Эпштейн М. Искусство авангарда и религиозное сознание // Новый мир. 1989. № 12.

С. 224.

“Другая проза5                                                                          139

перед читателем как создающий текст здесь и сейчас, то ав- тор-“иронист” преподносит уже готовое произведение. Этот формально-содержательный признак в совокупности с други­ ми позволяет при всей аморфности границ все-таки выделять “иронический авангард” как течение “другой прозы”.

Важным моментом является то, что в “иронический аван­ гард” включается, как правило, не все творчество того или иного писателя, а лишь отдельные произведения. Такие писа­ тели, как Евг. Попов, Вик. Ерофеев, выступают то как “иро- нисты” (в ранних рассказах), то как постмодернисты.

Наиболее полно эстетика “иронического авангарда” выра­ зилась в повести В. Пьецуха “Новая московская философия”. Повествование ведется от имени рассказчика, человека об­ стоятельного, неспешного. Он размышляет о соотношении жизни и литературы, о значении литературы в бытии русского человека. Его рассуждения являются камертоном для воспри­ ятия той парадоксальной реальности, которая строится в со­ ответствии с литературными канонами, той действительности, которая разыгрывается в рамках сюжета “Преступления и на­ казания”. Эта реальность обыденна и абсурдна. И без того странная, она остраняется еще больше в свете культурной традиции XIX века. “Скорее всего литература есть, так ска­ зать, корень из жизни, а то и сама жизнь, но только слегка сдвинутая по горизонтали, и, следовательно, нет решительно ничего удивительного в том, что у нас куда жизнь, туда и ли­ тература, а с другой стороны, куда литература, туда и жизнь, что у нас не только по-жизненному пишут, но частью и по- письменному живут...” Рассказчик как будто посмеивается над особенностями русского характера, привыкшего в духе при­ митивного реализма воспринимать литературу как непосред­ ственное отражение жизни и как руководство к действию. Поиронизировав по этому поводу, он тут же перекидывает мостик в реальность, предварительно заметив, что в жизни неоднократно повторяются сцены и эпизоды, описанные в литературе.

Сам сюжет повести разворачивается в 1988 году в комму­

нальной квартире из двенадцати комнат в Москве. Он по­ строен вокруг смерти старушки Пумпянской, бывшей владе­ лицы всего дома, позже занимавшей маленькую темную комнатушку. Кому достанется эта комнатушка, и решают ге­ рои “демократическим путем в условиях гласности”, как го­ ворит графоман-доносчик.

140                                                                                                                                                            ‘Другая проза’

В. Пьецух подробно, детально описывает, кто и когда на­ селял квартиру. Попутно он дает краткие характеристики пер­ сонажей, вернее, выделяет в каждом из них какую-то одну, но особенную черту.

Если бы эти описания не подсвечивались иронией, то ос­ тавалось бы впечатление, что “Новая московская философия” — это старая традиционно реалистическая повесть. В ней стили­ зован ритм, слог, отношение автора к персонажам.

В повести постоянны пародийные аналогии с “Преступ­ лением и наказанием” Достоевского. Причем пародируется не роман, а жизнь предстает как пародия, как сниженный, обы- товленный вариант литературного произведения.

Реминисценции, пропитанные иронией, становятся одним из приемов в повести В. Пьецуха. Образ старухи-ростовщицы перекликается с образом аккуратной старушки Александры Сергеевны Пумпянской. В тексте “Новой московской фило­ софии” возникают переклички сцен (поминки, устроенные Катериной Ивановной, — поминки Пумпянской), сравнение героев В. Пьецуха с героями Достоевского (Порфирием Пет­ ровичем, Мармеладовым). Даже появляется персонаж Петр Петрович Лужин. В. Пьецух, повествуя о насквозь “литера­ турной” реальности, все время как бы оглядывается на “реальную” литературу, он даже цитирует Достоевского в сцене поминок, говоря о санкт-петербургском и московском вариантах одной и той же истории.

Что откровенно пародирует В. Пьецух, так это лексику новейшей демагогии, демократические выборы. Он предупре­ ждает, что даже самое хорошее начинание чересчур ретивыми “деятелями” может быть доведено до абсурда, как это проис­ ходит в коммуналке, где “демократическим путем” выбирают “комитет”, чтобы он сейчас, когда “демократия и гласность решают все”, постановил, кому въезжать на освободившуюся жилплощадь. В. Пьецух показывает, что даже предоставленная свобода не может полностью раскрепостить “зарегламенти­ рованных” людей. В них остались прежними не только моде­ ли поведения, но и речевые формулы: “А вот мы сейчас и рассмотрим коллегиально твою претензию на жилье! Или ты противопоставляешь себя общественному мнению? Имей в виду, такого оголтелого индивидуализма мы не потерпим...” Здесь приемы, пожалуй, еще 30—40-х годов. Сталкивая новые штампы общественного сознания с твердыми стереотипами

‘Другая проза5                                                                          141

соцреалистических лет, В. Пьецух предупреждает о возможно­ сти образования новой мифологии.

Но тем не менее каждый человек уже не боится иметь свое мнение, свою собственную “философию”, от пятилетнего Петра, который, сидя на горшке, говорит, что песням его научила жизнь, до местных философов Белоцветова и Чина- рикова, рассуждающих об извечных категориях добра и зла, о смысле жизни. Идеалист Белоцветов, вознамерившийся таб­ летками излечить человечество от подлости, считает, что “всякое зло отчасти трансцендентально, потому что человек вышел из природы, а в природе зла и в заводе нет”. Его оп­ понент Чинариков утверждает, что в природе нет добра, что “добро бессмысленно с точки зрения личности”. Но споры доморощенных философов разбиваются об убеждение юного Митьки Началова, что “жизнь —это одно, а философия —это совсем другое”. Новая московская философия рождается в сознании общества, у которого “с некоторых пор... и зло не как у людей, и добро не как у людей, превращенные они ка­ кие-то, пропущенные через семьдесят один год социалистиче­ ского строительства”. Добро и зло стали амбивалентны, во­ обще расплылись. И Митька Началов, который, вздумав под­ шутить, по сути дела убивает старушку Пумпянскую, мельче Родиона Раскольникова, который хотел доказать хотя бы, что он не “тварь дрожащая”.

Новая московская философия, по мнению “философа” Белоцветова, это когда “интеллигенция начинает строить нравственную систему заново, с нуля, исходя из факта пол­ ного кругового одичания соотечественников” 1.

В. Пьецух создает особую атмосферу повести, в которой парадоксальным образом, как это возможно в игре, соединя­ ется реальность и условность, драматизм и смех. Автор- повествователь то развенчивает роль литературы в обществе, всячески утрируя ее, то стремится возродить ее гуманистиче­ ские ценности через очищение смехом. Заканчивающий по­ весть вывод автор передоверяет философствующему фармако­ логу Белоцветову (очень похожему на попытку ироничсски- положительного героя). “... В процессе нравственного разви­ тия человечества литературе отведено даже в некотором роде генетическое значение, потому что литература —это духовный опыт человечества в сконцентрированном виде и, стало быть,