Покинувшего этот мир 25 ноября 1810 года

 

Так много умерших, желающих, чтобы их помнили, и так мало живых приходит навестить их. Мне вдруг пришло в голову, что забытые покойники могут рассердиться, подобно тиграм в зоопарке, которых слишком долго не кормили.

– О, это прекрасно, – выдохнула Доринда.

Она рассматривала решетку, окружавшую алтарь; на фоне синего витража решетка походила на скелет, но при ближайшем рассмотрении на ней можно было обнаружить остатки позолоты. Я подошел и провел по прутьям пальцами. Это была прекрасная работа; ограду украшал любопытный, оригинальный орнамент. Ворота заканчивались остроконечной аркой, и в полумраке решетка на миг показалась мне сотканной из странных искаженных крестов, перекрывающих и переплетающихся друг с другом.

– Это работа Тижу?^[43] – прошептала Доринда, которой наконец-то овладело благоговение.

– Для Тижу слишком поздно – он работал в тысяча шестьсот восьмидесятых годах, в соборе Святого Павла. Это скорее похоже на тысяча семьсот шестидесятые. Тем не менее прекрасный образец кузнечного ремесла.

– Ах вы, крестьянин! Однако дети могут скопировать орнамент или надписи на могилах, зарисовать херувимов. Генри понравятся все эти копья и щиты.

– Могу поклясться, здесь найдется пара монументальных памятных досок.

Я потянул на себя выцветший красный ковер, который оказался неприятным и сырым на ощупь, и открыл шестифутового рыцаря и его супругу, выгравированных на медной доске, вставленной в пол среди черно-белых плиток.

– О, это будет замечательная экскурсия – мы устроим потом выставку в школьном холле. Но как же сюда доехать?

Она обернулась ко мне, раскрасневшись от энтузиазма, приоткрыв рот. Мне захотелось поцеловать ее, но я ограничился тем, что сказал:

– Ну, скоро школа купит микроавтобус. Вы сможете его вести?

– Конечно.

– А я поеду на своем незаконнорожденном «роллс-ройсе», в него можно втиснуть двенадцать человек.

– А это не опасно?

– Я до сих пор не разбил даже дедушкиных часов, а они денег стоят.

– О, давайте сделаем это, Джефф!

Я воодушевился; Доринда никогда не называла меня Джеффом. Но вскоре торговец антиквариатом во мне взял верх, и меня охватили сомнения.

С этой церковью что-то было не так. А я не говорю такого без веских оснований. Торговцы древностями – в своем роде гробовщики. Когда человек умирает, гробовщик приходит за его телом, а антиквар приходит за остальным. Как часто я появлялся, чтобы растащить по частям дом, который человек строил пятьдесят лет, и распродать кусочки, насколько это было возможно. Когда я копаюсь в доме, я узнаю человека. Я знаю, что треснувший чайник содержит достаточно доказательств адюльтера, чтобы удовлетворить десяток судей по бракоразводным делам. Я по сапогам узнаю, что человек – полное ничтожество; что в коричневых фотографиях навеки заключены его семеро детей. Из его дневника – что он верил в Бога или в маленькие пилюли Картера от печени. Я торгую часами, трубками, мечами и бархатными штанами мертвых людей. И, проходя через мои руки, они выдают радость и одиночество, страх и оптимизм своих обладателей. Я могу увидеть в искусственной челюсти больше зла, чем в любом так называемом доме с привидениями в Англии.

И эта церковь мне не нравилась. Я попытался отговорить Доринду.

– Это… не слишком хороший образец стиля. У меня есть друг, он служит викарием в необыкновенно красивой церкви. Он изучал ее долгие годы. Он все объяснит детям. Там есть колокола, они смогут позвонить…

Она упрямо выпятила подбородок.

– Нет. Я нашла это место. Если вы не хотите мне помочь, я приеду сюда сама. Найму автобус…

Идея ее появления здесь с детьми без меня понравилась мне еще меньше. И, пойдя против здравого смысла, я согласился.

Затем Доринда, проявив больше проницательности, чем за все время нашего знакомства, внезапно спросила:

– Вам не нравится это место, верно, Джефф?

– Что-то в этой церкви есть неприятное, я это чувствую.

– Мы не собираемся здесь чувствовать; мы собираемся здесь рисовать. – И снова эта ее бесстрашная, уверенная улыбка – словно разбойник на большой дороге надел свою маску.

Думаю, именно в этот момент я влюбился в нее.

И, понимая это, я все же не смог предотвратить ужасные события, которые произошли потом.

 

– Ничего себе, ну и вонища там внизу, – сказал Генри Уинтерботтом, просовывая нос между прутьями позолоченной решетки. – Что там, сортир?

– Дурак ты, – отозвался Джек Харгривз. – Это склеп. Там живет Дракула.

Он жадно вцепился зубами в грязную шею Генри, но тот отпихнул его с такой силой, что Джек врезался в решетку.

– Ты хочешь сказать, там мертвецы? – Глаза Генри загорелись, если можно так выразиться, неземным огнем. – Гнилые мертвецы, с выпавшими глазами, мясом, свисающим с костей, и черепами?

– А можно нам спуститься вниз и достать одного из гроба, сэр? – спросил Джек Харгривз.

– Нет, – твердо ответил я.

– О сэр, пожалуйста. Мы ему ничего плохого не сделаем. Мы его потом положим обратно.

– Это негигиенично, показывает отсутствие уважения к покойным, и к тому же ограда закрыта на замок, – сказал я.

– Да ладно вам, – с видом профессионала фыркнул Джек Харгривз. – Я думаю, ты справишься с таким замком, Уинтерботтом?

– А как же, вот увидишь.

Но я прогнал их оттуда и заставил заняться копированием изображения рыцаря в доспехах, и вскоре я услышал треск рвущейся бумаги и крики: «Тупой ублюдок!» и «Это ты сделал!»

Я безостановочно бродил вокруг – почему-то я чувствовал себя не в своей тарелке. Виной тому был не просто холод. К холоду я подготовился – надел пуховик и три свитера. Нет, меня преследовало нечто – не ужас, даже не страх, но какое-то смутное беспокойство, озабоченность. Я был убежден, что стены церкви не были вертикальными, а может быть, это пол – он, казалось, понижался к середине нефа. Под полом наверняка была пустота; каждый, идя по нему, слышал эхо собственных шагов. А еще: окна, казалось, пропускали меньше света, чем должны были. Я несколько раз выходил на улицу посмотреть, не набежали ли облака, но, слава богу, небо было ясным, ярко светило солнце, и я возвращался обратно, чувствуя себя несколько увереннее.

А потом в боковой часовне я наткнулся на крест. Он выглядел как два куска дерева, прибитых друг к другу. То есть я хочу сказать, что это действительно были две прибитые друг к другу доски; но, хотя я не религиозен, я обычно вижу в кресте нечто большее, чем просто доски.

И этот запах. Или вонища, как выразился Генри. Он был не слишком силен, но чувствовался везде; вы никак не могли от него избавиться. Он напомнил мне о том дне, когда я собрался заменить унитаз у себя в лавке; его необходимо было оставить на ночь на улице, чтобы высох уплотнитель, и рабочий прикрыл канализационную трубу бумагой. И всю ночь, даже во сне, я чувствовал отвратительный запах разложения, распространившийся по дому.

На какое-то время, до обеда, дети отвлекли меня. Тридцать пять детей, отпущенных из школы на целый день, полны такого энтузиазма, что способны буквально свернуть горы. Я почти чувствовал, как их энергия пронизывает церковь, погруженную во враждебную тишину. Но эта тишина понемногу начала отвоевывать свои позиции… Во время ланча дети еще весело смеялись, расспрашивали, что это за большой дом неподалеку, но, как это ни странно, к работе они вернулись с неохотой, а затем начались всяческие капризы.

– Мисс, этот скотч не клеит!

– Сэр, у меня опять карандаш сломался.

Доринда, словно могучий и яростный смерч, не останавливаясь, носилась по церкви. Я начинал понимать, как тяжел труд учителя начальной школы. Но вскоре и она потеряла контроль над детьми. Несмотря на наши объединенные усилия, половина детей бросила работу; они стояли группками, с унылыми лицами.

Вдруг со стороны алтаря раздался душераздирающий вопль – одна из младших девочек кричала не переставая. Доринда бросилась туда, я вслед за ней. Девчонка, зажмурив глаза, терла лицо руками и визжала, как сошедший с ума паровозный свисток.

– Это паук, мисс. За головой вон того человека.

Дети указали на лежачую статую десятого лорда Тэттершема, казалось, вырезанную из куска особенно бледного и отвратительного сыра «чеддер». На лице лорда застыла глупая довольная ухмылка.

– Фу ты, просто паук…

Генри щелкнул пальцами за ухом десятого лорда, и паук упал на пол. Мы уставились на него, разинув рты; он был невиданных размеров. Генри поднял ботинок, подкованный гвоздями…

– Стой, – вмешался я. – Это же обыкновенный паук – разве что необычно большой и толстый, наверное, дедушка-паук!

Раздались негромкие нервные смешки; я подобрал с пола насекомое и пустил его по рукаву куртки.

– Они очень полезны, – сказал я. – Если бы не они, нас бы всех мухи насмерть закусали. – И я понес паука на улицу, приговаривая: – Пошли, Юстас.

Мне показалось, что необходимо в этот момент отогнать страх, предотвратить жестокость. Когда я вернулся, дети снова взялись за работу и весело щебетали.

– Спасибо, – сказала Доринда. – Знаете, из вас получился бы неплохой учитель.

– Благодарю, – ответил я. – Но дело в том, что я хороший торговец. За Юстаса можно получить фунт от любителей коллекционировать сушеных пауков.

Она посмотрела на меня так, словно наполовину поверила, затем со смехом отвернулась. Это тоже было неплохо. Хотя мне показалось, что смех ее звучал немного наигранно.

Я направился к двери проверить свои вещи – фотоаппараты и сумку со всякими приспособлениями. Я также взял с собой аптечку первой помощи и два больших фонаря. Я подготовился к осаде – у меня были два объемистых термоса с кофе и коробка батончиков «Марс». Я понятия не имел, чего здесь можно ожидать, но был уверен, что кончится все это плохо.