Анализ рассказа А. П. Чехова «Хирургия»

А. П. Чехов — автор прекрасных юмористических рассказов, великий художник слова. Дебют писателя состоялся в юмористическом журнале «Стрекоза». Опубликованная под псевдонимом «Юный старец» юмореска возвестила миру литературы о появлении нового, яркого и искрометного таланта. Ранние рас­сказы Чехова юмористичны, чеховский смех весел и заразителен, это смех до слез.

Рассказы Чехова коротки, но за их небольшим объ­емом и внешней простотой кроется очень глубокий смысл. Они — живое подтверждение чеховского афо­ризма: «Краткость — сестра таланта».

Одна из жемчужин раннего творчества Чехова — рассказ «Хирургия». Врач по профессии, Чехов в этом произведении касается хорошо знакомой ему об­ласти — области медицины. Рисуя небольшой эпизод, он демонстрирует всю силу своего поразительного та­ланта.

Герои рассказа — дьячок Вонмигласов и фельдшер земской больницы Курятин, который в отсутствие доктора, уехавшего жениться, принимает больных. Красноречиво говорит о Курятине его портрет: «...тол­стый человек лет сорока, в поношенной чечунчовои жакетке и в истрепанных триковых брюках. На лице выражение чувства долга и приятности. Между ука­зательным и средним пальцем левой руки — сигара, распространяющая зловоние». Несмотря на незнание дела, этот светило медицины берется за удаление зуба, которое кажется ему пустяком. Между тем у уверенного поначалу в себе Курятина ничего не полу­чается, и он меняет свое мнение о хирургии: «Дело-то ведь нелегкое...», «Это не то, что на колокольню полез да в колокола отбарабанил!». Курятин не понимает, что, возьмись он и за это также неумеючи, снова ниче­го не выйдет.

С течением дела меняются и взаимоотношения ме­жду героями. Смиренный дьячок вдруг превращается в агрессивное и злобное существо, способное произно­сить не самые лестные слова. А Курятин, уважитель­но принявший пациента, разговаривает с ним в итоге весьма бесцеремонно. «На то вы, благодетели, и по­ставлены, дай Бог вам здоровья...», — бормочет дья­чок, в надежде на лучшее. А несколькими минутами позже он уже проклинает неумелого фельдшера: «На­сажали вас здесь, иродов, на нашу погибель!».

В небольшой сценке Чехов сумел великолепно рас­крыть характеры героев. Вонмигласов, не найдя у Ку­рятина иконы, крестится на бутыль с карболовым раствором. По сути, ему все равно, на что молиться. Вера его условна, и соблюдение обрядов тоже. За от­сутствием истинной веры скрываются и нравствен­ные пороки. Дьячок жаден. Разругавшись с фельдше­ром и несмотря на жуткую боль, он не забывает захва­тить со стола принесенную им в знак благодарности просфору.

Курятин не раз упоминает о своем авторитете — Александре Иваныче Египетском, человеке образо­ванном, один только костюм которого стоит рублей сто. И последнее — веский аргумент в отношении фельдшера к людям.

Писатель смеется и над народными суевериями: Ефим Михеич в надежде на исцеление носит на руке ниточку, привезенную с Афонской горы. Весьма со­мнительны и применяемые им до обращения к фельд­шеру методы лечения: водка с хреном, теплое молоко.

Рассказы Чехова и сегодня читаются с интересом. Они написаны более столетия назад, но не устарева­ют, не теряют своей свежести и новизны. В каждом человеке Чехов стремится воспитать стремление к самосовершенствованию, к избавлению от недостат­ков, к повышению культуры. «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мыс­ли»,— утверждал писатель и эту точку зрения ярост­но отстаивал.

Тест.

 

Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман

повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом

представления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, в губернаторской

ложе, на первом месте сидела губернаторская дочь в боа, а сам губернатор скромно

прятался за портьерой, и видны были только его руки; качался занавес, оркестр

долго настраивался. Всё время, пока публика входила и занимала места, Гуров жадно

искал глазами.

Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на

неё, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет

ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта

маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках,

наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем,

какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных

обывательских скрипок, он думал о том, как она хороша. Думал и мечтал. Вместе с

Анной Сергеевной вошёл и сел рядом молодой человек с небольшими бакенами,

очень высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось,

постоянно кланялся. Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве

горького чувства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах,

в небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он сладко, и в

петлице у него блестел какой-то ученый значок, точно лакейский номер.

В первом антракте муж ушёл курить, она осталась в кресле. Гуров, сидевший

тоже в партере, подошёл к ней и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:

– Здравствуйте.

Она взглянула на него и побледнела, потом ещё раз взглянула с ужасом, не веря

глазам, и крепко сжала в руках вместе веер и лорнетку, очевидно борясь с собой,

чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Она сидела, он стоял, испуганный её

смущением, не решаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки и флейта, стало

вдруг страшно, казалось, что из всех лож смотрят. Но вот она встала и быстро пошла

к выходу; он – за ней, и оба шли бестолково, по коридорам, по лестницам, то

поднимаясь, то спускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то люди в

судейских, учительских и удельных мундирах, и все со значками; мелькали дамы,

шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая запахом табачных окурков. И Гуров,

у которого сильно билось сердце, думал: «О, Господи! И к чему эти люди, этот

оркестр...»

И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вечером на станции, проводив Анну

Сергеевну, говорил себе, что всё кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как

ещё далеко было до конца! На узкой, мрачной лестнице, где было написано «ход в

амфитеатр», она остановилась.

– Как вы меня испугали! – сказала она, тяжело дыша, все ещё бледная,

ошеломлённая. – О, как вы меня испугали! Я едва жива. Зачем вы приехали? Зачем?

– Но поймите, Анна, поймите... – проговорил он вполголоса, торопясь. – Умоляю

вас, поймите...

Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любовью, глядела пристально, чтобы

покрепче задержать в памяти его черты.

– Я так страдаю! – продолжала она, не слушая его. – Я всё время думала только о

вас, я жил Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, но Гурову было

всё равно, он привлёк к себе Анну Сергеевну и стал целовать её лицо, щеки, руки.

– Что вы делаете, что вы делаете! – говорила оно в ужасе, отстраняя его от себя. –

Мы с вами обезумели. Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас... Заклинаю вас всем

святым, умоляю... Сюда идут!

По лестнице снизу вверх кто-то шёл.

– Вы должны уехать... – продолжала Анна Сергеевна шёпотом. – Слышите,

Дмитрий Дмитрич. Я приеду к вам в _______. Я никогда не была счастлива, я теперь

несчастна и никогда, никогда не буду счастлива, никогда! Не заставляйте же меня

страдать ещё больше! Клянусь, я приеду в __________. А теперь расстанемся! Мой

милый, добрый, дорогой мой, расстанемся!

Она пожала ему руку и стала быстро спускаться вниз, всё оглядываясь на него, и

по глазам её было видно, что она в самом деле не была счастлива... Гуров постоял

немного, прислушался, потом, когда все утихло, отыскал свою вешалку и ушёл из

театра.

А. П. Чехов. «Дама с собачкой»