужна психотерапия поддерживающего типа, которая поможет улуч­шить их адаптацию к самим себе и к своей психосоциальной ре­альности.

Техника

Многие технические подходы, описываемые ниже, применимы как в психоанализе, так и при психоаналитической психотерапии; но есть и отдельные подходы, для применения которых требуется устанавливать параметры техники, при этом не всегда возможно оставаться в психоаналитической позиции.

Говоря обо всех описанных выше типах злокачественного нарцис­сизма в регрессии переноса, можно выделить основные признаки, позволяющие предположить, что разрешение такой регрессии в терапии возможно. Вот эти признаки: (1) у пациента остается спо­собность быть зависимым по отношению к аналитику; (2) пациент способен переносить психотерапевтическую или психоаналитичес­кую ситуацию в тот период, когда на первый план выходит силь­ный негативный перенос; (3) можно создать условия терапии, за­щищающие пациента от разрушительного для других или для него отыгрывания вовне, которое ставит под угрозу не только продол­жение терапии, но и жизнь пациента (или даже психоаналитика).

С практической точки зрения можно сказать, что самая первая задача при работе со злокачественной регрессией в переносе — по­ставить рамки разрушительным для других или себя действиям па­циента. Важно, чтобы аналитик мог работать, не боясь физичес­кого насилия. Как и при терапии психотиков, аналитик прежде всего должен знать, что может рассчитывать на безопасность для

пациента и себя; это лучше, чем всемогущественно воображать, что справишься с любой ситуацией. Тенденции пациента причинять себе физический вред должны в достаточной мере быть под конт­ролем, чтобы аналитик был свободен в своих интерпретациях. То же самое относится и к пациентам, чье агрессивное поведение уг­рожает жизни или здоровью других людей.

Пациент, который, к примеру, контролирует окружающих с помощью постоянных угроз физического насилия, держа их “под прицелом”, должен отказаться от своего поведения, прежде чем можно будет исследовать смысл этого поведения и прорабатывать его. Это не означает, что аналитик должен начать с приказаний пациенту, но он должен обсудить с пациентом причины, по кото­рым такое поведение надо контролировать. Терапевт должен ясно обозначить, что это поведение должно быть под жестким контро­лем, и только при этом условии можно продолжать терапию. Ана­лиз такого явного отклонения от позиции технической нейтрально­сти может и должен произойти позже. Когда пациент страдает, например анорексией, необходимо предложить сначала набрать оптимальный вес, а уже потом исследовать стоящие за таким со­стоянием конфликты.

На втором месте по важности стоит анализ постоянной лживо­сти. До тех пор, пока вербальное общение используется для того, чтобы разрушать честные взаимоотношения пациента и терапевта, все остальное можно отложить. Надо применить по отношению ко лжи прояснение и конфронтацию и разрешить ее, по возможнос­ти, аналитическими средствами. Ложь можно разрешить и с помо­щью внешнего социального контроля, сопровождающегося посто­янной конфронтацией (что обычно свидетельствует о необходимости применять поддерживающую терапию). Постоянный анализ нече­стности как основной темы переноса часто приводит к постепен­ному разрешению этой проблемы в контексте реактивизации сто­ящих за ней параноидных, примитивно мазохистических или искаженных объектных отношений.

На третьем месте стоит анализ неспособности пациента быть зависимым от аналитика. Это наиболее типичное сопротивление переноса у нарциссической личности, о чем я уже писал выше (гл. 12 и 17).

Самой яркой особенностью активизации грандиозного Я, напол­ненного агрессией, является стремление психологически разрушить аналитика: разрушить его интерпретации и его креативность, цен-

ности, принадлежащие ему как автономному хорошему объекту, его имущество. Бессознательным мотивом такого упорного стремления к разрушению является зависть к аналитику как питающему объек­ту, — что типично для нарциссической личности вообще, — и, кро­ме того, зависть в связи с тем, что аналитик не является жертвой той же психопатологии, что и пациент. Ощущение, что аналитик может наслаждаться своей собственной жизнью, невыносимо для пациента, запертого в тюрьме садистического грандиозного Я.

Кроме отыгрывания вовне своей бессознательной и сознательной зависти, эти пациенты, воплощая в переносе свое грандиозное и садистическое Я, бессознательно могут проецировать на аналитика остатки своего хорошего, инфантильного, потенциально зависимо­го Я, как бы сдавая их “на хранение”. Это в переносе воспроизво­дит “заключение в тюрьму” здоровой части инфантильного Я и нападение на него со стороны патологической грандиозной садис­тической части. Подобным образом пациент бессознательно может отдать “на хранение” остатки хороших объект-репрезентаций, про­ецируя их на аналитика.

Один пациент описывал мне свою новую девушку. В отличие от нескольких женщин, о которых он говорил раньше, образ этой девушки вырисовывался реалистичнее, мне проще было предста­вить себе ее внешность. Кроме того, из его рассказов можно было заключить, что она девушка положительная и милая. Когда я ска­зал о том, как изменились его описания женщин, пациент немед­ленно иронически перечеркнул мое замечание, торжественно до­бавив, что уже теряет к ней интерес. В течение нескольких недель я испытывал грусть, относящуюся к окончанию взаимоотношений с этой девушкой. Я заговорил с пациентом о том, что он, быть может, хотел вызвать во мне грусть по поводу отношений, на ко­торые сам не решился. Сначала он ответил на мою интерпретацию презрительной улыбкой, а затем перешел к сердитому обвинению в том, что я нечестным и хитрым способом пытался вызвать в нем чувство вины. Но несколько Недель спустя пациент смог признать, что сам чувствует сожаление и вину за то, что так обошелся с де­вушкой, которую теперь начал ценить.

Чаще всего пациент стремится разрушить интерпретации анали­тика, его чувство безопасности и его терапевтическую креативность путем беспрерывного обесценивания аналитического процесса, посредством постоянных жалоб, что терапия не помогает, что ана­литик не говорит ничего нового и так далее. Одновременно паци-

ент быстро и безапелляционно обесценивает всякую следующую за этим интерпретацию. Пациент может внезапно перечеркнуть тща­тельную работу интерпретации, длившуюся несколько сеансов. Наиболее характерной и яркой чертой при этом является следую­щее: пациент, найдя какую-то ошибку аналитика, перечеркиваю­щую его работу, выглядит счастливым победителем. Фактически, именно это чувство торжества при разрушении интерпретации ана­литика, резко контрастирующее с постоянными жалобами на то, что аналитик не производит новых действий, дает нам ключ к по­ниманию бессознательной функции чувства пациента, что ему не помогают.

Когда аналитик пытается интерпретировать обесценивающее отношение пациента к предыдущей интерпретации, пациент часто начинает сердиться, что ему “промывают мозги”, подвергая сади­стическому всемогущему контролю. Следующий пример является иллюстрацией такого взаимодействия.

Мистер X. Нарциссический мужчина с параноидной регресси­ей в переносе однажды заявил мне, что я поставил ему в счет се­анс, который мы отменили по обоюдному согласию. Он говорил об этом с такой естественной уверенностью, что я, хотя не нашел письменного подтверждения этому и не мог ничего такого вспом­нить, решил, что ошибся, и не стал брать за этот сеанс денег. Затем эта же ситуация повторилась несколько месяцев спустя, и я был уверен, что не мог так ошибиться дважды. Я спросил паци­ента, не ошибся ли он. Он ответил вспышкой гнева, страстно обвинив меня во лжи. Мои попытки выяснить вместе с ним при­роду этих фантазий лишь увеличивали в нем ярость, ощущение, что я обвиняю его во лжи, и непоколебимое убеждение, что я по сво­ей жестокости и бессердечности сознательно лгу, чтобы защитить свою непогрешимость. Когда я попытался найти связи между его восприятием меня и подобным восприятием своей матери, кото­рую он описывал как манипулирующую, убежденную в своей пра­воте и нечестную женщину, пациент с негодованием протестовал против моей попытки обелить его мать и самого себя.

Эта ситуация постепенно исчезла из переноса, хотя и не была разрешена. Через несколько недель мистер X. стал относиться ко мне как благородная жертва, готовая простить и забыть. Он разре­шил резкое противоречие между верой в меня как в аналитика и убеждением, что я ему лгал, объяснив мою “ошибку” бессознатель­ным процессом, отражающим негативные чувства к нему, которые

я не осознаю, и моими гордостью и упрямством, которые он со­гласен терпеть, поскольку я призван спасти его как аналитик.

Через несколько месяцев вследствие серьезной болезни одного из членов семьи моему пациенту необходимо было покинуть город, и я изменил количество его сеансов, чтобы он смог продолжать терапию. В этот момент я самым пристальным образом следил за всякой возможностью непонимания в вопросах расписания и тогда осознал, насколько чувствую себя под его контролем, когда раз­мышляю о наших встречах и особенно об оплате. Разумеется, по­вторилась прежняя ситуация, и мистер X. опять обвинил меня в том, что я беру с него лишние деньги.

Я стал прямо утверждать, что это его ошибка и что за ней скры­вается какая-то важная тема его внутренней жизни, имеющая от­ношение ко мне. Мистер X. с изумлением сказал, что я, уже со­лгав ему дважды (что он утверждал с полной уверенностью), осмеливаюсь не только снова повторять свое мошенничество, но вдобавок еще и обвиняю его в своем собственном поведении. Мне стало ясно, что прошлые вспышки гнева пациента в переносе не только возвратились, но еще и усилились, и это свидетельствует о накоплении неразрешенных эпизодов такого рода. Его параноид­ная регрессия явно уже достигла степени бреда.

Я сказал мистеру X., что верю в его искренность и не сомнева­юсь, что он действительно верит в свою правоту. Но как бы это ни было больно, я совершенно убежден, что не лгал ему — я с такими предосторожностями относился к его счету, что теперь аб­солютно уверен в своей аккуратности. Я добавил, что ему стоит подумать, убежден ли я в своих словах, — хотя, с его точки зре­ния, они неверны, — или же лгу. Если он считает, что я лгу, зна­чит, мне нельзя доверять как аналитику, потому что от аналитика можно ожидать по меньшей мере полной честности со своими па­циентами.

Мистер X. был озадачен моими словами и спросил, не значит ли это, что я отказываюсь от него. Я убедил его, что не имел та­кого намерения, но что вижу только два варианта: либо мы с ним в данный момент живем в двух разных реальностях, — как если бы один из нас сошел с ума, — либо его аналитик все время бесчело­вечно и жестоким образом лжет. Тогда пациент сердито обвинил меня в том, что я называю его сумасшедшим. Я ответил, что, если бы мы жили во взаимно противоречащих друг другу реальностях,

каждый из нас переживал бы то же, что переживает нормальный человек, общаясь с сумасшедшим, и что я не знаю, как бы он перенес такую ситуацию.

Тогда пациент задумался. Он сказал, что не верит ни в то, что я лгу, ни в то, что он сумасшедший. Я заметил, что это очень больно: встретиться с безумием в себе или в человеке, который очень для тебя важен. Это высказывание явилось новым началом психоаналитической работы с установлением параметров техники: мы согласились, что совершенно по-разному воспринимаем реаль­ность и что это является главной темой для исследования в процессе терапии. Я должен добавить, что при невозможности (по крайней мере, на данный момент) разрешить проективную идентификацию пациента с помощью интерпретации, четкое обозначение мини­мальных границ реальности создало условия для продолжения те­рапии.

Когда пациент понимает, что аналитик может перенести тот факт, что они совершенно по-разному воспринимают реальность, он и сам в состоянии терпеть такое положение вещей, и это пер­вый шаг к осознанию пациентом потери тестирования реальности. Тогда пациент может терпимо относиться к психотическому состо­янию: к своим бредовым идеям относительно терапевта. По сути дела, способность аналитика терпимо относиться к психотической реальности пациента помогает последнему терпимо относиться к своему психотическому ядру, признание которого ведет к восста­новлению тестирования реальности в переносе. Такой же техничес­кий подход применим в случаях галлюцинаций, псевдогаллюцина­ций и иллюзий, появляющихся в ситуации терапии. Когда пациент приписывает аналитику грандиозность, садизм, нечестность и даже бред, он может описывать характеристики, которые относит и к своим родителям. Качества и отца, и матери, реальные или фан­тастические, могут войти в садистическое грандиозное Я при его формировании. Важные генетические предшественники грандиоз­ного Я могут, таким образом, активизироваться в переносе — не­посредственно или с помощью проективной идентификации. Но, тем не менее, при таких формах переноса стремление с помощью интерпретации найти генетические связи, как правило, оборачи­вается неудачей. Главная причина этого заключается в том, что ин­терпретировать искажения переноса с точки зрения прошлого во­обще не удается до тех пор, пока перенос не станет Эго-дистонным.

Аналитик чувствует искушение согласиться с пациентом, что его родители в самом деле столь же ужасны, как и аналитик — в его восприятии. Но это утверждение спорно как с теоретической, так и с клинической точки зрения. Во-первых, аналитик не может знать, соответствуют ли родители пациента их описанию или же их образ подвергся искажению — ранее или ретроспективно. Во-вто­рых, его согласие с тем, что восприятие пациента верно, может временно успокоить последнего, но за этим обычно следует стрем­ление убедить аналитика, что его поведение столь же невыносимо.

Если аналитик сознательно пытается подчиниться грандиознос­ти пациента и его садистическому контролю, негативный перенос может переместиться назад, на родителей и другие объекты, но за это аналитику придется платить: полноценная работа над централь­ной парадигмой переноса и ее проработка станут невозможны.

В общем, когда аналитик жестко отстаивает реальность, это усиливает гнев пациента, ему может захотеться уйти из кабинета и иногда даже закончить терапию или, что бывает чаще, продолжать свои нападения на аналитика. Через длительное время и при оп­тимальных обстоятельствах пациент в конечном итоге может понять, что его восприятие поведения аналитика искажено, и почувство­вать вину и озабоченность из-за своих беспричинных нападений, но также и облегчение, поскольку аналитик пережил эти атаки и все еще находится рядом и эмоционально открыт.

Такой позитивный ход событий выполняет важнейшую терапев­тическую функцию. Он свидетельствует о том, что началось осво­бождение зависимого нормального Я пациента из плена патологи­ческого садистического грандиозного Я. Когда пациент понимает, что его агрессия была неадекватна и вследствие этого у него разви­вается способность переживать вину и озабоченность, это может быть признаком начала интернализации нормальных предшествен­ников Супер-Эго и появления глубокого объектного отношения, которое позволяет терпеть амбивалентность и свидетельствует о начавшейся интеграции цельных — в отличие от частичных — объек­тных отношений.