Административная реформа Екатерины II и показательная модель общественного призрения в Москве

Фундамент для будущих позитивных перемен в деле организа­ции светского призрения в России заложит екатерининская админи­стративная реформа 1775 г. Монаршее «Учреждение для управления губерний Всероссийской империи»¹ установило административное деление державы и правила управления ею. Именно тогда создается Приказ общественного призрения, в ведение которого попадает на­родное просвещение, медицинская помощь, а также заведения обще­ственного призрения (богадельни, сумасшедшие дома, приюты и пр.). Деятельную благотворительность Екатерина II вменила должност­ным лицам в обязанность.

Из «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи (1775)

«Часть I. Глава XVIII. О должности земского исправника или капитана.

<...> 252. Земский капитан должен иметь особое попечение о прокормлении нищих и убогих в уезде и стараться, чтоб всякий приход, помещик или селение своих нищих и убогих и по телесным недугам работать не могущих, прокормил и оных отнюдь не до­пускал до такой крайности, чтоб от голода и холода принуждены были по миру шататься, и стыдным и позорным образом докучать людям под окошками или на улицах и дорогах прошением милосты­ни. Если же под видом нищих набредут из других уездов праздно­шатающиеся люди, то таковых, изловя, высылать вон из уезда; если же беглые и беспаспортные, то отсылать куда принадлежат, а пока не отошлются (если работать могут), заставить чинить дороги и мосты вместо обывателей, кои им за то дадут дневную нужную пищу... Глава XIX. О городничем и его должности. <...> 275. Городничий о прокормлении нищих и убогих в городе особливое попечение иметь долженствует и т. д. (см. выше).

Глава XXV. О Приказе общественного призрения и его дол­жности.

380. Приказу общественного призрения поручается попечение и надзирание об установлении и прочном основании: народных школ,

установление и надзирание сиротских домов для призрения и воспитания сирот мужского и женского пола, оставшихся после ро­дителей без пропитания,

установление и надзирание госпиталей и больниц для излече­ния больных,

установление и надзирание богаделен для мужскаго и женскаго пола убогих, увечных и престарелых, кои пропитания не имеют,

установление и надзирание особого дома для неизлечимых боль­ных, кои пропитания не имеют,

установление и надзирание дома для сумасшедших,установление и надзирание работных домов для обоего пола, установление и надзирание смирительных домов для обоего же пола людей.

391. <...> Смирительный дом устанавливается ради таких людей обоего пола, которые непотребного и невоздержного жития, яко;

сыновья или дочери, кои родителям своим непослушны, или пребывают злого жития, или ни к чему доброму не склонны;

люди, которые впадут в непотребное житие, начнут расточать имение, долги накоплять вдвое против имения, дом разорять и чи­нить непотребности, противные чести;

люди, которые начнут без стыда и зазора иметь явно поведе­ние, добронравию и благочестию противное;

рабы непотребные, которых никто в службу не принимает; рабы ленивые и гуляки, кои все пропивают или проматывают; люди, которые не хотят трудиться для своего пропитания, едят хлеб вотще, и сим подобные;

непотребного, неистового и соблазнительного жития женского пола.

<...> В смирительный же дом <...> принимают на время или на­всегда вышеописанных людей, обществу стыд и зазор наносящих, как по повелению (губернскаго) наместническаго правления, или по приговору прочих судов, или же по прошению в Приказе обще­ственного призрения отцов, или матерей, или по прошению трех родственников (сим представить свидетельство, для чего), или по требованию помещика или хозяина, с прописанием причины, для которой ссылают человека в смирительный дом...

389. <...> Держать сумасшедших по состоянию сумасшествия, или каждого особо запертым, или же в таком месте, где от него ни опасности, ни вреда учиниться не может, и приложить старание об их излечении. Сумасшедших неимущих принимают безденежно, а имущих имение принимают в дом не иначе, как за годовую плату на содержание, присмотр и на приставников...» [ПСЗ Российской империи, 1775 г., № 1439] [28].

В 1775 г. самодержица решает «на примере Москвы создать универсальную показательную модель системы общественного призрения для других губерний России» [7, с. 22]. Дело в том, что преобразования мало затронули патриархальный быт древней сто­лицы, продолжавшей хранить традиции и обычаи седой старины. Невзирая на петровские указы, в московских домах по-прежнему привечали «странных» людей, Первопрестольная являла собой «огромный странноприимный дом». Придворный сатирический журнал екатерининской эпохи «Всякая всячина» насмехался над характерной московской причудой. Один из его номеров украсила карикатура, изображавшая молодого щеголя-племянника, лишен­ного возможности подойти к тетке-старухе. Все пространство гос­тиной занимали старинные, вышедшие из моды вещи и чудные гости: «слепая между двумя карлицами, странница да дура» [31, с. 6]. По мнению авторов журнала, присутствие в дворянском доме конца XVIII столетия калек и убогих являло собой, наравне с де­довскими ларчиками и коваными сундуками, анахронизм, нелепый и неуместный.

Насмешливый карикатурист достаточно точно отразил умона­строение соотечественников — горожан европейской ориентации. Калеки (люди с физическими и умственными недостатками) неин­тересны образованному человеку, приглашать их в дом, как в ста­рину, неприлично. Сатира 90-х гг. XVIII столетия, живописующая нелепость внутренних покоев имения московской старухи, полуве­ком раньше выглядела бы документальной зарисовкой быта импе­ратрицы Анны Иоанновны. Казалось, еще вчера даже самодержцы не чурались общения с калеками и убогими, но по прошествии чуть более сорока лет люди «просвещения», «цивилизации» могли считать подобное поведение некультурным, хотя, вполне вероятно, таили в душе русское нищелюбие и сострадание к убогим.

Екатерина II желала истребить в москвичах любовное почита­ние дедовских обычаев, тягу к «преданьям старины глубокой», мечтала вселить в Москву европейский дух, а потому сознательно избрала патриархальную столицу ареной для экспериментов в сфере общественного призрения. В 1763 г. здесь создается госу­дарственная Медицинская коллегия, положившая начало карди­нальным преобразованиям в лечебном деле. Усилиями первого президента коллегии, европейски образованного А. И. Черкасова¹ организуется подготовка российских врачебных кадров, заклады­вается фундамент народного здравоохранения.

Тогда же в Москве открывается Павловская больница (1763) и медицинский факультет при университете. При факультете пред­полагалось «учредить клинический, хирургический и повивальный институты», но из-за финансовых трудностей их открытие при­шлось отложить. Правда, и желающих изучать медицину первона­чально нашлось немного: «В 1769 г. медицинский факультет вы­нужден был отменить студенческий диспут на том основании, что «в нем всего один студент и дискутировать ему не с кем» [7, с. 193].

В 1776 г. открывается вторая больница для лечения лиц всех сословий — Екатерининская (на 150 коек), при ней богадельня (на 100 мест) и отделение для душевнобольных. В 1771 г. город пере­жил нашествие моровой язвы (чумы), половина жителей вымерла, градоначальник бежал, началась паника, перешедшая в народный бунт. Руководство обезумевшим городом взял на себя отставной генерал П. Д. Еропкин, учредивший санитарные участки, каран­тинные зоны и тем самым спасший Москву от вымирания.

Общая беда в ситуации политического безвластия способство­вала возникновению частной деятельной благотворительности, более того, в Москве появились очаги общественной благотворитель­ности — прежде всего это Преображенская и Рогожская старообряд­ческие богадельни.

Возникшая из-за чумы паника оказалась столь сильной, что го­рожане разбегались из столицы, разнося заразу за ее пределы. Се­верная столица отгородилась от Первопрестольной карантинными заставами, помогая исключительно советами, например городско­му купечеству предлагалось организовать на собственные средства карантины и чумные кладбища. На царский призыв откликнулся один из духовных лидеров московского старообрядчества федосе- евского согласия, богатый купец старообрядец Илья Алексеевич Ковылин¹. Он арендовал землю в районе села Черкизово и постро­ил на ней больницу с приютом. Тогда же старообрядцы-поповцы организовали богадельню, приют, дом умалишенных и кладбище за Рогожской заставой.

Веротерпимость императрицы-немки, требовавшей, «чтобы каждый поступал по предписанным государственным узаконени­ям» [24, с. 88], и трагическое положение горожан в дни эпидемии привели к тому, что ярые оппоненты официальной церкви, давние враги самодержца — старообрядцы — выполнили правительствен­ный заказ на деятельное милосердие. В результате раскольники неожиданно получили высочайшее разрешение на создание в Мо­скве собственных религиозных центров. Свершилось то, о чем за всю предшествующую историю борьбы властей со старообрядчест­вом невозможно было и помыслить. Вот на какие политические уступки оказалась способна идти императрица, дабы переложить финансовое бремя государственного призрения на чужие плечи!

Екатерина II во благо российского народа строила систему го­сударственного закрытого призрения по западному образцу с большим увлечением, но с весьма скромными бюджетными за­тратами, алкала благотворительных деяний купечества и дворян­ ства, но не всякую филантропию поощряла. Так, не поддержала самодержица филантропические устремления масонов, которые в тяжелейшие времена голода (1787) помогали страдающим лю­дям хлебом и деньгами, причем делали это не в силу традиционно­го русского нищелюбия, а стремясь насадить столь любезную мо­наршему сердцу благотворительность европейского толка.

Сенатор И. В. Лопухин, архитектор В. И. Баженов, князь Н. Н. Трубецкой, другие члены масонского кружка «на свое ижди­вение воспитывали бедных молодых людей, учили их в школах и университетах». Близкий друг и единомышленник основателя об­щества Н. И. Новикова Г. М. Походяшин¹, человек весьма зажи­точный, имевший 60 тысяч годового дохода, истратил на благотво­рительность все свое состояние и умер в нищете. Вот, казалось бы, столь желаемые монархом примеры, на которых возможно воспи­тывать общество, формировать в нем европейское отношение к не­имущим, увечным и больным. Увы, самодержец не терпит ничьих инициатив, довольствуясь собственными прихотями и замыслами. Филантропический порыв масонов одобрен императрицей не был, более того, понимался сю как вызов, как попытка покуситься на верховное милосердие, умалить исключительную монаршую забо­ту о несчастных подданных.

В очередной раз отечественная история преподала урок: в Рос­сии отношение к инвалидам может меняться исключительно во­лею первых лиц империи. «Просвещенная деспотия» видит необ­ходимость в филантропии, но вершиться той надлежит в офи­циально заданных рамках, исключительно в установленных фор­мах, строго регламентированно и, главное, с известными прави­тельству целями. Государственная благотворительность не имеет ничего общего с традицией милости и милостыни, не случайно фи­лантропические акции сочетались с продолжением наступления на нищенство. Список ранее изданных карательных указов Екатери­на II пополнила дюжиной собственных. Выходившие почти еже­годно постановления во многом повторяли друг друга, но по-преж- нему оказывали малое влияние на происходящее. Почвенная Русь не меняла свои привычки:

Бредут слепцы Калужскою дорогой, — Калужской — песенной — привычной, и она Смывает и смывает имена Смиренных странников, во тьме поющих Бога.

М. И. Цветаева. «Стихи о Москве», 1916

Жесткими и последовательными законодательными мерами обрусевшая, но лишенная российского нищелюбия ученица Воль­тера, атеистка Екатерина II стремилась широкую и привычную для Руси «дорогу смиренных странников» полностью закрыть.

В 1775г. московский обер-полицмейстер Н.П.Архаров получает от государыни строжайший регламент действия московской полиции по отношению к разным категориям лиц, живущих подаянием. Указ разделил «скитающихся по миру и просящих милостыню в здешнем городе» на четыре категории: зазорных младенцев и сирот; увечных и больных; немощных стариков; «молодых ленивцев». Для размеще­ния (социальной изоляции) лиц каждой категории Москву обязали иметь соответствующие типы заведений, к ранее устроенным бога­дельням добавлялись больницы и работные дома. Закон закрепил размеры суточных затрат на содержание подопечных: в богадельне четыре копейки в день, в работных домах «кормовых денег по три копейки в сутки». Вводилось в модельную структуру и заведение но­вого типа — смирительный дом, куда полагалось помещать на прину­дительные работы наряду с преступниками «молодых ленивцев».

Первый смирительный дом открылся в Москве в 1785 г., столе­тием позже, в 1870 г., его переименуют в Московскую городскую исправительную тюрьму. Согласно своему пониманию целей и за­дач системы призрения правительство поручило ее попечение обер-полицмейстеру. В 1787 г. в Москве учреждается Екатеринин­ская богадельня — комплекс, объединивший сиротский приют, бо­гадельню, дома для инвалидов, престарелых, неизлечимо больных, умалишенных, а также смирительный дом с фабрикой.

Несмотря на то что монаршие инициативы не соответствовали ни идеалам православного благочестия, ни тогдашней практике протестантской негосударственной филантропии, усилиями Екате­рины II и ее сподвижников в Москве удалось создать «показатель­ную» систему заведений общественного призрения. Образцовый (модельный) комплекс включал:

• сиротское учреждение (Воспитательный дом, 1764 г.);

• детские приюты;

• две больницы (Павловская, 1763 г.; Екатерининская, 1776 г.);

• психиатрическое отделение (1776);

• женские и мужские работные дома (1775);

• инвалидный дом для неимущих отставных младших офице­ров (1777);

• смирительный дом (1785).

К концу XVIII столетия древняя столица наравне с протес­тантскими странами обрела все типы известных там благотвори­тельных заведений. Стартовав на полтора столетия позже Запад­ной Европы, Российская империя — в границах Москвы — вышла на передовые позиции за четверть века.

Все изменения в сфере светской благотворительности происхо­дили исключительно с благословения, если не по прямому повеле­нию государыни. Екатерина II последовательно насаждала опыт благотворительности протестантской Европы на подвластных ей землях. Принятие «Учреждения для управления губерний Всерос­сийской империи» (1775), казалось бы, передало инициативу в сфере народного образования, деятельной благотворительности

на места, однако обеспечить призрение убогих на местах мешали и пассивность губернских чиновников, и отсутствие гражданских прав и свобод большинства населения, и чужеродность предлагае­мых моделей традиции, и, конечно, отсутствие средств. О подоб­ных «мелочах» правительство постоянно забывало. Любопытна ре­акция Сената на простодушный вопрос одного из генерал-губер­наторов об источниках финансирования официальной благотвори­тельности. Из центра наместник получил указ «Именной, данный Рижскому и Ревельскому генерал-губернатору графу Броуну «Об отдаче собираемых в Ревельской губернии при платеже пошлин по одной и по две копейки с пошлинного рубля в распоряжение та­мошнего Приказа общественного призрения для заведения школ и богаделен» (1784)¹. Копеечной в прямом смысле слова субсидии оказалось недостаточно на масштабные дела призрения, а потому педантичный дворянин решился повторно побеспокоить Сенат. Смелый наместник дополнительных субсидий не сыскал, но полу­чил разъяснения. Указ «Именной, данный Рижскому и Ревельско- му генерал-губернатору графу Броуну² «Об устроении богаделен, больниц, смирительных и рабочих домов в Рижской губернии и об управлении на сие суммы, собранной в таможнях Рижской губер­нии с отвозных товаров по одной, а с привозных по две копейки с пошлинного рубля» (1785)³.

Денег на благотворительность в казне перманентно не отыскива­лось, тогда как на пополнение кунсткамеры всегда хватало! Из инст­рукции сотскому⁴, пункт 22: «О монстрах и о курьезных птицах и зверях. <...> Если где сотни вашей в селениях родится мужеска или женска полу, или от лошадей и рогатого и прочего мелкого скота и от зверей и от птиц каковые монстры или уроды наподобие чудовищ, о таковых с обстоятельством рапортовать в Канцелярию, и те монст­ры или уроды приносить, а не утаивать, коим за принос как за жи­вых, так и за мертвых платимы будут из казны деньги».

Добрые замыслы властей в сфере благотворительно­сти, не подкрепленные общественной поддержкой, не могли быть действенными, как только «человеколюбивое новшество» переставало занимать государя, оно тотчас угасало. В подтверждение сказанного еще раз вернемся к исто­рии Воспитательного дома. Первоначально императрица щедро одарила И. И. Бецкого за проявленное усердие и поручила ему ру­ководство всеми образовательными учреждениями, Сенат удосто­ил подвижника золотой медалью «За любовь к Отечеству» (1778). Со временем популярность старого сановника начинает раздра­жать самодержицу, она восклицает в сердцах: «Бецкой присвояет себя к славе государской». Вскоре самодержица отдаляет бывшего любимца и перестает интересоваться судьбой их общего проекта.

Создавая в прямом и переносном смысле образцовый Воспита­тельный дом, заказчик (полновластная императрица) и исполнитель (европейски образованный филантроп), безусловно, по-разному по­нимали его предназначение. Допускаем, И. И. Бецкой рассчитывал, что монарх, как это нередко случалось на Западе, оценит эффектив­ность модельного учреждения и, руководствуясь государственными интересами, поручит правительству повсеместно насаждать его ко­пии. Просвещенное же общество, созревшее для перемен, охотно поддержит инициативу короны. Ради достижения гуманной цели власть, филантропы, ученые, медики, учителя, родители и прогрес­сивная часть общества объединятся. В отличие от И. И. Бецкого «ак­куратная в ведении финансовых дел» императрица мечтала, что при­думанная ею модель столь сильно очарует подданных, что они без участия казенных средств примутся ее копировать. Дальнейшие со­бытия показали несостоятельность и одних и других надежд. Искус­ственная модель без государственной финансовой поддержки в про­винции не прижилась. Да и в действующих домах многие замыслы остались нереализованными. «Скопление большого числа детей в па­латах, отсутствие достаточного количества кормилиц, неопытность врачей и воспитателей, прием детей часто больных и даже умираю­щих — все это повлекло за собой ужасающую смертность питомцев» [14, с. 22]. В московском Воспитательном доме она превышала 70%, а в 1767 г. увеличилась до 98,5%. Решение о передаче младенцев в крестьянские семьи на вскармливание позволило снизить их смерт­ность до 62% (1768), но свидетельствовало об отступлении от перво­начальной идеи, об утопичности проекта.

Подлинное развитие светской благотворительности в обществе, терпевшем крепостничество, оказалось невоз­можным. От человека, пекущегося о разведении крепостных как о размножении домашней скотины, не следовало ждать европейского понимания естественного права, желания поддерживать государст­венную филантропию, заниматься деятельной благотворительностью или задумываться о необходимости обучения глухих и слепых детей. Приведем в качестве иллюстрации рассуждения представителя созданного не без участия императрицы Вольного экономического общества (1765), предполагавшего одним из направлений своей дея­тельности филантропию. По свидетельству С. А. Князькова, упомя­нутый член первой в России общественной научной организации, т. е. человек образованный, рассуждал так: «Девок 18-ти лет в супру­жество отдавать; добрые экономы от скотины и птиц стараются пле­мя разводить, а человек, просвещение разумеющий, паче должен о размножении рода человеческого, при помощи Божией, печность [попечение] приложить» [37, с. 358]. Если так думал просвещенный дворянин, стоило ли ждать деятельной поддержки Приказов обще­ственного призрения от других сословий?!

Императрица не сомневалась, «русский народ есть народ евро­пейский; то, что придавало ему черты неевропейского народа, было временное и случайное, а то, что надобно было принять в расчет как существенное, было европейское и требовало для своего утвержде­ния и развития помощи европейской науки» [33, с. 499]. Следуя своему убеждению о случайности неевропейских черт в русском на­роде и предпринимая инициативы реформаторского толка, Екате­рина Великая верила в успех начинаний и в сфере образования, и в сфере государственного призрения. Увы, ее надежды не вполне оправдывались. Заимствованные образовательные концепции и го­сударственно-общественные модели богоугодных заведений, с энту­зиазмом внедряемые императрицей, не получали массовой поддер­жки. Нищелюбивый бесправный народ («почва») не проявлял интереса к государственной (закрытой) системе призрения. Дво­рянство, европейски образованные люди («цивилизация») пребыва­ли в явном меньшинстве, они нищелюбия стыдились, государствен­ные же решения принимали в силу сословной принадлежности и служебного положения. Многие смысл высочайших инициатив улавливали смутно и поддерживали их по необходимости. Немно­гочисленная группа петербуржских деятельных благотворителей в значительной мере состояла из обрусевших иностранцев, напом­ним, только немцы составляли «в XVIII в. десятую часть населения Невской столицы» [9, с. 69]. Из русских филантропия прежде всего привлекла аристократов из числа обучавшихся либо подолгу бы­вавших за границей и, конечно, чиновников и купцов, заботящихся о карьере и взыскующих монаршей милости.

Российских калек и убогих нельзя признать особо угнетенной социальной группой, в национальном сознании они никогда не воспринимались людьми второсортными, не отторгались как опас­ные «чужие». Тогда почему XVIII век не оставил нам отечествен­ных примеров индивидуального обучения глухих, к тому времени обретших массовый характер во многих странах Европы?

На Западе подобные попытки, как мы знаем, стимулировались нормами гражданского права. Королевский суд считал глухонемого мертвым, однако глухой, выучившийся говорить и писать, тотчас об­ретал правовой статус, позволявший претендовать на наследство. Другим не менее сильным стимулом педагогических экспериментов выступало желание сурдопедагогов-клириков вернуть глухого в лоно Церкви. Образно говоря, обучение глухонемого можно признать спо­собом его защиты от агрессии окружающего мира. Однако среди ни- щелюбивого и терпимого к калеке населения глухой не подвергался гонениям но причине глухонемоты, следовательно, учить его речи и грамоте не имело резона. Как мы знаем, терпимо-сострадательное от­ношение исламского мира к нищим, сумасшедшим и калекам вкупе с отличными от европейских правилами передачи наследства вплоть до XX в. делали специальную школу ненужной Арабскому Востоку. По тем же причинам не нуждалась в ней и православная Русь.

Динамично меняющееся правовое положение инвалидов, все учащающиеся попытки индивидуального обучения глухих — эти и другие феномены западной жизни, характерные для завершающей фазы второго периода эволюции отношения государства и обще­ства к интересующим нас людям, в России конца XVIII столетия отсутствуют. И это несмотря на то, что ранее ущемленные в праве на образование социальные группы и сословия в Екатерининскую эпоху «просвещенного деспотизма» получили к нему доступ:

• открываются гарнизонные школы для обучения солдатских детей;

• быстро растет число духовных школ, семинарий для обуче­ния детей духовенства всех рангов;

• организуется женское образование;

• создаются воспитательные дома для обучения сирот и детей из бедных семей;

• открываются школы для иноверцев;

• прекращается преследование раскольников, веротерпимость провозглашается как государственная политика.

Итак, сторонница «просвещенного абсолютизма», пекшаяся о ско­рейшей цивилизации России, удивительно энергичная и работоспо­собная Екатерина II на русские обычаи не оглядывалась. Лютеранка, перешедшая в православие, прагматичная и не нищелюбивая импе­ратрица попыталась создать в стране европейскую систему закрытого государственного призрения, вменив социальную опеку калек и убо­гих в обязанность чиновничеству. За долгие годы правления самодер­жица подписала около четырнадцати с половиной тысяч актов, мани­фестов, постановлений, уложений, указов и грамот, многие из которых легли в основу будущего российского законодательства в сфере соци­альной политики. Усилиями Екатерины Великой в обеих столицах удалось создать модельные структуры государственной благотвори­тельности, по губерниям учредить Приказы общественного призрения, которые управляли местными образовательными, лечебными и бла­готворительными заведениями. Стартовав на полтора столетия позже Западной Европы, Российская империя с ее образцово-показательной системой благотворительных учреждений Москвы и Санкт-Петер- бурга всего через четверть века вышла на передовые позиции, правда, исключительно в границах этих двух городов. Обеспечить призрение убогих на громадных территориях Российской империи еще только предстояло, но фундамент будущих перемен в деле светского призрения Екатерине Великой заложить удалось.

2.8 Павел I создает Ведомство благотворительных учреждений и поручает его императрице Марии Федоровне

Петр I и Екатерина II проводили реформы в целях «скорейшей цивилизации»¹ страны. Искренность их замыслов не вызывает сомнения, но на ум приходят рассуждения почетного иностранного члена Петербургской академии (с 1760 г.) французского философа Гольбаха: «Полная цивилизация народов и вождей, которые ими руководят, благодетельные изменения в правлении, искоренение недостатков — все это может быть только результатом работы веков, постоянных усилий человеческого ума, многократного об­щественного опыта» [10, с. 229]. Именно этих усилий и опыта недоставало российскому обществу. В течение века продолжалось ожесточенное противостояние «почвы» и «цивилизации», и хотя носителями новых западноевропейских ценностей выступала ма­лая часть страны, но, как писал К. С. Аксаков, «эта часть сильна и богата, от нее зависит другая, неизменившая вере и земле род­ной...» [1, с. 24].

Вольно или невольно государство пыталось сломать традици­онное народное милосердие к калеке и сострадание к убогому, искоренить милостыню во спасение — духовные опоры, которые помогали русскому человеку выстаивать и перед лицом рока, и перед еще более грозным для соотечественника лицом безжало­стной власти, помогали переносить тяжелые жизненные испыта­ния. Средневековое незамутненное нищелюбие простонародья де­формировалось и иссякало, но оно не исчезло окончательно, скорее сжалось и окуклилось, скрытно продолжая таиться в душах большинства россиян, словно зерно в темном амбаре, ожидающее встречи с теплом и землей. Вековые ценности остались в фонде абсолютов и святынь национальной русской культуры.

Насаждаемые «цивилизацией» закрытое призрение, организо­ванная благотворительность, неприятие нищенства не прижива­лись по велению закона, их требовалось внедрить в жизненный уклад, культурную норму, а вот это оказалось затруднительно. К тому же начиная с Петра Великого большинство монархов, всходя на трон, прежде всего меняли внутриполитический курс и отменяли новации предшественника. Точно так поступил сын Ека­терины Великой.

В 1796 г. российский престол занял Павел I¹ — «желчный, раз­дражительный до бешенства человек, воспитавшийся в убеждении, что его самовластие беспредельно, что подданными следует управ­лять железным прутом, при помощи суровой, а если понадобится, то и железной дисциплины. <...> Его законодательная деятель­ность чаще всего зависела от настроения духа и потому не всегда была строго обдуманна. <...> Он ненавидел порядки, установив­шиеся в ее [Екатерины II] царствование» [40, с. 530].

 

Павел I

С того момента, как штурвал власти достался Павлу, курс государства вновь перестал сверяться с лоциями долговре­менных стратегических планов, и Рос­сия принялась, словно корабль, причуд­ливо менять галсы, подчиняясь не ветрам времени, а непредсказуемым прихотям капитана. Внутриполитиче­ский барометр постоянно показывал шторм. Государственные решения не­редко оказывались взаимоисключающи­ми. По мнению многих отечественных историков, политическая жизнь России, в отличие от екатерининских времен, приобрела «ненациональный характер». Мечтающий отомстить матери за деся­тилетия унижения монарх принялся ру­шить все ею созданное.

Учреждения, в том числе местного самоуправления, введенные екатери­нинским указом 1775 г., но еще не со­зданные на деле к моменту воцарения Павла I, дальнейшего рас­пространения не получили. Права и привилегии, дарованные дворянству, купечеству и городам, были отменены, администра­тивные реформы остановлены. Прежняя система управления подверглась ревизии и разрушению, новая не создавалась. Усили­вался административный хаос, законность подменялась произво­лом. Приказы общественного призрения почти повсеместно за­крылись, число судебных инстанций сократилось. Также закрылись городские сословные думы, управление городами по­ручалось военно-полицейским органам.

Бессмысленно рассуждать о положении инвалидов в государ­стве, где правит всевластный и деспотичный монарх. Любитель муштры и парадов, Павел I пытался регламентировать все сферы жизни верноподданных, включая их частную жизнь. Знакомство с краткими выписками из высочайших рескриптов поможет почув­ствовать силу давления на личные свободы человека:

«1798 год. Февраля 18. Запрещается танцевать вальс. Июля 28. Чтоб малолетние дети на улицу из домов выпущаемы не были без присмотру. Августа 12. Чтобы те, кто желает иметь на окошках гор­шки с цветами, держали бы оные по внутреннюю сторону окон, но если по наружную, то не иначе, чтоб были решетки, и запрещается носить жабо. Чтоб никто не имел бакенбард.

1800 год. Февраля 22. Чтоб хозяева, имеющие надобность иметь собак, отнюдь не выпущали их на улицу, прочие же были со знаками. Декабря 15. Чтоб всякой выезжающий из города, куда бы то ни было, публиковался в газетах 3 раза сряду» [34, с. 323—328].

Вновь широкое распространение получают телесные наказа­ния, подвергнуться которым могли и лица высших сословий. По прихоти монарха неповинующийся дворянин, как во времена Ивана Грозного, мог оказаться в сумасшедшем доме, из чего следует, что Павел I понимал это заведение как изоляционное, каратель­но-исправительное, но не благотворительно-лечебное.

Декларация прав человека, утвержденная французским Кон­вентом (1793), провозглашала священным долгом оказание помо­щи несчастным членам общества, включая и душевнобольных. Психиатр Ф. Пинель, как мы уже знаем, собственноручно снимает оковы с пациентов Бисетра и Сальпетриера. Прежде широко при­менявшиеся в психиатрических лечебницах пытки и притеснения искореняются в Европе по мере сил. Российский же монарх при­казывает отставного подполковника Алёнина «за дерзость и су­масшествие посадить в Санкт-Петербурге в дом сумасшедших» [34, с. 340]. Карающий самодержец не принял во внимание ни во­енные заслуги, ни сословную принадлежность, ни чин человека, посмевшего ему возразить. Полагаем, никто не осмеливался жало­ваться или заступаться за близких, тем более что жалобы и просьбы раздражали императора столь сильно, что он издал распо­ряжение, согласно которому «всяк, дерзнувший по двукратной просьбе еще утруждать его императорское величество, имеет быть посажен в тюрьму на месяц» [34]. При Павле культурные контак­ты с Европой прерываются, выезд россиян за границу сделался почти невозможным. Одновременно запрещается обучение рос­сийской молодежи в «иностранных училищах» (университетах)¹, а также ввоз «всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия, равномерно и музыку» [40, с. 534].

Жестко контролировалась не только светская жизнь, но и жизнь духовенства, тем более что Павел полагал себя главой церкви. В противовес матери-вольтерьянке он благосклонно поддерживал синодальные решения, направленные на улучшение церковного бы­та. За короткое время (1797—1799) архиереям и монастырям уда­лось вдвое увеличить землевладения и поступающие из казны дол­жностные оклады. Сторонник палочной дисциплины, Павел I неожиданно освободил от телесных наказаний священнослужите­лей, справедливо указывая, что наказание, «чинимое в виду тех са­мых прихожан, кои получали от них спасительные тайны, распола­гает их к презрению священного сана». Также при Павле I Синоду впервые (1799) удалось принять меры по социальному обеспечению вдов и сирот духовенства, определив для них вакансии в монастыр­ских и архиерейских богадельнях [19].

Непоследовательный и непредсказуемый Павел I, с одной сто­роны, жестко контролировал православную церковь, с другой — способствовал ее благоустройству, а с третьей, подчиняясь религиозно-теократическому настроению, — приблизил к себе церковь римско-католическую. Император предложил убежище в России папе римскому¹, приютил изгнанный из ряда европейских стран орден иезуитов и даже принял сан Великого магистра Мальтий­ского ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Изначально названный духовный орден возник в Иерусалиме (1048), дабы давать приют и врачебную помощь богомольцам, являвшимся в Святую землю. Российский монарх стал членом католического ордена, в числе основных задач которого была деятельная благотворительность, а потому отнюдь не случайно краткий срок его правления — четы­ре года, четыре месяца и четыре дня — отмечен судьбоносным решением, кардинально и позитивно изменившим отношение Российского государства к инвалидам. Важные шаги на пути ста­новления отечественной системы государственного призрения со­вершены монархом, которого многие современники считали бе­зумцем².

Первый шаг на пути деятельной благотворительности Павел сделал в юном возрасте. В девять лет цесаревич заболел столь тя­жело, что Екатерина II сомневалась, выживет ли он. По преданию, Павлу порекомендовали дать обет построить в случае выздоровле­ния лечебное заведение. Обет был дан и исполнен. 11 июня 1763 г. Сенат обнародовал указ: «Просил Ее Императорское Величество любезный Ее Императорского Величества сын, цесаревич и вели­кий князь Павел Петрович, чтобы Ее Императорское Величество позволили ему в Москве под его именем учредить свободную больницу» [7, с. 8]. Так, благодаря павловскому обету в Москве неподалеку от Даниловского монастыря появилась больница для гражданского населения на 25 коек (1763).

Вступая в Мальтийский орден госпитальеров, Павел принима­ет новый обет — развивать в стране систему медицинских учреж­дений и также исполняет его. В 1797 г. самодержец повелевает со­здать во всех (за исключением столичных) губерниях врачебные управы, введя в них инспекторов «для лучшего наблюдения над аптеками и госпиталями». Правда, истинные мотивы указа далеки от филантропических идеалов ордена. Создавалась врачебная управа главным образом для освидетельствования рекрутов. Упра­ве в подчинение передавался немногочисленный губернский меди­цинский персонал («оператор»-хирург, уездные лекари, повиваль­ные бабки), а также аптеки и казенные больницы [12].