Великие образы евангелия от иоанна

Вода

 

Вода – первоэлемент жизни, и потому она одновременно является одним из древнейших символов человечества. Она предстает перед человеком в самых разных формах и, соответственно, в самых разных значениях.

Открывается этот ряд образом источника, который пробивается чистым ключом из недр земли. Родник, в своей незамутненной первозданности, есть начало начал. Вот почему он являет собой символ животворящей энергии, символ плодородия и материнства.

Далее следует образ реки. Вспомним Нил, Евфрат и Тигр – трех могучих исполинов, наделенных поистине Божественной силой, питающей жизнью народы, что населяют земли вокруг Израиля. Вспомним Иордан, играющий столь важную роль в жизни самого Израиля. Когда мы говорили о Крещении Иисуса, мы видели, что символическое значение реки включает в себя не только значение животворящего начала: водные глубины олицетворяют собою опасность, и потому погружение в воду может символизировать собой схождение в смерть, а выход из воды – новое рождение.

Еще один образ воды – море, величественная стихия, которой человек не устает восхищаться, но перед которой он одновременно испытывает страх, ибо она – антипод земной тверди, жизненного пространства человека. Творец указал этой стихии пределы, и эти пределы она не смеет преступать: ей не позволено поглотить землю. Переход через Красное море[54]стал для Израиля символом спасения, тогда как для египтян – символом угрозы, которая нависла над Египтом как вечное проклятье. Для христиан переход через Красное море – прообраз Крещения, который вместе с тем оказывается связан и с символикой смерти, с той смертельной опасностью, которую таит в себе море, символизирующее тайну Креста: чтобы заново родиться, человек должен вместе со Христом вступить в «Красное море», сойти вместе с Ним во смерть, дабы затем вместе с Ним, Воскресшим, обрести новую жизнь.

 

Обратимся теперь непосредственно к символике воды в Евангелии от Иоанна. Образы воды встречаются на всем протяжении текста четвертого Евангелия. Первый раз этот мотив возникает в третьей главе, где рассказывается о беседе Никодима с Иисусом: чтобы войти в Царство Божие, человек должен обновиться, стать другим, он должен заново «родиться от воды и Духа» (Ин 3:5), говорится тут. Что это означает?

Крещение, знаменующее собою начало жизни человека в христианской общине, интерпретируется как новое рождение, у истоков которого – по аналогии с естественным рождением в результате сложения мужского и женского начал – стоят два элемента: Божественный Дух и «вода, „праматерь“ жизни природной, каковая через Таинство милостью Божией возвышается до родственного образа Непорочной Девы» (Rech, II, 303).

Новое рождение, говоря иными словами, предполагает наличие творящей силы Божественного Духа, но, претворяясь в Таинстве, оно вместе с тем требует и наличия материнского лона Церкви. Фотина Рехь цитирует в связи с этим Тертуллиана: «Христос никогда не является без воды» (De bapt, IX, 4)[55]– и дает совершенно верное толкование этих несколько загадочных слов: «Никогда Христос не бывал и не бывает без экклесии» (Ibid., 304). Дух и вода, небо и земля, Христос и Церковь составляют единый союз, силою которого происходит «перерождение», «рождение заново». Вода через Таинство становится символом матери‑земли, символом Святой Церкви, которая принимает в свое лоно Творение и берет его под свою защиту.

 

Уже в следующей главе Евангелия от Иоанна мы встречаем Иисуса у «колодезя Иаковлева», когда Господь, в беседе с самарянкой, обещает дать «воду живую», которая во всяком, кто будет ее пить, сделается «источником воды, текущей в жизнь вечную», так что испивший ее «не будет жаждать вовек» (Ин 4:14). Здесь символика колодца оказывается напрямую связанной с историей спасения Израиля. Уже в первой главе Евангелия от Иоанна, где среди прочего повествуется о призвании Нафанаила, Иисус предстает как новый, более великий Иаков. Вспомним видение Иакова, явленное ему, когда он спал, положив под голову камень, и во сне увидел лестницу, верхним концом упирающуюся в небо, по которой восходили и нисходили ангелы. Иисус же, призвав Нафанаила, обратил к нему слова, в которых придал этому видению облик духовной реальности, каковая откроется Его ученикам: «отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому» (Ин 1:51). Иаков, великий прародитель, дал своим потомкам колодец, подарив им воду, главный источник жизни человеческой. Но человеку недостает одной только колодезной воды, его может томить иная жажда, потому что он ищет иной жизни – такой, которая не ограничивалась бы одними пределами биологической сферы.

С аналогичным состоянием человека, охваченным чувством неудовлетворенности, мы столкнемся в главе, посвященной образу хлеба: Моисей дал народу Израиля манну, послав ему хлеб с небес. Но это был земной хлеб. Манна заключает в себе обетование: придет новый Моисей, который снова даст хлеб. Но этот новый хлеб будет больше, чем сама манна. Человека влечет к бесконечному, к иному «хлебу», который действительно станет «хлебом небесным».

Так, обетование новой воды находит свое соответствие в обетовании нового хлеба, что, в свою очередь, соответствует неизбывному стремлению человека к принципиально иной жизни, разворачивающейся в принципиально иной системе координат. Иоанн различает «bios» и «zoe» – биологическую жизнь и ту всеохватную жизнь, которая сама есть источник и потому не подвластна принципу «умри и стань»,[56]подчиняющему себе всё Творение. Таким образом, вода в разговоре с самарянкой становится своего рода символом Духа, той истинной жизненной силы, что утоляет глубочайшую жажду, томящую человека, и дарит ему целую жизнь, которой он ждет, не ведая ее.

 

В следующей, пятой главе мотив воды имеет лишь косвенное значение. Здесь рассказывается о больном человеке, «находившемся в болезни тридцать восемь лет» и мечтавшем исцелиться в Вифезде, в купальне, воду которой по временам «возмущал» Ангел Господень (Ин 5:4–5); человек этот лежал вместе с другими больными у купальни, но не было никого, кто мог бы опустить его в воду. И тогда Иисус исцеляет его Своею властью – Он дает больному то, что тот надеялся получить от соприкосновения с целительной водой.

В седьмой главе, которая согласно весьма убедительной гипотезе, выдвинутой современной экзегезой, изначально примыкала к пятой, мы встречаем Иисуса на празднике Кущей с его обрядом торжественного возлияния воды (об этом мы скажем более подробно чуть ниже).

Затем символика воды появляется в девятой главе, в которой повествуется о том, как Иисус исцелил слепого от рождения. По велению Иисуса недужный должен умыться в купальне Силоам, после чего он становится зрячим. «Силоам <…> значит: посланный», – поясняет евангелист своим читателям, которые не знают древнееврейского (Ин 9:7). Это пояснение, однако, больше, чем просто филологический комментарий к неизвестному слову. Евангелист раскрывает истинное значение чудодейственной воды. Ибо «Посланный» – это Иисус. Именно Он дает очищение и Сам очищает, дабы незрячий прозрел. Собственно, вся глава предстает как иносказательный рассказ о Крещении, которое открывает нам глаза. Иисус – податель света: Он приобщает нас к Таинству и тем самым делает нас видящими.

В сходном – хотя в каком‑то смысле и в другом – значении мотив воды выступает в тринадцатой главе, повествующей о Тайной вечере: здесь рассказывается о том, как Иисус «встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду, и взяв полотенце, препоясался. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан» (Ин 13:4–6). Смирение Иисуса, Который делается рабом Своих учеников, – это то очистительное «умывание ног», которое позволяет человеку приобщиться к Божественной трапезе.

И наконец, образ воды возникает в последней части повествования о земной жизни Христа, в рассказе о Страстях Христовых, где сообщается о том, как один из воинов, увидев, что Иисус уже мертв, «пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода» (Ин 19:34). Нет никакого сомнения, что Иоанн в данном случае отсылает нас к двум основным таинствам Церкви – Крещению и Евхаристии, которые имеют своим истоком открытое сердце Иисуса и которые тем самым говорят о том, что и сама Церковь родилась из Тела Христова.

В своем Первом послании Иоанн снова возвращается к теме «крови и воды» и дает ей новый поворот: «Сей есть Иисус Христос, пришедший водою и кровию и Духом, не водою только, но водою и кровию <…> И три свидетельствуют [о Нем] на земле: дух, вода и кровь; и сии три об одном» (1 Ин 5:6, 8). Эти слова совершенно отчетливо содержат в себе скрытую полемику, направленную против того типа христианства, которое, признавая спасительность Крещения Иисуса, отрицает, однако, спасительность Его крестной смерти. Речь идет о христианстве, которое признает только Слово, но, так сказать, не желает признавать Плоти и Крови, полагая, что Тело Христово и Его смерть не столь уже значимы. Так, от христианства остается одна лишь «вода» – бестелесное Слово Иисуса лишается своей силы. Христианство выхолащивается до чисто умозрительного учения, в чистый морализм, в игру ума, лишенную «плоти и крови». Спасительный характер Крови Христовой выносится за скобки, ибо это нарушает интеллектуальную гармонию.

Едва ли кто‑нибудь станет спорить с тем, что подобного рода опасные суждения продолжают тревожить и современное христианство. Вода и кровь – едины; Вочеловечение и Распятие, Крещение, Слово и Причастие – все это неотделимо друг от друга. Не забудем и о том, что в триединое свидетельство помимо воды и крови входит Дух. Свидетельство же Духа, о котором говорит Иоанн, претворяется в Церкви и через Церковь, как справедливо пишет Рудольф Шнакенбург (Schnackenburg 1963, 206).

 

Обратимся теперь к речи Иисуса на празднике Кущей, о которой нам сообщает Иоанн: «В последний же великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой» (Ин 7:37–38). Эти слова сказаны в контексте праздника, связанного с определенным ритуалом: всю праздничную неделю в Храме производилось возлияние воды, почерпнутой из источника Силоам. В последний день священники, неся золотой сосуд с силоамской водой, семь раз обходили алтарь, прежде чем излить ее на жертвенник. Этот ритуал уходит своими корнями в древние естественные религии: первоначально праздник имел своей целью испрашивание дождя, насущно необходимого жителям засушливых земель. Впоследствии он стал связываться с воспоминанием о событиях Священной истории, об изведении воды из скалы – воды, дарованной Богом во время странствий иудеев по пустыне вопреки всем их страхам и сомнениям (Чис 20:1–13).

Со временем это чудо дарования воды из скалы стало связываться непосредственно с мессианскими чаяниями: если Моисей дал народу Израиля хлеб с неба и воду из скалы, то и новый Моисей, Мессия, должен принести с собою столь же важные дары жизни. Этот мессианский подтекст мотива дарования воды отчетливо звучит в Первом послании к Коринфянам святого апостола Павла: «…и все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос» (1 Кор 10:34).

Слова Иисуса, произнесенные Им на празднике Кущей, главный ритуал которого связан с мотивом дарования воды, звучат как ответ на эти мессианские надежды: Он и есть новый Моисей, Он и есть камень, дарующий жизнь. Подобно тому как слова Иисуса о хлебе открывают, что Он – Тот Самый истинный хлеб небесный, так и эти слова, перекликаясь с тем, что было уже однажды сказано самарянке, указывают на то, что Он – живая вода, призванная утолить глубинную жажду человека – жажду жизни, жизни «с избытком» (Ин 10:10), жизни, которая определяется не одними только естественными потребностями и необходимостью их постоянного удовлетворении, но жизнью, которая изнутри наполняется своими собственными живыми соками. Иисус дает и ответ на вопрос о том, как испить этой живой воды, как подойти к этому источнику и зачерпнуть воды. «Кто верует в меня…» – говорит Он (Ин 7:38). Вера в Иисуса – вот путь, который научит пить живую воду, пить жизнь, которой более не страшна смерть.

 

Прислушаемся теперь внимательнее к самому тексту. Обратимся еще раз к тем словам, которые приводились выше: «…как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой» (Ин 7:38). Спрашивается, из чьего чрева? На этот вопрос существует два разных ответа. Александрийская традиция, восходящая к Оригену и продолженная затем великими Отцами Церкви святым Иеронимом и святым Августином, прочитывает это место так: «Тот, кто верует, у того из чрева и потекут реки воды живой». Верующий человек сам становится источником, из которого бьет ключом чистая, ничем не замутненная вода, сила животворящего Духа. Наряду с этим, однако, существует малоазийская традиция прочтения, связанная в первую очередь с именем святого Иустина (Юстина) Мученика, а также со святыми Иринеем, Ипполитом, Киприаном и Ефремом. Последователи этой традиции, не получившей, надо сказать, широкого распространения, расставляют акценты иначе: тот, кто жаждет, придет ко Мне, и тот выпьет воды, кто верует в Меня. Как сказано в Писании: из чрева потекут реки воды живой. «Чрево» при этом соотносится с Христом; именно Он тот источник, живой камень, из которого прольется новая вода.

С чисто лингвистической точки зрения первая версия ближе к тексту, и потому она нашла поддержку не только у великих Отцов Церкви, но и у значительной части современных экзегетов. Но с точки зрения содержания более убедительной представляется «малоазийское толкование», которое поддерживает, например, Шнакенбург, притом что оно не обязательно должно рассматриваться как нечто прямо противоположное «александрийскому толкованию». Важным ключом к пониманию этих слов Иисуса является небольшое уточнение, содержащееся в них: «как сказано в Писании». Иисус придает особое значение преемственности, неизменно подчеркивая, что Его слова и дела продолжают то, о чем говорится в Писании, и что Он Сам является частью общечеловеческой Божественной истории. Все Евангелие от Иоанна, равно как, впрочем, и синоптические Евангелия, и вся новозаветная литература обосновывают легитимность веры в Иисуса тем, что в Нем сходятся все линии, намеченные в Священном Писании, что в Нем открывается весь смысл, заложенный в Писании, – открывается то, чего все ждут и к чему всё устремлено.

Но где в Писании говорится об этом живом источнике? Иоанн, судя по всему, не имел в виду какое‑то одно конкретное место в Писании, но отсылал ко всему Писанию в целом, к некоему сквозному образу, который проходит через весь текст. Центральный момент, связанный с этим образом, – это, как мы уже говорили выше, история об изведении воды из скалы, ставшей символом надежды для народа Израиля. Еще один важный поворот этой темы мы обнаруживаем в Книге пророка Иезекииля (Иез 47:1–12) в связи с образом Нового Храма: «Потом привел он меня обратно к дверям храма, и вот, из‑под порога храма течет вода на восток» (Иез 47:1). Более пятидесяти лет минуло после чудесного события, когда Захария снова вернулся к этому образу: «В тот день откроется источник дому Давидову и жителям Иерусалима для омытия греха и нечистоты» (Зах 13:1); «И будет в тот день, живые воды потекут из Иерусалима» (Зах 14:8). Последняя глава Священного Писания представляет все эти мотивы в новом свете, раскрывая всю их глубину: «И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца» (Откр 22:1).

Когда мы выше говорили об эпизоде изгнания торгующих из Храма, мы уже видели, что Иоанн рассматривает воскресшего Христа, Его Тело как новый Храм, ожидание Которого выходит за пределы Ветхого Завета и охватывает собою все народы (Ин 2:21). И точно так же слова о реках живой воды могут быть соотнесены с этим Новым Храмом и восприниматься как утверждение: Храм этот действительно существует. Как существует и благословенный животворящий поток, что очищает соленую землю, дабы родилась из нее жизнь «с избытком» и принесла свои обильные плоды. Поток этот – Он, Кто в своей беспредельной любви прошел через Крест и теперь живет той жизнью, которой не страшна никакая смерть. Поток этот – Живой Христос. Так слова, сказанные на празднике Кущей, не только предрекают грядущий Новый Иерусалим, в котором живет Сам Бог, источник жизни, – они указывают непосредственно на Тело Распятого, из которого изливается «кровь и вода» (Ин 19:34). Благодаря этим словам Он предстает как истинный Храм, который воздвигнут не из камня и не человеческой рукою, но который, именно потому, что является вместилищем Живого Бога в мире, сам есть источник жизни, есть и остается на все времена.

Тот, кто смотрит на историю незамутненным взглядом, может увидеть этот поток, который, беря свое начало от Голгофы, от распятого и воскресшего Иисуса, течет сквозь все времена. Тот может увидеть, что там, где течет эта река, земля очищается и вырастают деревья, богатые плодами; он может увидеть, как из этого источника любви проистекает жизнь, подлинная жизнь, принесенная некогда в дар и даруемая по сей день.

 

Такое толкование, сопрягающее слова Иоаннова Евангелия непосредственно со Христом, не исключает, однако, того, что некоторым образом они относятся и к верующим. В связи с этим уместно было бы привести один фрагмент из апокрифического Евангелия от Фомы, которое в этом смысле созвучно тому, что говорится у Иоанна: «Кто пьет из уст Моих, тот станет как Я» (Barrett, 334). Верующий соединяется с Христом и становится дарующим. Он, живущий любовью ко Христу и во Христе, сам становится колодцем, дарующим жизнь. Разве не об этом свидетельствуют священные оазисы, вокруг которых расцветает пышным цветом жизнь, отдаленно напоминающая потерянный рай? Но главным неиссякаемым источником, щедро одаряющим всех, остается Сам Христос.

 

Виноградная лоза и вино

 

Если вода является источником жизни всех живых существ на земле, то пшеничный хлеб, вино и оливковое масло относятся к характерным элементам культуры Средиземноморья. В псалме Давида о Сотворении мира говорится, что Бог дал скотине траву (Пс 103:14), а затем перечисляется то, что Бог дарует человеку через землю: хлеб, который человек выращивает на земле,[57]вино, которое «веселит сердце человека», и, наконец, масло,[58]«от которого блистает лице его» (Пс 103:15). В заключение еще раз упоминается хлеб, который «укрепляет сердце человека» (Пс 103:15). Эти три великих дара земли стали вместе с водой Святыми Дарами Церкви, превращающими плоды Творения в символы деяний Божиих – в символы, приближающие к нам Бога.

Каждый из трех даров имеет свои отличительные черты, и потому каждый из них наделен своей отдельной символической функцией. Хлеб, изготовляемый в своей простейшей форме из воды и муки, при использовании огня и человеческого труда, является основной пищей всякого человека, как бедного, так и богатого, – но особенно бедного. Он олицетворяет собой доброту Творения и Творца, являясь одновременно символом простой смиренной жизни и повседневного труда. Вино, напротив, олицетворяет собой праздник. Благодаря вину человек испытывает радость, даруемую Творением. Оно является поэтому неотъемлемой частью обрядов, связанных с субботой, Пасхой, свадьбой. И оно же дает нам предвкусить то, что ожидает нас, когда придет час последнего Божественного пиршества, уготованного человечеству, час того праздника, с которым связаны чаяния народа Израиля. «И сделает Господь Саваоф на горе сей для всех народов трапезу из тучных яств, трапезу из чистых вин, из тука костей и самых чистых вин» (Ис 25:6). И наконец, масло дает человеку силу и красоту, оно обладает целительной и питательной силой. Оно является знаком высокого призвания, которое находит свое воплощение в помазании пророков, царей и священников.

В Евангелии от Иоанна, насколько мне известно, нет упоминаний оливкового масла. Драгоценное нардовое масло, которым Мария в Вифании помазала ноги Иисусу в преддверии Его Крестного пути (Ин 12:3), считалось экзотическим восточным товаром. В этой сцене оно выступает, с одной стороны, как символ святой щедрости любви, с другой – как знак смерти и воскресения. Хлеб же мы встречаем в сцене умножения хлебов, засвидетельствованной синоптическими Евангелиями, а также в великой евхаристической речи Иисуса, которую передает Евангелие от Иоанна. Претворение воды в вино становится центральным событием свадьбы в Кане (Ин 2:1–12), не говоря уже о том, что Сам Иисус, в своей прощальной речи, называет себя «виноградной лозой» (Ин 15:1–8).

 

Рассмотрим более подробно эти два текста. Чудо претворения воды в вино, происшедшее в Кане, на первый взгляд как будто выпадает из общего ряда символических действий Иисуса. Для чего было Иисусу сотворять такое количество вина – почти 520 литров – для частного праздника? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратить внимание на некоторые детали, и тогда станет понятно, что речь в данном случае идет отнюдь не о пустой расточительной роскоши. Прежде всего посмотрим на указание времени происходящего: «На третий день был брак в Кане Галилейской» (Ин 2:1). Из общего контекста невозможно вывести, от какой предшествующей даты ведется отсчет; отсутствие непосредственной временно́й отнесенности лишь подчеркивает то, что для евангелиста такая датировка имеет особое, символическое значение и что она дается нам как ключ к пониманию описываемого события.

В Ветхом Завете «третий день» – это день Богоявления. Вспомним, как описывается, например, явление Бога Израилю у горы Синай: «На третий день, при наступлении утра, были громы и молнии <…> Господь сошел на нее в огне» (Исх 19:16–18). Уже здесь содержится скрытая от. сылка к грядущему Богоявлению, которое станет решающим событием всей человеческой истории: к Воскресению Христову, случившемуся на третий день, когда Бог не просто, как прежде, явил Себя миру, но явственно вошел в круг земной, когда земля вошла в жизнь Самого Бога. Необычная «датировка» чуда, сотворенного в Кане, указывает на то, что речь в данном случае идет о первом явлении Бога после ветхозаветных событий‑пророчеств, приблизившихся теперь к своему исполнению. Исследователи Евангелия от Иоанна подсчитали, сколько дней прошло от начала призвания апостолов (см., например, Barrett, 213), и пришли к выводу, что этот «третий день» является одновременно шестым или седьмым; если считать этот день седьмым, то он может толковаться как день Божией трапезы «для всех народов», как предвосхищение той окончательной субботы, о которой говорится в цитировавшейся выше Книге пророка Исайи.

 

С этой временно́й отсылкой чуда в Кане связан еще один важный элемент повествования. Иисус говорит Марии о том, что Его час еще не пришел. Эти слова свидетельствуют прежде всего о том, что Он действует и принимает решения не по собственной воле, но постоянно сообразуясь с волей Отца, с Его замыслом. Кроме того, «час» означает миг Его «величания», в котором прозревается Крест и Воскресение, и Его непреходящее присутствие, пресуществленное в Слове и в Святых Дарах. Час Иисуса, час Его Славы начинается в час Креста, и этот час соотнесен с определенным моментом истории: в тот момент, когда забиваются пасхальные агнцы, Иисус проливает Свою кровь как истинный агнец. Его час определен Богом, но он имеет и конкретную историческую отнесенность, он «привязан» к литургической дате и потому знаменует собой начало новой литургии в «духе и истине» (Ин 4:24). Когда Иисус говорит Марии о Своем «часе», Он связывает тем самым «настоящее» с тайной Креста, когда пробьет час Его Славы. И хотя Его час еще не настал, Иисус может Своею властью явить его символическое предзнаменование. Чудо в Кане, таким образом, предвосхищает этот «час» и внутренне связано с ним.

Волнующая тайна предвосхищения грядущего «часа» предстает перед нами и ныне. Подобно тому как Иисус в ответ на просьбу Матери дает символическое предзнаменование этого «часа», предвосхищая его, так и таинство Евхаристии заключает в себе ответ на молитвы Церкви – ответ, в котором Господь предвосхищает Свое пришествие, ибо в Евхаристии Он приходит к нам уже сейчас и уже сейчас приглашает нас к «брачному пиру», выводя за пределы текущего времени, обращая нас к грядущему «часу».

 

Так постепенно мы приблизились к пониманию смысла событий, происшедших в Кане. «Избыток» – это Божий знак. Щедрость, дарующую избыток, мы видим и в умножении хлебов, и в других чудесных событиях – вся история спасения человека строится на ней, ибо Господь щедро раздает Себя во спасение человека, этого слабого создания. Щедрость – воплощение Его Славы. «Избыток», дарованный Им в Кане, – это знак начала Божией трапезы, на которую Он призвал человека, трапезы, главное даяние которой Он Сам. Свадьба в Кане, таким образом, становится символом мессианского часа: с пришествием Иисуса пробьет час венчания Бога со Своим народом, и этот час настал. То, чему суждено воплотиться в последние времена, зачинается уже здесь и сейчас.

В этом смысле история о свадьбе в Кане Галилейской перекликается с тем, что сообщает нам евангелист Марк, рассказывающий о вопросе, заданном Иисусу учениками Иоанновыми и фарисейскими: «Почему ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а Твои ученики не постятся?» (Мк 2:18). На это Иисус ответил: «Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених?» (Мк 2:19). Иисус называет здесь Себя «женихом» предреченного брачного союза Бога со Своим народом и тем самым указывает на то, что Его тайна есть тайна Бога. В Нем соединятся Бог ы человек, в Нем совершится «брачный пир», который, однако, прежде должен пройти через испытание Крестом, – на это Иисус обращает особое внимание в Своем ответе, когда говорит о том, что настанут дни и «отнимется у них жених» (Мк 2:20).

 

Есть еще два важных аспекта канской истории, на которых необходимо остановиться, чтобы понять, насколько возможно, всю глубину заложенного в ней христологического содержания: это «самораскрытие» Иисуса, происходящее в этой сцене, и Его открывающаяся Слава. Вода, предназначенная для ритуального омовения, превращается в вино, становится знаком дарования радости брачного пира. Этот символический жест указывает отчасти на исполнение Закона, ибо Иисус и пришел его исполнить.

Закон не отрицается, не игнорируется, но претворяется в полном соответствии с заключенным в нем внутренним ожиданием. Ведь омовение остается в конечном счете лишь ритуалом, жестом надежды. Оно остается «водой», как остается «водой» всякое самостоятельное действие человека перед Богом. Никакое ритуальное омовение само по себе никогда не приблизит человека к Богу, никогда не сделает его по‑настоящему чистым перед Богом. Вода обращается в вино. К стараниям человека добавляется даяние Бога, Который дарит Сам Себя – дарит праздник радости, ставший возможным только благодаря присутствию Бога и Его дарам.

 

В исторической науке, изучающей религию, принято считать, что история чуда в Кане имеет параллели в дохристианском мире и соотносима с мифом о Дионисе, который, по преданию, открыл виноградную лозу и обращал воду в вино, что воспринималось как мистическое действо, принявшее впоследствии литургическую форму. Великий иудейский богослов Филон Александрийский дал иное толкование чудесного обращения воды в вино, не связанное с мифологической традицией: истинным источником вина, утверждает он, был Божественный Логос, именно Он дарует нам радость, сладость и веселье истинного вина. При этом Филон ставит в центр своего богословия Логоса Мелхиседека, который принес хлеб и вино (Быт 14:18): Мелхиседек и есть Логос, который действует среди нас и приносит нам в дар то, без чего невозможно человеческое бытие, и потому он предстает одновременно как священник, творящий вселенскую литургию (Barrett, 211 f.).

Едва ли Иоанн, повествуя о чуде в Кане, сознательно связывал его с историей Мелхиседека – такое предположение представляется более чем сомнительным. Но поскольку Сам Иисус, раскрывая смысл Своего посланничества, отсылает к Псалму 109, в котором возникает тема священнического служения Мелхиседека (Пс 109:4), поскольку Послание к Евреям, теологически близкое к Евангелию от Иоанна, содержит в себе развернутое изложение сути священнического служения «по чину Мелхиседека» (Евр 7), то есть содержит в себе основы богословия Мелхиседека, поскольку Иоанн представляет Иисуса как Воплощение Слова Божия – как Самого Бога и поскольку, наконец, Господь даровал хлеб и вино как знаки Нового Союза‑Завета, то мы вполне имеем право рассматривать историю чуда в Кане в широком контексте, позволяющем увидеть в канских событиях черты мистерии Логоса и творимой Им вселенской литургии, внутри которой происходит полное перерождение дионисийского мифа, обнажающее его сокровенный истинный смысл.

 

Если история чуда в Кане связана с образом плодов, вкушаемых от виноградной лозы с ее богатой символикой, то прощальные слова Иисуса, приводимые Иоанном (Ин 15), содержат в себе мотив виноградной лозы, восходящий к древней традиции бытования этого образа, который раскрывается здесь во всей своей глубине. Для того чтобы понять эти слова Иисуса, необходимо рассмотреть хотя бы один ветхозаветный текст, связанный с темой виноградной лозы, а также коротко остановиться на одной притче из синоптических Евангелий, которая, опираясь на образ, данный в Ветхом Завете, развивает его, наполняя новым смыслом.

В Книге пророка Исайи мы встречаем песню о винограднике (Ис 5:1–7). Пророк поет ее на празднике Кущей посреди всеобщего веселья, которым сопровождался этот восьмидневный праздник (ср. Втор 16:14). Представим себе, как проходило празднование: шатры из ветвей, обильное угощение, и вот появляется пророк, присоединяется к празднующим и возвещает о том, что собирается спеть им песню о своем друге и его винограднике. Все знают, что под «виноградником» подразумевается невеста (ср. Песн 2:15; 7:13), и потому ожидают, что это будет легкая песня, подходящая к обстановке веселого праздника. И действительно, начало песни выдержано именно в таком духе: у одного человека был кусок хорошей тучной земли, на которой он насадил отборные виноградные лозы, а потом всячески обихаживал их, дабы уродился добрый виноград. Далее настроение меняется: виноградник не оправдывает ожиданий хозяина, который вместо отборного сочного винограда получает несъедобные дикие ягоды, кислые и твердые. Слушатели понимают: невеста оказалась неверной, она не оправдала доверия и надежд, принесла другу разочарование в любви. Как же развиваются события дальше? Друг отдает свой виноградник на всеобщее попирание – отталкивает от себя свою невесту, обрекая ее на бесчестие, к которому она сама себя приговорила.

И тогда становится ясно: виноградник, невеста – это народ Израиля, это те, кто присутствует на празднике, те, кому Бог, подарив Тору, указал путь правды, те, кого Он любит и для кого Он сделал всё, те, кто в ответ на это преступил закон, забыл правосудие и начал жить в беззаконии. Так любовная песня превращается в суровое обвинение, сулящее неотвратимую кару. Заканчивается песня мрачной картиной тьмы, что поглотила собою Израиль, отданный Богом на «попирание», безо всякой, кажется, надежды на будущее. Этот образ опустошаемого виноградника, только намеченный здесь, развивается затем в Псалме 79, где разорение виноградника описывается как уже свершившееся событие, которое и становится поводом для вознесения жалобы к Богу: «Из Египта перенес Ты виноградную лозу, выгнал народы и посадил ее; очистил для нее место <…> Для чего разрушил Ты ограды ее, так что обрывают ее все, проходящие по пути?» (Пс 79:9–15). Далее жалоба обращается в просьбу: «…посети виноград сей; охрани то, что насадила десница Твоя, и отрасли, которые Ты укрепил Себе. <…> Господи, Боже сил! восстанови нас; да воссияет лице Твое, и спасемся!» (Пс 79:15–20).

 

Таково было положение, в котором оказался после Исхода народ Израиля и в котором он, при всех перипетиях своей исторической судьбы, продолжал пребывать и в дальнейшем, таковы были условия, в которых Иисус жил в Израиле и в которых Он взывал к совести Своего народа. В одной из более поздних притч, рассказанных Им в преддверии последнего пути, Он вспоминает песню пророка Исайи и дает ей новый поворот (Мк 12:1–12). Правда, здесь центральным образом становится не виноградная лоза как символ Израиля, а виноградари, получившие «в аренду» виноградник, хозяин которого «отлучился» и теперь просит доставить ему «плодов». Хозяин посылает одного за другим своих слуг, которые приходят к виноградарям, чтобы по поручению своего господина забрать причитающуюся ему долю. Эти тщетные попытки символизируют собою постоянное борение Бога за Израиль и с Израилем, а вся история измывательств над «слугами» и их убиения вызывает в памяти историю пророков, их страдания и тщетность их усилий.

Под конец хозяин виноградника предпринимает последнюю попытку и посылает своего любимого сына, наследника, который по закону вправе обратиться в суд, чтобы заявить о своих притязаниях, и который уже только поэтому может рассчитывать на почтительное отношение. Но у виноградарей иная логика. Именно потому, что явившийся сын – наследник, виноградари убивают его, чтобы завладеть виноградником окончательно и бесповоротно. И здесь Иисус, рассказывающий притчу, задает вопрос: «Что же сделает хозяин виноградника?» – и отвечает: «Придет и предаст смерти виноградарей, и отдаст виноградник другим» (Мк 12:9).

 

В этом месте притча, подобно песне пророка Исайи, перестает быть просто рассказом о неких давно прошедших событиях, но вторгается непосредственно в то время, в котором находятся слушатели. Вся история неожиданно переносится в настоящее. Слушатели понимают: Он говорит о нас (Мк 12:12). Он хочет сказать нам: подобно тому как вы поносили пророков и убивали их, так и Меня вы хотите убить, о вас говорю я и о Себе.

 

Современное толкование останавливается на этом месте и тем самым поворачивает всю притчу снова в плоскость прошедшего: получается, что притча повествует только о том, что происходило тогда, о неприятии современниками Иисуса Его вести, о Его крестной смерти. Но Господь всегда говорит в настоящем, одновременно обращая нас к грядущему. Он всегда говорит с нами и о нас. Достаточно раскрыть глаза, чтобы убедиться: ведь то, что описывается здесь, имеет самое прямое отношение ко дню сегодняшнему. И логика «виноградарей» – это логика Нового времени, логика нашего времени: мы объявляем Бога умершим и сами становимся богом. Наконец мы перестали быть собственностью другого, мы сами себе хозяева и распоряжаемся не только собой, но и всем миром. Мы наконец можем делать то, что нам нравится. Мы отменяем Бога; нет больше над нами никакой меры вещей, мы сами себе мера. «Виноградник» принадлежит нам. Сегодня мы постепенно начинаем понимать, что из этого получается и каковы последствия такой логики для человека и мира…