Как я на 14-ом году жизни стал полноправным колхозником.

Детство моё кончилось весной 1938 года, потому что я, в мои неполные четырнадцать лет, начал работать в колхозе как полноправный его член.

Работал я в поле: - погонщиком лошадей при уборочной машине.

Брат Герман, который был опытным работником в сельском хозяйстве, старался мне помочь, где только мог, делом и советом. Всюду, где бы я ни работал, я незримо ощущал его поддержку. И уж, конечно, Герман мне всегда давал старательных и послушных лошадей - это намного облегчало мой труд.

В те времена зерновые в колхозе скашивали американскими уборочными машинами. Это были тяжёлые косилки: их тянули шестёрки лошадей, запряжённые цугом, по три в ряд. Называли их ещё самовязками, потому что они одновременно косили, сами паковали снопы, связывали их шпагатом и выбрасывали по одному, а шедшие следом женщины эти готовые снопы собирали и ставили их в скирды для просушки. Работало на самовязках по два человека: машинист и погонщик лошадей. Погонщик сидел обычно на правой лошади в заднем ряду и оттуда управлял всей шестёркой. От слаженности в действиях машиниста и погонщика зависели темп и качество работ. (И ещё от хороших послушных лошадей, конечно).

Первое время брат просил за меня опытных машинистов: уговаривал взять в напарники с испытательным сроком. Я старался вовсю, чтобы не подвести ни брата, ни себя. Постепенно я так наловчился управлять лошадьми, что не получал от машиниста в течение дня ни одного выговора, - то есть мною были вполне довольны.

В нашей бригаде имелось шесть машин. Каждая работала на своём участке, а участки между собой соревновались. Машина, при которой я был погонщиком, занимала всегда первое или второе места. Соответственно и заработок у нас был больше, чем у других.

О своих лошадях я никогда не забывал заботиться. В обед, когда возвращались на колхозный двор (а обед у нас длился три часа, так как работали мы с шести утра до девяти вечера), машинист сразу шёл домой, я же оставался с лошадьми: снимал сбрую, вытирал пот, ставил каждую лошадь на её место в конюшне. Вот только не кормил: это делали конюхи. И с обеда я приходил на полчаса раньше, чтобы дать чего-нибудь своим лошадям сверх положенной нормы. Например, проберусь украдкой в фуражную, достану ведром из ларя овёс и каждой своей лошади по полведра дам. Иногда Герман заметит мои проделки, чуть улыбнётся  - и пройдёт мимо. Я своих лошадей сам купал в пруду, - конечно, с помощью пацанов, - и сам их чистил. Следил, чтобы у них не было болячек или потёртостей от хомута и постромок. В поле во время передышек я тоже всегда старался дать своим лошадям что-то пожевать. А коренников - их у меня было двое - я часто из рук кормил. Приносил им комковый сахар или хлеб. Бывало, подходишь к ним, а они уже чуют, мордами тычут мне в карман, вроде как говорят: «Принёс, так давай!» Я даю, а они своими мягкими толстыми губами мне ладонь щекочут, а потом в щёку губами ткнутся - как целуют. Если в поле меня заставал дождь, я садился под круп самой крупой лошади и так пережидал непогоду. А лошадь обычно смирно стояла, чтобы меня не задеть.

Когда зерновые в колхозе все скашивали, то начинали молотить зерно. Молотилки использовали опять же американские. Стояли эти «американки» в ригах под крышей. Снопы к таким машинам подвозили на ток на больших арбах; на них же и свозили снопы с полей. (Арбы использовали длинные, с высокими бортами. Запрягали в них пару лошадей.) Веяли зерно тоже механическими машинами. Но так тогда, в начале 30-х годов, было только у нас. В соседних русских деревнях зерно молотили вручную цепами, а веяли его с помощью большого сита на ветру.

 

Подвозить снопы с полей - это была моя любимая работа.

Конечно, укладывать воз приходилось тоже мне. А это надо уметь, это не каждый мог.

Ты находишься на арбе; на земле около скирды стоит подавальщик и двухрожковыми вилами на длинном черенке кидает тебе сноп. Ты на лету тот сноп ловишь и укладываешь так, чтобы потом, во время транспортировки, зерно от тряски не осыпалось. И ещё надо было уметь правильно увязать воз, чтобы он в пути не рассыпался. Путь иногда бывал длинным - в 5-6 км., а воз достигал высоты до трёх метров.

Вся работа отлаживалась так, чтобы ей идти непрерывным потоком - конвейером. Молотилка ведь не должна была простаивать ни одной минуты. Поэтому возили снопы шестью подводами: одну подводу ставили под выгрузку, за ней на очереди стояла вторая, третья и четвёртая находились в пути, пятая кончала погрузку, а шестая - начинала. На току возчик сам выгружал свой воз. При этом он должен был кидать снопы на подъёмный стол не как попало, а обязательно так, чтобы они колосьями легли в сторону барабана.

Машинисту-молотильщику помогало двое подручных. Обычно это были женщины. Первая двигала снопы по столу, вторая острым ножом разрезала и снимала с каждого снопа шпагат.

Женщины-подручные всегда знали, кто за кем должен подъезжать. Бывало, подходит моя очередь, а вместо меня приезжает другой возчик. Тогда они сразу всполошатся, начинают расспрашивать, куда пропал Бернгард. В таких случаях другой возчик обычно отвечал, что он меня обогнал по дороге, потому что у меня рассыпался воз. Эта тревожная весть моментально облетала всю работающую на току бригаду - 35 человек, - и все беспокоились, что может случиться вынужденный простой, то есть остановка конвейера. Хорошо, если удавалось быстро справиться с бедой, и я приезжал вовремя, когда ещё до остановки не дошло. Все знали, что тому, по чьей вине случится простой, ой как не поздоровится. Во-первых, отругает за безалаберность бригадир. Во-вторых, рабочие будут смеяться над тобой и укорять, так что не будешь знать, куда глаза девать от стыда. Особенно же неловко будет перед девчатами, твоими сверстницами.

В 17 часов всегда наступал получасовой перерыв в работе. Тогда разрешалось покурить, чайку попить. Частенько слышались шутки или что-нибудь забавное происходило. Вот, например, помню такую историю, как раз связанную с молотьбой,.

Однажды я приехал на ток в начале вечернего перерыва. Молотьба шла в риге, что на дворе у брата Германа. А рядом с Германом жил тот самый наш дядя Александр, у которого я в детстве яблоки таскал. Одна из женщин-работниц пристала к дяде: «Принеси из твоего сада яблок, каждой из нас по паре». Дядя долго отнекивался и отшучивался - жалко ему было своих яблок. Тогда одна бойкая молодушка и говорит: «Дядя Александр, если тебе лень или, может, ты устал, то разреши, я сбегаю». Он отвечает: «Ну, если ты такая смелая, то иди. Иди! Разрешаю!» Она взяла два больших ведра и со словами «А вот и пойду!» действительно отправилась. Подруги стали её останавливать: не ходи, мол, Лена, у него в саду бегает по цепи злая собака. А она на это: «Ничего, не впервой, справимся» - и ушла. Прошло минут пять - слышим, в дядином саду собака залаяла и рвётся на цепи. Вдруг всё смолкло. Мы, кто был на току, затаили дыхание и ждём, что же дальше будет. Вскоре идёт наша Лена, несёт два полных ведра яблок, - таких румяных, спелых, - ставит их на стол и говорит с победной интонацией: «Угощайтесь!» Все кинулись к столу, стали есть, и я в том числе. А один из мужиков спрашивает: «Скажи, Лена, как это тебе удалось утихомирить такую злую собаку?» Она в ответ: «Скажу, если обещаете надо мной не смеяться». Все закричали: «Не будем! Не будем!» И рассказала она нам вот что.

-Когда я перелезла забор, собака подняла лай, стала рваться. Я её клички не знаю, зову наугад по-разному, все собачьи клички перебрала, а сама в это время к ней придвигаюсь и ей в упор прямо в глаза смотрю. Вижу, она всё никак не успокаивается. Ну тогда я ведра поставила, обернулась к ней задом и юбку задрала. Она ошалела, поджала хвост и удрала в будку. А я дверку подперла, набрала яблок - и ходу».

Тут все разом как грохнут, только дядя Александр не смеялся вместе со всеми, а стоял молча, злой. Тогда Лена взяла два яблока, подошла к нему, плечом его толканула: «На, Александр, ешь, не злись на меня. Я же это шутки ради устроила!» Он яблоки взял, дух перевёл и сам рассмеялся.

 

 

Глава 11.