Организация, основанная Польским подпольным правительством для спасения евреев.

Это была единственная в оккупированной немцами Европе организация такого типа, общее руководство и финансирование которой осуществлялось правительством страны в изгнании.

Меган вдруг оживилась.

– Боженна! Нам надо сфотографироваться здесь, у памятника, для Боженны, – объяснила она переводчику. – Это наша американская подруга польского происхождения. Этот памятник установлен здесь и ее стараниями тоже!

Пока они фотографировались, Мистер К. думал, какая же грандиозная история скрывается за простым текстом, выбитым на этой табличке. Он размышлял, чем же их попытка рассказать историю Холокоста отличалась от всех прочих, ведь их было так много, будто души мертвых требовали от живых создать хотя бы какой-то архив памяти. Может, их заметили благодаря упорству и невинной простоте девочек? Или благодаря и тому и другому? Может, они просто сделали это в нужный момент? Он знал, что ответить однозначно на эти вопросы вряд ли возможно, да и нужно ли? Тем более что главное ясно: будущее знать невозможно, но если тебе в руки передали факел истории, его нужно честно нести – людям. Чтобы оставаться человеком.

 

Глава 26

Рассказы

Варшава, май 2001

Пресса в тот день не отставала от них ни на секунду: Си-эн-эн^[114] и «Ассошиэйтед пресс»^[115], немецкое телевидение, польские журналисты… В то же утро гости из Канзаса познакомились с польскими документалистами – режиссером Михой Дудзевичем, его дочерью Марией и звукорежиссером.

Впервые они сыграли «Жизнь в банке» от начала до конца для ветеранов Холокоста, спасителей и спасенных, т. е. для Польской Ассоциации Детей Холокоста. С момента падения коммунизма эти люди ежемесячно встречались в синагоге Ножиков. Это величественное здание, построенное в конце 1880-х, стало единственной синагогой Варшавы, пережившей войну. И расположена она была в гетто! Позднее они узнали, что синагога не была разрушена только потому, что эсэсовцы устроили в ней конюшню. Встреча проходила в банкетном зале. Выжившие, в основном женщины, сидели за длинным столом. Они встретили гостей из Канзаса теплыми улыбками и аплодисментами.

Председатель Ассоциации Зофья Жакс попросила присутствующих представиться. Люди назвали свои имена, сначала 20 мужчин и женщин, спасенных еще детьми, а потом семеро спасителей. Лиз начала хлопать, но ей стало почему-то неловко… И тогда один из стариков поднялся на ноги и поддержал ее, аплодируя своими узловатыми от артрита руками – и вдруг захлопали все…

Зофья Жакс рассказала американским гостям, что их Ассоциация была основана в 1991 году, сразу после падения коммунизма.

– Удивительно, но до недавних времен в Польше не было ни одного учебника, в котором говорилось бы о Холокосте. Многие польские герои до сих пор не решаются рассказывать о своих подвигах… это отголоски страха, который они испытывали при коммунистах. Другие даже не имеют представления, что были в детстве спасены поляками и потом воспитаны в христианской вере. Наша цель – собирать воедино все эти воспоминания и бороться с любыми проявлениями расовой нетерпимости, особенно антисемитизма.

При коммунизме эта встреча просто не могла бы состояться. Тема спасения евреев тогда была запретной. После войны Ирену Сендлер не раз допрашивали в госбезопасности. Она считалась одним из самых опасных врагов государства. Ее детей лишили возможности получить образование, а самой угрожали тюрьмой.

Но дело не только в коммунистах.

Удивительно, но даже сейчас никто не прославляет спасителей евреев по причине… нашего собственного стыда! Антисемитизм все еще бродит по Польше.

Некоторые поляки открыто сотрудничали с немцами, некоторые с ними молчаливо соглашались. Очень нелегко взглянуть в зеркало истории и увидеть в нем собственную трусость или жестокость. Но самые отважные из нас, те, кто был честен и вел себя достойно, держат перед всей Польшей зеркало, в которое она должна посмотреть.

Они сыграли «Жизнь в банке» без театральных костюмов, грима и декораций. С кухни им принесли банку от молока. Мистер К. медленно, фраза за фразой, чтобы за ним успевали польские переводчики, прочитал вводный комментарий… Он и девочкам сказал:

– Говорите медленно… и делайте все медленно. Как в замедленной съемке…

Поначалу спектакль шел немного нескладно, но совсем скоро из карманов поношенных габардиновых костюмов и бесформенных платьев были извлечены носовые платки. А в финале все, кто был в состоянии, медленно поднялись со своих мест, а другие аплодировали из своих инвалидных кресел.

Девушки преподнесли Зофье Жакс подарки – свою фотографию и канзасский гобелен с подсолнухом. Меган объяснила, что подсолнух – символ штата Канзас.

А потом люди начали рассказывать…

– Я был в партизанах, – наговаривал сидящий в инвалидной коляске жилистый мужчина на диктофон Сабрины. – После войны мы были полны надежд, но пришли коммунисты и русские. Они объявили всех партизан предателями… даже фашистами. Можете представить? Фашистами! Служба в Армии Крайовой считалась преступлением, за которое можно было сесть в тюрьму. До войны многие евреи были большевиками, и люди стали винить именно евреев в том, что Польшу захватили коммунисты. Я вел двойную жизнь и скрывал то, чем больше всего гордился. Даже когда мои дети выросли, я не решился рассказать им о Жеготе. Как сейчас помню судебные процессы над членами Жеготы. Многих героев отправили в тюрьму, сослали в Сибирь и даже расстреляли. Кардинала Стефана Вышинского, лидера Польской церкви, посадили под домашний арест в одном из монастырей на юге страны…

Меган разговаривала с худым, лысым джентльменом, который, казалось, до сих пор не мог поверить, что в Варшаве поставили памятник Жеготе.

– Ирена была на его открытии в 1995 году, – сказал он, – но не выступала. Она очень скромная. После войны членство в Жеготе стало позорным клеймом. Человечность снова стала считаться преступлением!

Маленькая, седовласая женщина рассказывала Лиз:

– После окончания войны я жила в городке Тарнов. Заметьте, это было через год после победы над Гитлером! Я выжила только потому, что в начале войны мы убежали в Советский Союз. Нас там особо не жаловали, но хоть не убивали. После войны Польша встретила нас отнюдь не распростертыми объятьями. Наша община, все, кому удалось выжить, купила в центре города, на улице Гольдхаммера, здание, которое служило нам и синагогой, и ритуальной баней миквой, и школой. Но однажды нам приказали освободить здание… И мы снова испугались за свои жизни.

Какой-то старик нерешительно положил перед Лиз пожелтевшее от времени удостоверение личности.

– Это мое разрешение на работу… № 102466, выдано 5 июля 1945 года региональным отделом службы занятости в Даброва Горнице… мне его выписали, когда я вернулся в Польшу уже после войны. Вот… – он ткнул в документ костлявым пальцем, – видите этот круглый штамп с соответствующей буквой? Это значит, что я еврей.

Женщина в инвалидной коляске рассказывала Сабрине:

– Нашу синагогу во Влодаве переделали в кинотеатр, где показывали пропагандистские фильмы.

Меган в это время слушала другой рассказ:

– Одна семья приютила у себя младенца из еврейской семьи, а после войны они отказались вернуть его родителям. Они сказали, что теперь это их ребенок.

Петр Жисман Цеттингер, некрупный, лысеющий мужчина, специально приехал из Швеции.

– Я хочу рассказать вам, как я принимал ванну, – начал он. – Большего счастья я потом не испытывал. Ирена спасла меня, когда мне было четыре года… Я помню, как в одну холодную ночь в 1942 году шел по варшавской канализации… Девушка, совсем еще подросток, все время держала меня за руку. Стоило ей отпустить мою руку, я начинал плакать, а плакать нельзя – любой звук разносился очень далеко. Я вымок до нитки и трясся от холода… А потом мы пришли к Ирене. Со мной было еще трое детей, но я был младше всех. Ирена поставила нас всех в ванну и стала мыть теплой водой. Вот этот момент я помню во всех мелочах. Это было счастье… словно я родился заново и оказался в мире, где нет ничего, кроме любви.

– А мама? – спросила Лиз.

– Тогда я этого еще не знал, но ее тоже удалось спасти, и много позже мы нашли друг друга.

Лиз вспомнила путь своего спасения. После побега матери социальные работники отвезли ее в здание суда, где все вокруг были заняты своими делами. И ей оставалось только покрепче прижимать к себе любимую куклу… Может быть, на ее пути было много теплых ванн, но, в отличие от Петра, она ни одной из них не запомнила…

Петр посмотрел на Лиз:

– Девушка, вам плохо?

Лиз встрепенулась и тряхнула головой:

– Нет. Все нормально… А… как вы жили до войны?

– Ну, я был совсем маленький… Знаю только, что мой отец, Йозеф Жисман, был знаком с Иреной с 30-х годов… А вот эпизод из послевоенных времен. Весной 1968 года наш «вождь», Владислав Гомулка, мерзавец, каких мало, выступил с печально известной антиеврейской речью. И я пришел к Ирене, и она мне сказала: «Петр, я сохранила связи с теми, кто помогал мне во время войны, и если ситуация ухудшится, мы готовы начать действовать снова. И ты, и все твои родные можете на нас рассчитывать». Вот такая она, Ирена.

Потом Лиз попросил с ним сфотографироваться щуплый мужчина.

– Мне было лет шесть или семь, когда мои родители прятали трех евреев, – сказал он. – Мы жили в деревне под Варшавой. В конюшне вырыли яму и накрыли соломой. Мне не было по-настоящему страшно, потому что я был слишком мал… А эти люди боялись очень… все время. Они жили у нас в сарае больше года, до конца войны. Они сидели в яме почти без движения, и когда все закончилось и им можно было выйти, они просто не могли стоять. Не знаю, откуда они взялись и куда потом делись, но до сих пор думаю о них каждый день. Я, конечно, не спаситель – спасали их мои родители. Они так и не объяснили мне, почему и зачем. Об этом просто было не принято говорить. Но я здесь… чтобы рассказать вам эту свою историю.

Ближе к полудню девочкам устроили экскурсию по синагоге Ножиков^[116], а потом им предложили отведать бесплатный обед, которым кормят неимущих стариков. В меню в тот день был капустный суп, салат из тертой свеклы и перловая каша с куриными котлетами. Поначалу тихие и стеснительные старики постепенно включились в оживленную беседу с девочками. Зофья Жакс с солнечной улыбкой завершила программу встречи:

– Я уже и не помню, когда у нас царило такое оживление. Ваш визит воодушевил нас всех. Иногда год идет за годом, и кажется, что никому нет дела до того, что нам всем пришлось пережить, но потом вдруг появляются люди вроде вас, которым не все равно. Для нас это словно благословение свыше.

Вернувшись в гостиницу, девочки решили привести в порядок записи в своих дневниках. Сабрина повесила на дверь номера табличку «Не беспокоить».

Меган вздохнула:

– Все истории такие печальные. Через какое-то время я уже не могла больше ничего записывать, просто слушала. А теперь ужасно виню себя за это… а вдруг все эти истории окажутся забыты только потому, что я их не записала.

– Так странно, – отозвалась Лиз. – Два человека попросили, чтобы я не делилась их историями с прессой… просто не хотели, чтобы о них кто-нибудь знал. Они не сказали, почему…

– Но как им всем очень хотелось выговориться! – сказала Меган. – Один старик мне рассказал, как на его глазах расстреливали его родителей. И я подумала, ведь он видел этот кошмар вот этими самыми добрыми глазами, в которые я сейчас смотрю… Эти глаза… даже не знаю, как сказать… не дают мне покоя.

Сабрина подняла голову от своего дневника:

– Одна журналистка сказала, что воспоминания – это все, что остается жить после человека. Она специально говорила очень медленно, чтобы я успевала записывать. И проверяла, чтобы я не наделала ошибок в именах и названиях. – Сабрина полистала свою тетрадку. —

Она сказала, что ее спасла Ирена… ей было 6 лет, когда Ирена вывела ее из гетто и передала в детский дом в монастыре городка… она сказала мне по буквам… Турковице.

Ирена дала ей свидетельство о рождении с именем умершей польской девочки ее возраста…

Сабрина помолчала, а потом вдруг заметила:

– Эти рассказы, эти люди… Иногда кажется, что для меня это все как-то чересчур, понимаете, да? Быть здесь, в Варшаве, с этими людьми, в синагоге, которая стояла в гетто, это… это… не знаю, как сказать…

– А знаешь, что меня бесит? – сказала Лиз. – Камеры, микрофоны… Ну, герой-то Ирена, а не мы!..

– Точно, – согласилась Меган. – Поначалу вроде бы интересно, а сейчас уже раздражает.

Сабрина кивнула:

– И меня тоже.

– А ну-ка, дамочки, – сказала Лиз, выпрыгивая из кровати, – пойдем жаловаться… сейчас же.

…Выслушав девочек, Мистер К. развернул стул и сел на него верхом.

– Знаете такое выражение «где кровь, там и новости»? Журналисты обожают человеческие трагедии и драматические события: перестрелки, автокатастрофы, похищения детей или… «Жизнь в банке» … на этом делаются тиражи и рейтинги. Вы девочки-протестантки из маленького городка в Канзасе, где нет ни евреев, ни людей другого цвета кожи. Если бы вы были еврейками из состоятельных семей и жили бы в Канзас-Сити или Нью-Йорке, эта история была бы для них не столь привлекательна. Так устроена пресса. К худу ли, к добру ли, но вы, юные леди, и впрямь очень интересная троица. Начинайте привыкать. И постарайтесь обернуть все это себе на пользу. Я уж не говорю о том, что все сделанное вами действительно заслуживает такого внимания.

– Но ведь история Ирены в сто раз удивительнее нашей… – сказала Лиз.

– Никто не спорит. Но ведь ваша задача – рассказать историю Ирены людям, так? В одни моменты вы будете рассказывать ее своими спектаклями, а в другие – через журналистов, по сто раз отвечая на одни и те же вопросы. Но, говоря о вас, журналисты рассказывают миру и историю Ирены. И сердиться на них за это нельзя. Наоборот, их за это надо кормить самыми вкусными тортиками!

Он покопался в своем портфеле и вытащил из него толстую папку.

– Эти письма мы получили за полтора года… В них говорится о вас и о том, какое воздействие вы оказываете на людей. Помните, с чего все началось? Всего одна заметка. А теперь… посмотрите, какие события происходят только благодаря вам.

Меган взяла в руку пачку писем и прошептала:

– Пути Господни неисповедимы…

– Мистер К., – спросила Лиз, – объясните, почему нам нужно ждать еще три дня до встречи с Иреной?

– Это было ее решение, Лиз. Расписание визита, которое передала мне в аэропорту Бета, было составлено самой Иреной. Я уверен, что у нее на то были веские причины. Может, ей уже и 91 год, но организаторских способностей она не потеряла.

– Я так долго ждать не смогу.

– Ты уже прождала полтора года. Так что еще три дня протянешь.

* * *

На этот вечер гостей из Канзаса пригласила Эльжбета Фицовска. По пути к ней Рената рассказала, как крошечную Бету вывезли из гетто в ящике для плотницкого инструмента. Перед тем как закрыть крышку ящика, мать Беты положила туда серебряную ложку, на одной стороне которой было выгравировано имя Беты, а на другой – дата ее рождения.

Большая квартира Эльжбеты была полна людей.

– Добро пожаловать в Польшу, – сказала она через переводчика. – Зовите меня Бетой. Все друзья зовут меня так.

С одной из книжных полок на присутствующих взирало чучело сокола. Стены были украшены гобеленами, среди которых висело заключенное в рамку письмо от Марка Шагала, с которым дружил муж Беты Ежи Фицовский, известный поэт. Ежи показал им три гравюры погибшего во время войны еврейского писателя и иллюстратора Бруно Шульца.

Главный раввин Польши Михаэль Шудрих временно покинул раскопки в Едвабне, месте массового убийства евреев в июле 1941 года, чтобы присутствовать на этой встрече.

Дебра Стюарт возле Беты. Когда прозвучал первый тост, Бета повернулась к ней:

– Я так понимаю, вас тоже можно назвать победившей смерть.

– Да, – покраснев, ответила Дебра Стюарт, – наверно.

– Тогда вы понимаете, какой особый груз мы с вами несем по жизни. Ведь мы с вами знаем о ней нечто, что может быть известно только нам.

Лиз спросила Бету, почему так долго нужно ждать встречи с Иреной.

– Не знаю, – сказала Бета. – Она очень скромный человек и, наверно, считает себя наименее важным пунктом программы вашего визита. Ирена всегда говорит мне, что настоящими героями были наши родители и родные.

Очень многие из спасенных Иреной не знают, что обязаны своей жизнью именно ей. Многие даже не знают о своем еврейском происхождении.

Во время войны об этом не говорили… это могло стоить жизни всей семье спасителей. А при коммунистах никто не хотел признаваться в том, что помогал евреям. Я сама узнала о том, что меня вывезли из гетто только лет в 17, когда одноклассники начали дразнить меня еврейкой. Я ничего не понимала и спросила свою приемную мать, Станиславу Буссольдову, акушерку, благодаря которой я, кстати, появилась на свет. После войны, когда мне было три с половиной года, она забрала меня у няни Ольги, которая заботилась обо мне во время войны и удочерила. Мама позвонила Ирене, та сразу же пришла к нам и рассказала историю моей жизни. Сегодня я рассказываю вам свою историю без стыда и страха. Но так было не всегда. Слишком многие в Польше предпочли об этом не вспоминать. Но теперь в стране появляются ростки нового отношения к истории, и отчасти этим пробуждением мы обязаны тому, что делаете вы втроем. В один прекрасный день все поляки поймут, в каком долгу они перед Иреной и другими такими же людьми. Моя дочь знает эту историю, потому что Ирена для нее как родная бабушка. Два моих внука тоже знают Ирену. Когда-нибудь и они тоже поймут, чем мы все обязаны ей.

Она замолчала, чтобы перевести дух и утереть с глаз слезы…

После десерта все собрались в большой комнате.

– В моем доме много прекрасных и дорогих моему сердцу произведений искусства и книг, – обратилась она к Лиз, Меган и Сабрине. – Но вот мое самое главное сокровище…

Она протянула руку – на ее ладони лежала маленькая деревянная коробочка темно-синего цвета.

– Это все, что осталось у меня от родителей. У меня нет даже их фотографий.

Бета открыла коробочку – там на лиловой бархатной подушечке лежала серебряная ложка с гравировкой:

Эльжбета

Она протянула ложку Сабрине, которая, перевернув ее дрожащими от волнения руками, увидела с другой стороны: 5 января 1942 – дату рождения Беты.

Лиз рассматривала реликвию и размышляла о том, из какого множества больших и маленьких, зримых и незримых фрагментов состоит человеческая память. Одни думают о них постоянно, другие стараются забыть. Но ей-то было прекрасно известно, что забыть ужасное, как ни старайся, не получается…

 

Глава 27

Оно прямо у вас под ногами

Варшава, май 2001

Теперь в соответствии с составленной Иреной программой они отправились в Аушвиц. Они доехали от Варшавы до Кракова на скоростном поезде, там пересели на автобус и наконец, взявшись за руки, вошли в ворота под печально известной надписью «Arbeit Macht Frei» («Труд освобождает» – нем.). Лиз будто выпала из реальности: не было ни весеннего солнца, ни теплого ветерка, ни птиц – был только Аушвиц и зловещий хруст гравия под ногами. Они миновали некогда электрифицированную двойную изгородь из колючей проволоки.

– Всего год назад, – прошептала Меган, – в музее Холокоста… мы видели фотографии этих ворот, а теперь проходим через них сами…

В первом строении – невзрачного вида офисного корпуса – входы в газовые камеры, на стенах – карты, фотографии эсэсовских охранников, сортирующих прибывших евреев: эти – работать, те – умирать… Под каждым экспонатом таблички с пояснениями на польском, английском и иврите.

Во втором корпусе за дверью в правой стене начинался узкий коридор, освещенный только дневным светом, поступающим через выходящие в него открытые двери комнат. Идти по коридору можно только по одному. В первой комнате, за стеклом, – горы человеческих волос… светлых, темных, седых, черных… иногда свалявшихся в комья, иногда так и оставшихся заплетенными в косы. В следующей комнате – неровная стопка матрасов. Один шишковатый и грязный матрас стоит рядом, согнувшись и привалившись к ним, словно человек, у которого болит живот. Оболочка его распорота, и из дырки торчат человеческие волосы. Это матрасы охранников – на человеческом волосе им мягче спалось… Следующая комната забита чемоданами с именными бирками или нацарапанными прямо на боках именами, адресами… Потом идет комната с горами протезов, за ней – комната, заваленная очками, дальше – с грудами кастрюль и сковородок и, наконец, комната с детскими игрушками…

На улице экскурсовод остановилась у небольшого строения с высокой трубой.

Здесь был крематорий. На руинах печей лежали горы свежесрезанных цветов.

Затем девушек отвезли к «рампе», где евреев выгружали из теплушек и сортировали: женщин с детьми, стариков и инвалидов – налево, в газовые камеры, работоспособных женщин и мужчин – направо. Коричневая кирпичная арка, через которую в лагерь въезжали поезда, казалась разверстой пастью безжалостного зверя.

Конечно, девочки читали об этом, но только здесь знание превратилось в трехмерную реальность, в настоящие здания, колючую проволоку… Позднее их отвели в реконструированные бараки, в каждом из которых на многоэтажных нарах должны были размещаться до 800 человек. Сабрину добили именно эти многоярусные нары… эти нависающие друг над другом узкие деревянные спальные полки. Она представила себе, как измученные заключенные, больше похожие на живые скелеты, втискивались в эти крошечные пространства… как им было страшно… как их изводила неизвестность и мысли о том, доживут ли они до утра…

Сабрине тоже однажды довелось спать на таких нарах и, как она ни гнала от себя мысли об этом и о том, в какую нищету низверг ее семью развод родителей, избавиться от них у нее никак не получалось. Такова уж была природа плохих воспоминаний. Они приходят, когда их меньше всего ждешь, когда нет сил им сопротивляться. Она училась во втором классе, и им пришлось переехать в крошечную хижину, и они с Сарой спали вместе на такой вот деревянной полке. За год до этого их родители разошлись, и отец со старшим братом уехал в Оклахому. Она осталась с матерью, тремя сестрами и вторым братом в Айдахо…

До того ужасного утра мать Сабрины ходила на три работы, и они с ней виделись очень мало. По ночам Сабрина забиралась к маме в кровать, прижималась к ней и спала, пока ту в предрассветный час не поднимет будильник. Мама вставала, на цыпочках выскальзывала на крыльцо дома, и в спальне оставался только запах ее духов. В одно такое утро ее машина заскользила на льду, три раза развернулась и врезалась в кирпичную стену.

Во время долгой реабилитации мама не работала. В результате они лишились дома и переехали в сарайчик на заднем дворе дома тетушки Кэти. В этой хижине, которую они называли «летним домиком», было две комнатки. В одну втиснули шезлонг, диванчик и кресло-грушу. Деревянные нары, где они спали, мама отделила от остального пространства занавеской…

В конце второго класса родители Сабрины помирились и переехали в Вирджинию, и новая жизнь, пусть и не очень-то счастливая, показалась ей по сравнению с этими временами поистине райской. После этого офицера Кунса каждый год или два переводили на новое место службы, и теперь Сабрина просто не могла сказать, где же ее настоящий дом.

От воспоминаний перехватило в горле, и из глаз Сабрины хлынули слезы. Дико закружилась голова, и чтобы не упасть, Сабрина присела на корточки и обхватила колени руками. Лиз и Меган опустились рядом с ней на колени и обняли ее с двух сторон… Сабрина уткнулась лицом в плечо Лиз и выплакивала слезы из наглухо запертого от всех уголка своей души, вскрыть который оказалось под силу только Аушвицу…

Ближе к вечеру, когда они уже дожидались поезда на краковском вокзале, Меган сказала Мистеру К.:

– Помните, Ирена написала, как мучает ее мысль о том, что она не смогла спасти больше людей? Я тогда не понимала, что она имеет в виду. Ну, то есть она и без того сделала так много, как же можно о чем-то сожалеть? Но теперь, мне кажется, я эти ее слова понимаю лучше. Она была ангелом небесным, но на каждого спасенного приходилось по сто, а то и по тысяче тех, кого она спасти не могла. Конечно, от этого горя разрывалось сердце.

* * *

На следующий день они отправились в Треблинку. Впечатления от поездки остались совершенно другие, хотя настолько же мощные и бередящие душу. Варшавских евреев уничтожали именно в Треблинке, в сотне километров к северо-востоку от города. На этот раз экскурсоводами были Рената Зайдман и дочь Беты Аня.

Треблинка – это своеобразный алтарь памяти. Над Аушвицем постоянно висит жуткая тишина – здесь же, в сосновом бору, весело щебечут птицы. Тут нет ни крематория, ни колючей проволоки, никаких физических напоминаний о лагере – только шесть мемориальных камней с надписями на разных языках. На камне с английским текстом говорилось, что лагерь смерти Треблинка существовал с июля 1942-го до августа 1943-го. За 13 месяцев в нем было уничтожено 800 000 евреев. Такими же камнями обозначен периметр лагеря. Девушки прошли через символические ворота лагеря, два гранитных столба, склонившихся друг к другу подобно окаменевшим часовым памяти. Они прошагали по череде гранитных блоков, выложенных, как железнодорожные шпалы, и напоминающих, что именно здесь проходила железнодорожная линия, по которой в лагерь доставляли обреченных на смерть. Каменное железнодорожное полотно заканчивалось у бетонной платформы. Буквально через два часа после выгрузки на эту платформу все прибывшие в лагерь евреи были уже мертвы.

И вот девочки оказались перед восьмиметровым гранитным монументом – гигантского, расколотого на две части могильного камня. В трещине стоят поминальные свечи и лежат цветы. За этим надгробием огромная зеленая поляна с ямой, в которой сжигали трупы, и братской могилой, окруженной кольцом из 17 000 камней разных цветов и размеров.

– А почему именно 17 000 камней? – спросила Лиз.

– Столько еврейских городков и деревень было уничтожено во время Холокоста, – ответила Рената. – На 130 камнях выбиты названия поселков или городов, из которых депортировались евреи.

Меган остановилась у одного из мемориальных камней:

– Смотрите, Отвоцк… где выросла Ирена.

Они не заметили единственный камень, на котором было высечено не название города, а имя человека. Это был камень погибшего здесь детского врача Януша Корчака. Через несколько дней Ирена расскажет им о том, как познакомилась с ним и как шла вслед за ним и колонной детей из его Дома сирот во время их последнего марша через Варшавское гетто до умшлагплатц, железнодорожной платформы, где евреев загружали в отправлявшиеся в Треблинку вагоны для перевозки скота.

Возвращаясь по булыжной дорожке, Лиз заметила, что Аня с Ренатой поотстали, и, обернувшись, увидела, что Аня плачет в объятиях Ренаты. Где-то здесь покоился и прах их родных и близких.

* * *

На следующий день Ирена запланировала для них пешеходную экскурсию по гетто с известным историком и исследователем Варшавского гетто профессором Яцеком Леоцяком и Ренатой. Тур начался в Еврейском историческом институте, музейно-исследовательском учреждении, занимающемся изучением и документированием жизни, истории и культуры польских евреев.

Яцек Леоцяк, невысокий, по-мальчишески симпатичный мудрец в расстегнутой спортивной рубахе и с рюкзаком на спине, встретил их в главном выставочном зале института. По-английски он говорил с мелодичным британским акцентом, выразительно жестикулируя.

– Чтобы вам были понятны масштабы… представьте себе. В Варшаве было 1800 улиц… только 73 из них находились на территории гетто. 380 000 евреев – 30 % населения Варшавы! – втиснули в 2,5 % ее площади. Внутри гетто в каждой комнате жили по восемь человек. Это все сухие цифры… территория холодного разума. Но скоро мы с вами отправимся на сами улицы. Гетто будет прямо у вас под ногами. Вы не увидите его остатков, его границы не отмечены знаками или табличками. Как ни удивительно, в Польше до сих пор не написана и не издана полная история Варшавского гетто… И ведь нельзя сказать, что о нем забыли – о нем знает любой поляк. Его просто игнорируют…

Перед началом экскурсии профессор Леоцяк показал документальный фильм, смонтированный из снятой нацистами в гетто хроники. Когда на экране появились первые черно-белые кадры, он предупредил девушек:

– Фильм сделан нацистами в мае 1942-го. Люди часто забывают об этом. Чрезвычайно важно понимать, что здесь нет ни нейтральности, ни объективности. Здесь мы видим мир извращенным взглядом. Кадры полны насмешки и презрения. Это сродни тому, как смотрит на экзотических животных охотник, путешествующий по каким-нибудь диким местам и фотографирующий разные биологические виды на свою камеру. Именно так относились к евреям немцы. И нам нельзя забывать о преступности такого видения мира.

Профессор достал из рюкзака три собственноручно изготовленные карты Варшавского гетто. В результате кропотливых исследований ему удалось нанести на них все дома и строения гетто на каждой из трех стадий его ликвидации. На каждой следующей карте периметр гетто становился меньше. Он показал редкие сохранившиеся до сих пор здания, а также несколько мемориальных табличек. Одна из них находилась рядом с Институтом. Ею было отмечено место, где стояла Большая синагога на Толмацкой, взорванная в мае 1943 года, в последние дни восстания.

– Если вы хотите понять гетто, – объяснял он, пятясь, чтобы не отворачиваться от своих слушателей, – вы должны знать, что гетто было маленьким городом больших контрастов. Население гетто разделилось на несколько социальных слоев. В нем были богачи, этакие нувориши, зарабатывавшие на контрабанде, и те, кто умирал от голода. Конечно, всем евреям была уготована одна судьба, но до начала депортаций они жили на совершенно разных уровнях.

Сейчас мы проходим через одни из 22 ворот, ведущих в гетто. Стена гетто была построена из кирпичей, привезенных с развалин зданий, разрушенных во время немецкого вторжения 1939 года. Евреев заставили своими руками построить собственную тюрьму: кирпичи брали с руин домов в еврейских кварталах, работали на строительстве евреи, все расходы по возведению стены оплачивали тоже евреи. Стена, на вершине которой в цемент были вмонтированы осколки стекла, протянулась на 11 миль.

Нацисты уничтожили гетто после Восстания 1943 года, но корни гетто – вот они, под нашими ногами. Мы с вами сейчас будто бы идем по закрашенной черной краской стеклянной поверхности. А под ней реальный город. Руины гетто отсюда не вывозили, а просто разровняли. На руинах гетто построили целые кварталы, из них сделали живописные холмы. И даже здания в этих кварталах строились из кирпичей, которые добывались на руинах гетто. Строители собирали битый кирпич, переплавляли его в специальных печах и получали так называемый шлакокирпич.

Вот здесь находился дом № 2 по улице Лешно. В нем была штаб-квартира организации Centos, где Ирена часто встречалась со своей соратницей, еврейской социальной работницей Евой Рехтман. А еще здесь же располагалось самое известное в гетто артистическое кафе-кабаре «Штука» («Sztuka» – польск., «Искусство»).

Леоцяк вытащил из рюкзака фотоальбом.

– Вот фотография этой улицы времен войны. Сегодня на табличках написано, что это аллея «Солидарности», но в 1940-е тут проходила улица Лешно. Она была раза в два уже нынешнего бульвара. Мы с вами сейчас шагаем над улицей Лешно, над Варшавским гетто. И этот поразительный факт не отмечен ни табличкой, ни памятным знаком.

А ведь если сейчас начать копать, то прямо под слоями асфальта мы начнем находить битые тарелки, жестяные кружки, ложки и человеческие кости.

Они прошли вслед за Леоцяком через арку во двор обшарпанного жилого дома. В центре двора дома 13 по улице Лешно профессор Леоцяк остановился и, широко раскинув руки, обвел ими все, что было вокруг.

– Это одно из полностью сохранившихся зданий. Именно в такие дома 60 лет назад приходила к своим подопечным Ирена. Мы с вами сейчас в том самом доме, в том самом дворе, где бывала Ирена. Разница только в запахе – тогда здесь стояла жуткая вонь, и в количестве людей – в те времена тут яблоку было негде упасть. Здесь вы можете увидеть, как с довоенных времен была организована жизнь людей: закрытый двор с воротами, этакий микромир. В гетто было приблизительно 2000 таким микромиров, и в каждом из них выбирался «домовый комитет», представлявший всех жильцов этого дома.

Меган робко подняла руку, и Леоцяк кивнул ей.

– Ирена написала нам, что многие из евреев не хотели отдавать ей своих детей, потому что не верили, что немцы их убьют. А когда им стало понятно, что смерти не избежать?

– Трудно сказать. Первые сообщения о массовых убийствах в Восточной Польше, например в селе Понары под Вильно, достигли Варшавы где-то за год до ликвидации гетто. Но в гетто такие новости доходили только до очень ограниченного круга людей. Архивы Рингблюма говорят, что уже осенью 1941-го некоторые люди в это верили, особенно участники сопротивления. В марте 1942-го, когда началась «Операция Рейнгардт»^[117], т. е. уничтожение евреев на территориях Генералгубернаторства, многие обычные люди с востока посылали своим родственникам и друзьям в Варшавском гетто письма, в которых писали: «Они нас убивают. Будьте осторожны. Прячьтесь, потому что они убивают нас».

Жители гетто получали эти письма и… не верили! Может, немцы и способны уничтожить какой-нибудь маленький городок, но ведь Варшавское гетто – самое большое в Европе! Здесь это невозможно! Стандартный механизм психологической защиты… своеобразная самооборона или, если вам угодно, отрицание очевидного. А потом начались депортации.

Размышляя о смерти, мы всегда думаем, что умереть может любой другой человек, но не мы сами. Мы считаем себя неподвластными смерти. Важно понимать и то, как трудно вообразить себе, что 400 000 человек можно послать на смерть. В это невозможно поверить. Кроме того, не было прецедентов… до сих пор такого никогда не случалось. Мне кажется, что человек просто не в состоянии в такое поверить.

– Но почему же так мало евреев пыталось убежать? – Сабрина, казалось, вконец запуталась. – Я хочу сказать, что вы же сами сказали, что поначалу выбраться из гетто было довольно легко.

Леоцяк согласно закивал.

– Как ни странно, но многие евреи в гетто чувствовали себя безопаснее. Люди убегали на арийскую сторону, но потом возвращались, потому что не могли прожить за стенами гетто дольше месяца-двух. И не столько потому, что у них не было денег, сколько из-за того, что они не могли жить в постоянном напряжении и каждодневном страхе.

– То есть, чтобы спрятаться вне гетто, нужно было быть богатым человеком? – сказала Меган.

Леоцяк улыбнулся:

– Именно это чудо и творит Ирена. Она дает шанс на спасение самым бедным, у которых по причине отсутствия денег и знакомых такого шанса просто нет. Она – луч света… луч духовного света в полном мраке. Она выстраивает целую структуру… обеспечивая дружескими связями и убежищами тех, кто никогда не смог бы найти их сам. Ирена не помогает богачам. Богатые могут позаботиться о себе сами, а сироты и дети из бедных семей обречены. Ирена начинает с уличных беспризорников – тех, у кого вообще ничего нет. Она начинает с самых беспомощных.

Они миновали здание суда, служившее одним из многих каналов спасения. На его стенах до сих пор видны следы пуль времен восстания 1944 года. Чуть дальше Леоцяк остановился у театра «Фемина». Теперь в нем кинотеатр, но во время войны это был практически Карнеги-Холл^[118] гетто…