Тенденции на будущее. Перспективы

В обозримом будущем, безусловно, нужно ожидать развития части наличных тенденций в леворадикальном сообществе.

Первой из таких тенденций можно считать уже сейчас заметное нарастание внутреннего радикализма леваков и степени неприятия ими внешнего мира вообще, социального строя и политического режима России в частности. Похоже, это связано, среди прочего, с вымыванием из леворадикальных кругов наиболее умеренных представителей движения и наиболее “нормальных”. Например, группы наиболее умеренных и наиболее социально адаптированных студентов – членов “Студенческой защиты” в провинции явно демонстрируют стремление порвать с леворадикальной традицией и избавиться, сохраняя название, от имиджа “бунтарей”. Одновременно с таким групповым выходом из левацких рядов широко практикуется и индивидуальный.

Если не считать “пролетаристов” и “Студенческую защиту”, леваки уже сейчас медленно превращаются, теряя массовость, в своеобразное гетто – замкнутый мир десоциализированных фанатиков, экстремистов (по образу жизни и по образу действия), неудачников, маргиналов. Уже сейчас заметно, что по мере развития этого процесса в рядах леваков нарастает удельный вес лиц психически неуравновешенных (и даже откровенно нездоровых), зависимых от алкоголя и наркотиков, а также предпочитающих нигде не работать и живущих за чужой счет (родителей, любовников или любовниц, у троцкистов – за счет иностранной помощи). Надо иметь в виду, что “попутчики”, маргинализация которых сопровождалась их деполитизацией, из леворадикального сообщества в основном уже выпали – и сейчас маргинализируются уже “неисправимые”, “идейные” леваки, которые, как известно, склонны всякое ухудшение своего имущественного или социального статуса увязывать с несовершенством социального или политического строя (и обладают достаточным теоретическим багажом для такой увязки). Таким образом, к идейному неприятию внешнего мира, социального строя и политического режима в России у этой части леваков прибавляются и основания для личной неприязни.

Таким образом, усиление экстремистских настроений леворадикалов подпитывается их дальнейшей маргинализацией, а также и чувством нарастающего бессилия, связанного с упадком и кризисом движения. Естественно, это должно толкать часть леваков к демонстративно экстремистскому поведению – в надежде привлечь к себе внимание как СМИ, так и “угнетенных масс”, во-первых, и компенсировать чувство собственного бессилия – во-вторых. Такой демонстративный экстремизм уже проявлялся неоднократно в последние годы – и в значительной степени был спровоцирован примером “Студенческой защиты”, создавшей себе имидж “самой крутой” левацкой организации за счет студенческих беспорядков. Но если студенческие беспорядки 1994–1995 гг. приводили к определенным результатам (удовлетворение властями требований студентов, создание организаций “Студенческой защиты” на местах), то аналогичное экстремистское поведение в будущем чем дальше, тем больше обречено носить самоцельный и самодостаточный характер.

Психологическая готовность для такого поведения в левацком мире (в первую очередь среди анархистов) уже заложена. Окружающий мир однозначно воспринимается леваками не просто как недружественная, а как откровенно враждебная среда, и потому переход к агрессивному поведению представляется им естественным – по известной формуле “всякое революционное насилие есть ответное насилие”: “Самозащита – это реакция на окружающую среду, если этот мир угрожает тебе – ты должен его убить” [465].

Лидер Инициативы революционных анархистов (ИРЕАН) и “Студенческой защиты” Дмитрий Костенко в знаменитом тексте “Назад к Нечаеву”, сам того не осознавая, зафиксировал именно такое психологическое состояние – состояние готовности к конфликту с внешним миром (и даже стремление к такому конфликту – пусть и самоубийственному): “Вместо свободных территорий мы предлагаем свободные сообщества, когда люди, продолжая жить в отвратительных условиях капиталистической действительности, заключают между собой договор,... становятся в отношениях между собой свободны и живут по своим законам. Своего нельзя обмануть, а во внешнем мире допустимы любые средства, можно лгать, красть, мошенничать, печатать фальшивые деньги, клятвопреступничать, присягать и отрекаться по двадцать раз на дню, заключать любые альянсы, лишь бы во вред Системе” [466]. Безусловно, сам Костенко понимает, что создание “автономных сообществ”, находящихся в открытом конфликте с внешним миром, – это вариант гражданской войны (без “освобожденных территорий”, т.е. вариант “диффузированной гражданской войны”, какую вели с властями “Красные бригады” в Италии, РАФ в ФРГ, “Тупамарос” в Уругвае и ведут ЭТА в Испании, ИРА в Великобритании и т.п.). Однако гражданская война уже перестала быть пугалом для леваков. Ищущий пути примирения с религией “последний теоретик” КАС Петр Рябов, которого его оппоненты в анархистском движении называют “кабинетным анархистом”, с неожиданной резкостью пишет: “Расхожий штамп советского неформалитета – святая убежденность в том, что “гражданская война – это наихудшее зло”! Но неужели это так? Нет – гражданский мир, мир рабов с деспотами, мир палачей с жертвами – хуже всего!” [467] Интересно, что эта апология гражданской войны датирована еще июлем 1992 г. (хотя и опубликована позднее) – то есть тогда же, когда другой видный деятель КАС – Влад Тупикин самым сильным обвинением против Лимонова считал обвинение в “желании гражданской войны” [468].

П. Рябов – один из наиболее теоретически грамотных и серьезных анархистов в России – безусловно, лишь отражает общую картину психологической маргинализации значительной части анархистского сообщества и тенденцию к добровольному замыканию части этого сообщества в духовно-моральном гетто: “Борьба с Системой – это борьба не только и не столько против конкретной Власти, сколько, как это ни парадоксально, – против общества, против народа, против самого себя... Тут мало разума, тут нужно отчаяние и ненависть...” [469]; “У сегодняшнего революционера нет ни почвы под ногами, ни веры в светлое будущее, ни культурной “среды обитания”, ни теоретиков и мучеников движения, ни живых традиций, – ничего, кроме одинокой и субъективной жажды – до конца противостоять Дракону Системы” [470].

В принципе, подобное идейно-психологическое состояние у представителей внесистемной оппозиции возникает на стадиях, предшествующих переходу к более радикальным формам деятельности, например, к индивидуальному террору. Это прослежено исследователями и на примере западных леваков 60-х гг., и на примере русских революционеров XIX в. [471] И хотя в самое последнее время интерес к различным методам вооруженной борьбы в левацком мире, как уже говорилось выше, чрезвычайно обострился, а в “Черной звезде”, например, уже всерьез пишется то, что в 1991 г. из соображений подросткового “стёба” писал О. Новиков в газете “Че” [472], едва ли можно ожидать перехода известных лиц и структур леворадикального мира к практике индивидуального политического террора или иным формам систематического политического насилия. Другое дело, что опубликованные в леворадикальной прессе апологетические статьи о революционном терроризме, инструкции по изготовлению и применению взрывчатых веществ и тому подобные материалы могут “вдохновить на подвиги” некоторых читателей из числа самых молодых или наиболее отчаявшихся. Однако еще вероятнее, что такую роль могут сыграть примеры Чеченской войны или широкомасштабного уголовного террора последних лет.

И, хотя с октября 1996 г. в России произведено четыре известных террористических акта, ответственность за которые взяли на себя некие левые революционные организации (взрыв в военкомате Северо-Восточного административного округа в Москве, взрыв у военного представительства Перу в Москве, поджог автомобиля и попытка поджога магазина и склада в Духовском переулке в Москве и, наконец, подрыв памятника Николаю II работы В. Клыкова), опираясь на данные, циркулирующие в леворадикальном сообществе, можно утверждать, что существующие левацкие организации России к этим актам непричастны. Собственно, вопреки широко распространенному мнению, попавшему в газеты [473], все эти акты, видимо, даже не были произведены одними и теми же лицами. Во всяком случае, даже если первые три акта и были совершены одними и теми же людьми, эти люди оказались не в состоянии хотя бы выучить название собственной организации: то это “Новая революционная альтернатива”, то “Новая революционная армия”, то “Новая революционная инициатива” [474]. Другое дело, что эти террористические акты оказали, конечно, стимулирующее воздействие на леваков в России – и при повторении таких актов это воздействие будет все усиливаться.

Обратной стороной нарастающего радикализма является тенденция к самоизоляции (сектанству), проявляющаяся у отдельных организаций (троцкистов, КРАС–МАТ и т.д.). Это также – проявление психологического экстремизма леваков, только в другой форме: “авангард” выступает не как “боевой отряд” “уличной борьбы”, а как “сплоченное ядро”, “руководящий центр” будущей “социальной революции”. Очевидно развитие этой тенденции в обозримом будущем как “классической” и хорошо прослеженной на примере разных стран и разных эпох и как получившей уже сейчас определенное теоретическое обоснование: “Я не желаю подталкивать падающего (анархистское движение в России. – А.Т.). Пусть падает сам, если заслужил. И пусть даст дорогу тому, кто придет на смену – нормальному настоящему анархическому движению, небольшому, но стойкому, без дурацких ультра“недогматических” новшеств и заимствований из капитализма, национализма, рынка, марксизма и т.д., и т.п.... Анархо-синдикализм – это не внесение ан.-сознания в рабочие массы, а мировой опыт само организации людей (неважно, какой профессии, “рабочей” или “интеллектуальной”) для защиты своих собственных прав и интересов своими силами и на неирархической основе... Сколько бы людей ни принимали на сегодня участие в “реальном” движении” [475].

Другой тенденцией, которая сейчас едва просматривается, но которая будет набирать силу, безусловно является перенесение центра тяжести леворадикального движения из столиц (Москва, Санкт-Петербург) в провинцию.

Москва и Санкт-Петербург все еще имеют традиционный для России статус центров общественного движения. Это относится и к леворадикальному миру. Но даже сейчас такой статус носит чисто формальный характер. Москва и Санкт-Петербург скорее играют роль информационно-передаточных центров и пунктов, через которые осуществляется контакт с заграницей. Ни одной жизнеспособной чисто московской или петербургской левацкой организации в последнее время не возникло. Напротив, все новые леворадикальные организации, появившиеся в последнее время, возникли и действуют в провинции: САКС – в Самаре, ФАК – на Кубани, ЕЛДА – в Липецке, ПРОВО – в Воронеже, ПСР – в Петропавловске-Камчатском и т.д.

Более того, активность уже существующих московских леворадикальных организаций упала до минимума, а среди общероссийских леворадикальных организаций (или организаций, имеющих центр в Москве и филиалы в нескольких регионах) какие-то признаки активности проявляют именно провинциальные отделы, при ступоре московских “центров”. Это хорошо видно на примере КАС, Московская организация которой формально не распущена, но реально отсутствует (после гибели Николая Муравина, ухода в личную жизнь Михаила Цовмы, включения в мир “большой политики” Александра Шубина и переключения на работу в структурах “Хранителей Радуги” секретаря МО КАС В. Тупикина). В то же время КАС сохраняет активность в Сибири (Омске, Томске, Северске и отчасти в Хабаровске). Точно так же и Ассоциация движений анархистов (АДА) проявляет некоторую активность в провинции, но не в Москве.

У троцкистов – аналогичная картина. Деятельность Социалистического рабочего союза (СРС) в Москве заморожена, в то время как отделение СРС в Днепропетровске действует достаточно активно. Точно так же наблюдается полный развал “центральной секции” Комитета за рабочую демократию и международный социализм (КРДМС) в Москве, но фиксируется некоторая – пусть минимальная – активность КРДМС в провинции.

Подобную картину можно наблюдать и у “новых левых”. Профсоюз “Студенческая защита – Москва” развалился, Общероссийский Исполком “Студенческой защиты” свернул деятельность до минимально координирующей – а в провинции отделения “Студенческой защиты” активно функционируют, растут численно. Фиолетовый Интернационал / “Партизанское движение” / “Коммунистический реализм” в Иванове, Владимире, Самаре как самостоятельное образование (не замкнутое на сотрудничестве с НБП) гораздо активнее, чем в Москве и Санкт-Петербурге.

“Пролетаристы” (ОПОР) вообще не представлены в Москве, но достаточно активны в провинции.

Под этим явлением лежит объективная основа. Москва, как столица, превращается в город, на который замыкаются международные финансовые потоки, в “витрину капитализма”, оазис Запада в России. Имущественный статус жителей здесь выше, чем в провинции – и нет оснований считать, что в обозримом будущем ситуация радикально изменится. Занятость в Москве выше, чем в провинции, возможность самореализации леворадикалов вне сферы левацкой политической деятельности (профессиональной неполитической – как статусных интеллигентов, либо даже общественной, но в рамках “официальных” политических структур) несравнимо выше, чем в провинции. В Москве наблюдается очень незначительный по сравнению с провинцией приток молодежи в левацкий мир. Таким образом, леворадикальное сообщество в Москве быстро стареет. Московские леваки оказываются – и далее этот процесс будет все более заметным – обременены связанными со старением болезнями, семьей, детьми, необходимостью выполнять формальные служебные обязанности и т.п. Естественно ожидать, при такой ситуации, в будущем отход многих москвичей от активной политической деятельности (и даже общественной вообще) и переключение на реализацию частных интересов: обеспечение научной, служебной и т.п. карьеры, обеспечение благосостояния своего и своей семьи и т.д. Кроме того, те из леваков, для кого “левизна” – случайный эпизод, “ошибка молодости”, либо те, кто обладает большими амбициями, имеют в Москве больше, чем в провинции, возможностей для вертикальной мобильности на общественной арене, так как в Москве уже сложилась разветвленная политическая и околополитическая инфраструктура: информационные, аналитические, социологические, политологические, прогностические, консалтинговые и т.п. центры, аппараты Госдумы, Совета Федерации, правительства, Администрации президента, правительства Москвы, центральные органы партий, движений, профсоюзов и т.п. Работа в этих структурах дает в перспективе возможность занять определенное место в истеблишменте. По этому пути уже пошли лидеры КАС и КАС-КОР.

В то же время в провинции, особенно по мере продолжения процесса деиндустриализации и особенно нарастания социального и имущественного расслоения, можно ожидать определенного оживления левацкой деятельности, так как некоторые варианты леворадикальной идеологии должны будут привлекать к себе часть маргинализированного населения. При этом пропасть между Москвой и провинцией будет углубляться: как по имущественному и финансовому положению леваков (и населения вообще), так и по образу мышления. Уже сейчас наблюдается активизация интернационалистических (и даже прямо антипатриотических) настроений среди леваков и значительной части левых вообще в Москве – и, напротив, нарастание националистических (и даже откровенно шовинистических) настроений в провинции. Логично ожидать закрепления (а, возможно, и усиления) этой тенденции в будущем. Собственно, уже сегодня заметна явная неприязнь части провинциальных леваков к москвичам именно как к “зажравшимся, избалованным вниманием СМИ и склонным к продажности” столичным жителям [476]. В принципе, указанная тенденция характерна для стран т. н. капиталистической периферии, где радикальные революционные движения имеют материальную и человеческую базу не в столицах (“анклавах капиталистической метрополии”), а именно в провинции – и в случае развития революционных событий столицы последними в стране оказываются под контролем революционеров (Гавана, Манагуа, Сайгон, Пномпень и т.д.).

Можно смело прогнозировать в будущем и развитие обеих формально взаимоисключающих тенденций – усиления борьбы с фашизмом и усиления сотрудничества с НБП.

При этом и одно явление, и другое обречены носить несколько ущербный характер. Активизация борьбы с фашизмом будет зависеть, во-первых, от степени агрессивности русских националистов по отношению к левакам – то есть антифашистская активность части леваков будет вынужденной. Во-вторых, антифашизм части леваков будет носить характер психологической компенсации. Не представляя какой-либо угрозы своему “титульному” врагу – рыночной системе (капитализму), леваки сосредоточатся на борьбе с фашистами как с более слабым противником, к тому же не одобряемым и институтами буржуазной демократии. Подобное поведение леваков хорошо известно по ряду западноевропейских стран (“антифа”).

Впрочем, часть леваков понимает компенсаторный характер такого антифашизма: “Самый большой подлог произошел с понятием фашизма... 20 лет назад фашизм отождествлялся прежде всего с системой, и наступления фашизма ожидали из недр системы просто путем перехода власти к наиболее реакционным силам или через ужесточение аппарата подавления (Чили, Греция)... теперь само понятие фашизма связывают именно с маргинальными или чуть более респектабельными группами вне системы. Тогда тоже происходили столкновения с ультраправыми, но все же борьбу с фашизмом связывали в первую очередь с борьбой против системы и уничтожением системы, а сегодня под антифашизмом понимают мордобой со скинхедами или собрание о том, почему в этом году Ле Пен получил на пять процентов больше голосов, чем в прошлом. И в этой борьбе готовы прибегать даже к помощи ненавистного государства. Впрочем, ультраправые поступают точно так же. Ведь и те, и другие являются объектом манипуляций” [477]. Именно эта часть леворадикалов уже сегодня контактирует с НБП и будет контактировать и дальше, причем, вероятно, теснее и теснее. Поскольку ни леваки, ни НБП в обозримом будущем не выйдут за пределы мира маргинальной политики, то наиболее вероятным исходом такого сотрудничества станет постепенное (и, возможно, долго не оформляемое официально) распадение этого блока по регионам на два варианта: “пролевацкий” вариант, когда в том или ином регионе и НБП, и сотрудничающие с ней леворадикалы, независимо от названия, фактически будут являться представителями левацкого мира, и “пронационал-большевистский” вариант, когда те же силы, независимо от названия, фактически будут представителями НБП. В дальнейшем при развитии этих тенденций должно будет произойти просто инкорпорирование леваков в НБП – в одних местах (как это уже имело место в Санкт-Петербурге с группой “Рабочая борьба”) либо, напротив, инкорпорирование (превращение) местных отделений НБП в “левацкую тусовку”.

Сколько-нибудь серьезную угрозу блок НБП – леворадикалы сможет представлять только в случае выработки им оригинальной “национально-освободительной антиимпериалистической” идеологии (по типу идеологии ФНО Алжира), однако пока нет никаких признаков того, что это в принципе возможно.

Более вероятным представляется не создание “национально-освободительной антиимпериалистической” идеологии (жизнеспособной в странах “третьего мира”), а развитие процесса по типу стран “первого мира” (т.е. Запада): соединение отдельных идеологических элементов, традиционных для правой внесистемной оппозиции, с отдельными идеологическими элементами, присущими левой внесистемной оппозиции (в 1997 г. этот процесс был назван политологами США “fusion conspiracy”). Собственно, по этому пути уже сегодня идет НБП.

Можно смело прогнозировать увлечение экологизмом в ближайшее время среди леворадикалов. В первую очередь это будет касаться, конечно, анархистов. Относительно стабильная деятельность анархо-экологистской группы “Хранители Радуги” на фоне откровенного упадка остального анархо-сообщества, умело поставленная анархо-экологистами самореклама, финансовая подпитка экологистских проектов с Запада (как напрямую, так и через менее радикальные “зеленые” структуры) неизбежно должны привлечь к экологистскому движению новых адептов – как из числа “анархистского молодняка”, так и из числа “старых” леваков, стремящихся к “живой работе”, активной деятельности. То, что относительная стабильность деятельности анархо-экологистов не равнозначна прогрессу, т.е. не имеет шансов на развитие, большинством леворадикалов пока не осознается.

Очевидно, однако, что эта стабильность в самое непродолжительное время сменится спадом. Собственно, уже сейчас ясно, что деятельность радикальных экологистов не приносит ожидавшихся результатов. По мере осознания леворадикальным сообществом реформистского характера экологистской деятельности от экологизма отпадут наиболее последовательные и теоретически подготовленные леваки. С другой стороны, уже сейчас начинается процесс вытеснения радикальных экологистов (анархо-экологистов, в том числе) из природоохранной сферы более умеренными экологистами, без проблем вписывающимися в стандарты буржуазно-демократического общества [478].

Поскольку экологистское движение в России “сидит на игле западных грантов” [479], а число и объем западных грантов на Россию постоянно сокращается, то по мере развития этого процесса неизбежно будет обостряться борьба за западную помощь. В конце концов радикальные экологисты будут оттеснены от западной помощи умеренными группами и организациями, идеологически более “надежными”. Уже сейчас ведущие экологистские организации склонны открещиваться от “Хранителей Радуги” как от “экстремистов”.

Можно смело прогнозировать закат “оранжевого” движения. Являясь специфической формой сатирической пропаганды (“пропаганды смехом”) в стабильных и сытых обществах, “оранжевое” движение не сможет существовать в быстро меняющемся российском обществе, в условиях калейдоскопически быстрой смены духовных и эстетических ориентиров, перманентного экономического кризиса и нарастающего социального расслоения. На это обратил внимание Вадим Дамье: “В Нидерландах 70-х и в Польше 80-х оранжевые игры были наступательными. У нас они вымучены. Людям не хочется смеяться. Разве что сквозь слезы” [480]. И хотя анархисты по привычке еще пытаются проводить “оранжевые” акции и печатать (вплоть до начала 1997 г.) “оранжевые” тексты (например, в журнале “Анархия” [481]), но даже в анархистском мире они вызывают в основном непонимание и раздражение.

Также можно смело прогнозировать усиление идеологического разброда и идейного разложения анархистской части леворадикального сообщества. Анархисты в СССР/России в 80-е – 90-е гг. отличались поразительным теоретическим невежеством и исключительной неспособностью к плодотворному теоретизированию. Вполне благожелательный к анархистам автор, тесно сотрудничавший с ними в рамках Череповецкого радикально-экологистского проекта, Кирилл Привезенцев еще в 1993 г. констатировал теоретическое убожество анархистов (даже по сравнению с другими направлениями современной российской общественной мысли, продемонстрировавшими способность лишь к “весьма слабому популярному изложению теоретических достижений прошлого”) и полную неспособность анархистов разработать какую-либо теоретическую концепцию, адекватную сегодняшним российским условиям (“а только это, – справедливо указал К. Привезенцев, – и можно было бы признать собственно теоретической работой”) [482].

Современные российские анархисты, неспособные к теоретической работе, подрывают таким образом сами основы существования анархистского движения. Попытки выйти из теоретического кризиса предпринимаются анархистами обычно на пути выхода за пределы собственно анархистской идеологии (в первую очередь, за счет привлечения идей “новых левых”), что гарантирует исчезновение в перспективе собственно анархистского движения – по мере осознания членами анархистских организаций, воспринявших неанархистские идеи, того факта, что они, собственно, уже не являются анархистами. Реакцией на такое (стихийное, судя по всему) развитие событий является попытка незначительной части анархистов “вернуться к истокам” – к чистому повторению теорий анархизма второй половины XIX – начала XX в. Это, конечно, тупиковое направление. В области организационной подобное развитие событий может гарантировать только замыкание таких “ревнителей идеологической чистоты анархизма” в рамках микроскопических сект, которых и “группами”-то назвать будет нельзя. В области теоретической возврат к “первоначальной чистоте” какой-либо идеологической системы (феномен, известный в истории идей как “ривайвализм”) считается верным признаком исчерпанности данной идеологии на парадигмальном уровне. Это осознается и некоторыми бывшими анархистами, например, бывшим идеологом КАС А. Шубиным: “Возвращение части анархистов к идеологическим постулатам начала века – признак деградации части движения в 1991–1995 гг.” [483].

Можно назвать лишь одного анархиста, который, осознав абсолютное несоответствие анархистских доктрин реалиям сегодняшней России, пытается провести теоретическое обновление анархизма. Это Петр Рябов. Но П. Рябов не является официально теоретиком какой-либо организации (КАС он добровольно покинул), а его теоретические новации сами по себе прекрасно укладываются в указанную тенденцию распада “чистого анархизма”. Теоретические построения П. Рябова выходят за рамки собственно анархистской идеологии и являются достаточно эклектичным соединением анархистских, экзистенциалистских, персоналистских, ницщеанских и многих других идей. Идеологические построения П. Рябова можно смело рассматривать как “первую ласточку” будущего идейного развала российского анархизма – во всяком случае, отхода от анархизма его наименее догматической и наиболее думающей части. П. Рябов всего лишь “озвучивает” на уровне “первичной рефлексии” то, что многие анархисты смутно чувствуют, но не могут выразить. Во-первых, это растерянность перед изменившимися внешними условиями существования, подавленность и потерянность перед “молохом цивилизации”, отсутствие веры в собственные силы и собственные идеи: “Мы сегодня не можем не знать, что все бывает и все возможно, раз существуют АЭС и атомные бомбы, Кашпировский и фашисты, СПИД и теория относительности и 101-я комната Оруэлла, где умельцы в пять минут делают из святых – злодеев и предателей. Что значит сегодня быть “передовым человеком”, “идти в авангарде”, сокрушая обломки вчерашних устоев? Идти в авангарде падения в пропасть? Быть передовым бараном, радостно и бездумно увлекающим за собой на дно все человеческое стадо?” [484]

Во-вторых, нарастают субъективизм, волюнтаризм и иррационализм, близкие по породившие их причинам к аналогичным тенденциям в раннем экзистенциализме и раннем фашизме: “Необходим отказ от ориентации на традиции просвещения и позитивизма, предполагающие объективность, однолинейность и механицизм в подходе к постижению явлений человеческого мира. Напротив – диалогичность, понимание множественности человеческих смыслов и раскрытие экзистенциального и необъективированного в личности, отказ от абсолютистских претензий рационализма, мужественная решимость без страха смотреть в бездну, таящуюся в человеке – только это сегодня может избавить анархизм от хронической слепоты и слабоумного самообольщения” [485]. Отсюда естественно рождается апология экзистенциального бунта, объективно не мотивируемого и не способного к организационному оформлению: “У сегодняшнего революционера нет ни почвы под ногами, ни веры в светлое будущее... – ничего, кроме... субъективной жажды – до конца противостоять Дракону Системы” [486]. По сути это отступление к паниндивидуализму М. Штирнера – варианту анархистской теории, максимально сопротивляющемуся всяким упорядоченным организованным формам общественной и политической деятельности. Не случайно в самое последнее время среди анархистов (в первую очередь, московских) обострился интерес к Штирнеру [487]. Штирнерианское восприятие себя в мире, уже сейчас все более свойственное “анархистскому молодняку”, выражено у П. Рябова так: “Пусть мир рушится, пусть надежде нет места, пусть земля покрыта концлагерями и публика рукоплещет тирану – довольно того, что я – я, осознающий себя свободным и ответственным в мире холопства и безответственности, – не принимаю всего этого” [488].

Нарастание подобных тенденций было характерно в 70-е гг. для западных “новых левых” – и явилось одной из несомненных причин заката движения “новых левых” на Западе. Видимо, не случайно то, что один из первых пропагандистов идей “новых левых” среди российских анархистов П. Рябов повторяет сегодня путь западных “новых левых”.

Отказавшись от объективных критериев (экономических, социальных или социологических, политических или политологических и т.п.), П. Рябов выводит обоснование анархистской позиции в область морали: “Анархисты прошлого пытались доказать, что современное общество неизбежно движется к анархии... А что, если анархия не неизбежна? А что, если зло, насилие, существующее от века и отлившееся в государство и эксплуатацию, не искоренить никогда?... А что, если, наконец, человечество доживает считанные дни, и встающий рассвет увидит не цветущие сады анархии, а выжженную и безлюдную пустыню? Что из этого? Понятно, что в плане общетеоретических, социологических и прочих построений это что-то меняет, и существенно, – но что это меняет для человека, стремящегося в любых условиях сохранить в себе человечность, не оскотиниться, не стать рабом или тираном, овцой и овчаркой?” [489] Однако, поскольку отдельная анархистская мораль до сих пор не разработана, П. Рябов естественным образом обращается к религиозной морали: “... ныне необходимо переосмыслить былую... антиклерикальную и богоборческую традицию освободительного движения и преодолеть сложившийся тогда стереотип о том, что “критика религии есть начало всякой критики” (Маркс). Ругать сегодня религию – отчасти стрелять из пушек по воробьям, отчасти же – служить новым языческим идолам и кумирам в одевании новых пут на человека... Свободу нельзя ни “доказать”, ни “опровергнуть” – в нее можно только верить...” [490] Собственно, здесь П. Рябов намечает план создания новой религиозной системы, где на место Бога подставляется Свобода, а в качестве внутренней силы предписывается фанатизм. В принципе, это возможный вариант, особенно если такая новая религия приобретет своих фанатиков и мучеников, которые затем будут провозглашены “святыми”. Однако в условиях избыточного многообразия религиозных культов в современной России такая “новая религия” вряд ли приобретет хоть сколько-то заметное число последователей. Кроме того, нельзя не сказать, что по предложенному П. Рябовым пути уже пошли в 70-е гг. “новые левые” на Западе – и зашли в тупик.

Неспособность создания или реновации теоретической системы тем или иным общественным течением является признаком его обреченности. “Исторические лидеры” КАС – А. Исаев и А. Шубин – пытались создать (пусть неудачно) собственную теоретическую систему (“общинный социализм”). Спустя менее чем 10 лет “последний теоретик” КАС П. Рябов принципиально отказывается от создания целостной теоретической системы, вводя в основание своих построений произвол, абсолютизируя субъективизм, отказываясь дефинировать базовые термины своих построений (“должное”, “человеческое”, “свобода” и т.п.): “Альфа и омега анархического мировоззрения – личность, субъективность, свобода, творчество, бунт против существующего и бесчеловечного во имя должного и человечного... Как можно все это доказать, уловить в общие, безличные и объективные сети науки?!... Мы можем сказать – что есть зло, отчуждение, несвобода, но никогда не можем сказать – что есть свобода и что есть личность... теоретически нельзя ни доказать, ни опровергнуть того, что человек достоин быть свободным и свободен освободиться от насильственной опеки (прежде всего – со стороны государства)... Анархия невозможна, анархизм вечен!” [491]

Если теоретическая мысль российского анархизма и дальше будет развиваться в том направлении, которое продемонстрировал П. Рябов, нетрудно предвидеть, что наиболее активные анархисты в обозримом будущем будут поглощены родственным течением леворадикалов – “новыми левыми” (даже если персонально эти анархисты будут сами себя продолжать называть “анархистами”). Собственно, это происходит местами в провинции уже сегодня.

С другой стороны, в анархистских кругах усиливается понимание необходимости создания структурированных и дисциплинированных организаций. С призывом к созданию таких структур выступил С. Фомичев [492]. С аналогичным призывом (“создание революционной организации... насущное требование жизни...”) выступил и П. Рябов [493].

Однако создание такой организации не представляется возможным. Между сторонниками анархии в России отсутствует необходимый для этого уровень взаимного доверия, отсутствует необходимая степень самопожертвования (в отличие, например, от народовольцев), отсутствуют организаторские таланты и привычка к дисциплине, отсутствует, наконец, единая, приемлемая для всех (хотя бы в общих чертах) жизнеспособная теория. Присущий анархистам индивидуализм (к тому же, нарастающий, как видно из теоретических построений П. Рябова, в касовский период очень дисциплинированного и исполнительного члена Конфедерации) также препятствует организации. Это осознает и часть самих анархистов: “... анархисты никак не могут прийти к необходимости элементарной самоорганизации, самодисциплины и самоограничения. То есть такие слова они употребляют, но только как атрибут будущего... они тут же раскалываются на мелкие фракции и начинают между собой собачиться” [494].