Импичмент Ельцину в 1998–1999 гг.

 

Обвинения в том, что Ельцин не только выиграл от распада СССР, но и помог российскому стратегическому противнику – США, в 1990‑е гг. были частью популярного конспирологического дискурса среди членов оппозиции правящему режиму. Человек, своими руками запустивший жесточайшие экономические реформы, при этом очень много получивший в годы президентства, идеально подходил на роль врага русского народа. Многие ведущие политики 1990‑х использовали этот аргумент, чтобы повысить свой электоральный вес. Геннадий Зюганов, новый лидер коммунистов, серьезно пересмотрел некоторые принципы коммунистической программы и начал утверждать, что в 1991 г. из‑за краха советской системы в мире восторжествовал новый мировой порядок. По его словам, Бильдербергский клуб, Трехсторонняя комиссия, а также американские советы по международным делам строили единое мировое правительство, имея виды на евразийские пространства, в связи с чем их целью было уничтожение российской государственности и религии[407]. Ельцин для него был в первую очередь представителем чужеземного оккупационного правительства. Впрочем, американский журналист Дэвид Ремник заметил, что во время поездок в Вашингтон и саммитов в Давосе Зюганов свое мнение никогда не афишировал, видимо, оставляя его для внутрироссийской аудитории[408].

Победы оппозиции на парламентских выборах в 1993 и 1995 гг. сделали российский парламент идеальной площадкой для любой риторики, в том числе и конспирологической, а знаковость и политический вес некоторых спикеров превратили популистские теории заговора в мощный политический инструмент. Чем и не преминула воспользоваться оппозиция. В 1998–1999 гг. она инициировала процедуру импичмента против президента Ельцина, основываясь на пяти обвинениях: развал СССР, разгон Съезда народных депутатов и Верховного Совета в 1993 г., развязывание войны в Чечне, развал армии и геноцид русского народа. Одним из главных инициаторов импичмента, так же как и уголовного дела против Горбачева в 1991 г., был Виктор Илюхин.

Подписание Беловежских соглашений, по словам инициаторов импичмента, было актом измены родине, заговором с целью захватить власть в СССР и поменять Конституцию. Соглашения были подписаны вопреки желанию народов СССР, высказанному на общесоюзном референдуме 17 марта 1991 г.[409] Беловежские соглашения повлияли на оборонный потенциал России, а интересы правительства Ельцина полностью совпали с интересами США. «Специальная комиссия считает установленным осознанное совершение Президентом Российской Федерации Б. Н. Ельциным действий, причинивших большой ущерб внешней безопасности Российской Федерации, и на этом основании приходит к выводу о том, что имеются достаточные данные о наличии в его поведении при подготовке, заключении и реализации Беловежских соглашений признаков, которые наряду с другими образуют состав государственной измены (статья 275 УК РФ)»[410].

Илюхин в своем обвинении также подчеркнул сговор Ельцина с США: «Подписание Беловежских соглашений и последующие действия Б. Ельцина были совершены в интересах стран – членов НАТО и в первую очередь Соединенных Штатов Америки. Неслучайно сразу же после подписания договоренностей Б. Ельцин позвонил не кому‑нибудь, а именно президенту США, и доложил, что Советского Союза больше нет. Потому Соединенные Штаты Америки и предпринимают все усилия, дабы СССР больше не возродился ни в каких формах»[411].

Необходимо подчеркнуть, что обвинение Ельцина в государственной измене было основано на том факте, что тот не имел права подписывать бумаги о прекращении существования СССР. Собственно, непосредственные участники процедуры подписания также опасались, что будут арестованы за измену родине[412]. Это был один из главных козырей авторов импичмента: «Действия Б. Н. Ельцина по организации заговора с целью захвата союзной власти имели осознанный, целенаправленный характер. При подготовке к уничтожению СССР Б. Н. Ельцин издал ряд указов, выходящих за пределы его конституционных полномочий и направленных на неправомерное присвоение союзной власти… Таким образом, имеются достаточные данные утверждать, что, будучи Президентом РСФСР, Б. Н. Ельцин совершил действия, содержащие признаки тяжкого преступления, предусмотренного статьей 64 УК РСФСР, и заключающиеся в измене Родине путем подготовки и организации заговора с целью неконституционного захвата союзной власти, упразднения действовавших тогда союзных институтов власти, противоправного изменения конституционного статуса РСФСР»[413].

Разумеется, с точки зрения легальности подписание Беловежских соглашений было, мягко говоря, проблематичным. Политолог Лилия Шевцова справедливо заметила, что решение о распаде СССР было принято группой политических лидеров, не особо стремившихся соблюсти юридическую сторону вопроса[414]. Собственно, известная формулировка Геннадия Бурбулиса, согласно которой это было признанием «факта геополитической реальности», до сих пор считается участниками процесса подписания удачным решением законодательного казуса при том, что у них не было соответствующих прав[415]. Это нарушение закона вкупе с «отделением» Ельцина от истинных «русских людей», желавших спасти Советский Союз, сделало возможным применение теорий заговора в качестве легального политического оружия. К этому добавился и тот факт, что Ельцин позвонил американскому президенту раньше, чем о решении распустить СССР узнал Горбачев[416]. Все это, безусловно, создавало идеальную картину антирусского заговора с участием высших должностных лиц государства: «Можно ли было сохранить Советский Союз? Да, можно – и это необходимо было сделать. Воля большинства народа была выражена на Всесоюзном референдуме 17 марта 1991 года, и государственные лидеры СССР и России, если бы они были патриотами, горячо любящими свое Отечество, а не холуйствующими приспешниками Соединенных Штатов Америки, обязаны были выполнить народную волю»[417].

Расстрел парламента в 1993 г., который привел к тому, что Ельцин сумел изменить Конституцию РФ и получить еще больше власти, также подкреплял обвинения сторонников импичмента. Некоторые участники этой процедуры утверждали, что весь конфликт с парламентом был частью заговора Ельцина по превращению России из парламентской республики в президентскую. Политолог Владимир Гельман замечает, что новая Конституция поместила Ельцина на вершину пирамиды власти, разрешив президенту делать все, что не запрещено законом[418]. Законность этой монополизация власти была подвергнута сомнению через обвинения Ельцина в заговоре – отличный способ сделать нелегитимным политического противника и лишить его части общественной поддержки в стране. Обвиняя правительство и конкретно Ельцина в антирусском заговоре, парламентская оппозиция разделяла российское общество на две части – «народ» и «оккупационное правительство», лояльное Западу. В такой дихотомии, свойственной популизму и теориям заговора, деление общества осуществлялось исключительно по линии приверженности правящему режиму или «народу».

Последним обвинением против Ельцина стал спланированный «геноцид русского народа», выразившийся в либерализации цен и приватизации государственной собственности, что лишило большинство россиян работы, финансовых накоплений и социальных гарантий. Лидер импичмента, Илюхин, так и говорил: «В интересах узкой социальной прослойки президент и правительство провели в России приватизацию общенародной государственной собственности. В результате на долю относительно благополучных 20 процентов населения сегодня приходится более половины совокупного объема доходов, причем основная их часть присваивается кланом [из] 200–300 семей, узурпировавшим большую долю национальных богатств и государственную власть в стране»[419].

Цель этого «геноцида» – стереть память о прежнем социальном порядке и советском благополучии и патриотизме. Именно поэтому главными жертвами заговора стали старики и интеллигенция, способные передать эту память потомкам. И сделано это было прежде всего в интересах американских противников. Документ обвинения включает в себя письмо Ельцина Клинтону, в котором тот обещает: «Со всей ответственностью заявляю тебе: отказа не будет, реформы будут продолжены»[420].

Илюхин сравнил политику Ельцина с нацистскими методами уничтожения народов во время Второй мировой войны: «На наш взгляд, она сродни методам депопуляции славянских народов, разработанным нацистами с целью расчистки экономического пространства СССР для расы арийских сверхчеловеков. Сейчас эта политика проводится в интересах нового класса собственников, который рассматривает население страны как обузу, препятствующую эксплуатации природных ресурсов России»[421]. В государстве, где сравнение с «немецко‑фашистскими захватчиками» является более чем оскорблением, уподобление Ельцина Гитлеру могло быть хорошим способом демонизации реформ. Кроме того, на глобальном уровне сравнение кого‑либо или чего‑либо с нацистскими практиками – тоже популярный популистский лозунг, имеющий потенциал невероятной стигматизации политического противника[422]. Однако в российском контексте это сыграло с оппозицией злую шутку.

В теории идея о геноциде может укрепить моральные и правовые основы существования той группы, которая представляет себя жертвой. На постсоветском пространстве обвинения в геноциде помогают элитам провести социальную и национальную мобилизацию, представляя свой народ как беззащитный объект международных отношений, подверженный атакам властного, агрессивного внешнего противника. Однако в случае России доминирующей идеей является великая мощь русского оружия, статус ядерной супердержавы и победа в Великой Отечественной войне – сложно представить народ, имеющий такие достижения, беззащитным[423]. Как увязать два противоположных мифа – большой вопрос, и, как показал импичмент, российским национал‑патриотам разрешить эту проблему не удалось: по результатам голосования обвинение в геноциде собрало наименьшее количество голосов[424]. Да и ни одно из других обвинений в адрес президента не получило необходимых 300 голосов[425]. Однако обвинения в заговоре как политический инструмент, легально используемый на самом высшем политическом уровне, имели несколько достаточно неожиданных последствий.

Во‑первых, обвинение Ельцина в заговоре с целью захвата власти в стране помогло объединить против Кремля совершенно разные силы: от коммунистов и национал‑патриотов – традиционных врагов Ельцина – до партии «Яблоко», выступавшей с либеральных позиций[426]. «Яблоко» и другие либеральные политики хотели перестать ассоциировать себя с Ельциным, в особенности после кризиса августа 1998 г., когда они почувствовали ослабление общественной поддержки. Их участие в импичменте могло бы помочь вернуть голоса тех, кто также был разочарован в политике Ельцина. Во‑вторых, импичмент Ельцину помог увеличить популярность премьера Евгения Примакова в качестве кандидата реваншистской партии, считавшегося на тот момент главным фаворитом будущей президентской гонки[427]. Кроме того, импичмент совпал с резким ростом антизападнических настроений в российском обществе на фоне операции НАТО на Балканах. Эти настроения позволили антикремлевской оппозиции еще более усилить свои позиции в Думе. Наконец, были и куда более неожиданные последствия: импичмент повысил нервозность Кремля по поводу будущего транзита власти во время президентских выборов весны 2000 г. Примаков, поддержанный разными политическими фракциями, имел очень высокие шансы на успех, а использование его сторонниками антиельцинских теорий заговора в качестве элемента популистской, конспирологической критики Кремля вызвало опасения, что следующий кандидат станет победителем именно благодаря мобилизации таких теорий и таких групп поддержки в обществе. В результате даже наиболее либерально настроенные политики, испугавшись роста антизападных идей и парламентского популизма, поддержали кандидатуру Владимира Путина и фактически помогли России вернуться на авторитарный путь[428].

Марк Фенстер заметил, что теории заговора, воспринимаемые как популистская логика, характерны для всех политических систем, включая самые демократические. Они могут создавать сложности для действующей власти, помогая критикам распространять свой месседж и подрывать легитимность правящей элиты. В то же самое время теории заговора могут помочь сигнализировать о проблемах в обществе и попытаться их решить. Исходя из логики Фенстера, можно утверждать, что предъявленные Ельцину обвинения в заговоре против собственного народа, безусловно, были одним из таких вызовов системе, с которым правящий класс не справился. Оппозиционная популистская критика Кремля использовала трудности постсоциалистического транзита, последствия которого еще отчетливее ощущались в финансовый кризис 1998 г. На огромное недовольство общества политическим лидером властные кремлевские круги ответили не поиском компромисса, а попытками примирить правящие группы вокруг одного лидера, способного эффективно ответить на «вызов коммунистов». Те, кто называл себя либералами в 1990‑е, попали в историческую ловушку, испугавшись популизма и алармизма депутатов, и очень быстро предали свои ценности[429]. Приход Путина, как показывает историческая перспектива, совершенно изменил восприятие истории развала СССР и перевел разговор о крушении державы как начале демократического строительства в иную плоскость.

 

«Главная геополитическая катастрофа XX века»

 

В XXI в. официальный подход к крушению СССР сильно изменился. Помимо нарративов заговора США против России, ранее уже обсуждавшихся в этой главе, официальная кремлевская интерпретация конца СССР также подверглась серьезной доработке. Знаменитое послание Федеральному собранию 2005 г., в котором президент Путин назвал развал СССР «крупнейшей геополитической катастрофой XX века», стало важным отправным пунктом для переосмысления того, что произошло в августе 1991 г., и фундаментом для усиления ностальгии по СССР в последующие годы путинского правления[430].

Путинская интерпретация развала СССР построена на идее «патриотизма отчаяния», описанной культурологом Сергеем Ушакиным[431]. Чувство утраты великой страны, убежденность в том, что все произошедшее в 1991 г. было результатом чьих‑то злостных действий – со стороны советских элит и постсоветских бизнесменов – или заговора Запада, как считают многие ностальгирующие по СССР, в целом помогли сформулировать ту идеологическую рамку, о которой писал Павловский в 1995 г. Новая идеология включала ностальгию по утраченной стране в качестве рабочего элемента, приводного ремня государственной идеологии.

В своей речи – состоявшей фактически из двух разных посланий – Путин сделал акцент на социально‑экономическом и политическом неравенстве, возникшем в результате развала страны. Таким образом, он смог добиться максимально положительного отношения к тому, что происходило до распада СССР, и помог идентифицировать тех, кто сочувственно, патриотически относился к распавшемуся государству. Это «сообщество потери» – как называет его Ушакин – и формировало ядро поддержки Путина в 2000‑е, оно же послужило для Кремля базисом национального строительства[432]. Те, кто не разделял позитивных взглядов на СССР, стали частью собирательного образа «другого», критично относившегося к происходящим в России политическим изменениям. Именно эта социальная группа составила ядро реальной и в некотором смысле вымышленной оппозиции Кремлю, против которой в последующие годы была развернута общественная и политическая травля.

Начало путинской речи обозначает основные идеи, на которых строится идеология «сообщества потери»: «Десятки миллионов наших сограждан и соотечественников оказались за пределами российской территории. Эпидемия распада к тому же перекинулась на саму Россию… Накопления граждан были обесценены, старые идеалы разрушены, многие учреждения распущены или реформировались на скорую руку. Целостность страны оказалась нарушена террористической интервенцией и последовавшей хасавюртовской капитуляцией. Олигархические группировки, обладая неограниченным контролем над информационными потоками, обслуживали исключительно собственные корпоративные интересы. Массовая бедность стала восприниматься как норма. И все это происходило на фоне тяжелейшего экономического спада, нестабильных финансов, паралича социальной сферы»[433].

Фокус на социальной травме – показатель популистского подхода, выбранного Кремлем, чтобы объединить крайне разделенное общество. При этом в качестве его врагов были названы олигархи и террористы – главные оппоненты Кремля в 2000‑е гг. Выбор «олигархических группировок» в качестве главных выгодоприобретателей от крушения СССР также очевиден, ибо помогает риторически объединить тех, кто только начал выигрывать от путинского процветания 2000‑х гг., и противопоставить их тем, кто был успешен в 1990‑е. Ушакин утверждает, что восприятие постсоветским человеком социальной роли капитала в повседневной жизни очень часто трансформируется в истории о лжи и жульничестве. Идея о том, что эти пороки приходят извне, помогает подчеркнуть особенности национального объединения и непреходящие ценности сообщества, подвергаемые разрушению капиталом[434].

Подчеркиваемые Путиным социально‑экономические проблемы, возникшие во время перестройки и в 1990‑е гг., служат важным способом демонстрации его озабоченности стабильностью в российском обществе. Тот факт, что первое лицо в государстве открыло дискуссию о влиянии 1990‑х гг. на российскую повседневность, явился невероятно важным: в первую очередь потому, что драматическое прочтение событий 1991 г. – проговоренное первым лицом государства – стало частью официальной повестки, успешно украденной таким образом у национал‑патриотов. К тому же для множества публичных интеллектуалов и политиков это открыло возможность официально обсуждать последствия крушения Союза, используя в том числе конспирологические идеи как объяснительную модель. Таким образом, идея о 1991 г. как заговоре Запада постепенно стала важной частью языка именно политического мейнстрима.

Тем не менее прочтение путинской речи как исключительно драматического текста не совсем верно. Наряду с «сообществом потери» Путин предложил и более позитивную трактовку событий 1990‑х гг., подтверждавшую легитимность его собственной власти. «В те непростые годы народу России предстояло одновременно отстоять государственный суверенитет и безошибочно выбрать новый вектор в развитии своей тысячелетней истории. Надо было решить труднейшую задачу: как сохранить собственные ценности, не растерять безусловных достижений и подтвердить жизнеспособность российской демократии. Мы должны были найти собственную дорогу к строительству демократического, свободного и справедливого общества и государства»[435].

Позитивное прочтение событий 1990‑х в этой части путинской речи объясняется непростой дилеммой, с которой столкнулся Кремль в попытке превратить память о перестройке и крушении СССР в политический инструмент. Тотальная критика произошедшего в 1990‑е могла бы серьезно подорвать легитимность многих политиков, начавших свою карьеру уже при Горбачеве. Поэтому избирательная память оказалась необходимым, даже единственным способом удержать вместе «две России» – ностальгирующую по СССР и поддерживающую реформы 1990‑х. Хрупкий баланс между «драматическим» и «позитивным» прочтением крушения Советского Союза не мог существовать вечно, и, как мы увидим далее, власти однозначно выбрали первое, чтобы сохранить контроль над обществом, в котором постепенно усиливалось положительное отношение к СССР[436]. Уже в 2014 г. в период присоединения Крыма стало ясно, что Кремль однозначно выбрал «драматическую» и популистскую интерпретацию развала СССР для того, чтобы объединить нацию.

 

Заключение

 

Восприятие развала СССР как национальной трагедии и миф о том, что Советский Союз был намеренно уничтожен своими политическими элитами ради наживы или из‑за сговора с геополитическим противником, все постсоветские годы являлись политическим инструментарием – сначала в руках оппозиции, а затем в руках Кремля. События августа 1991 г. могли бы стать уникальным символом объединения нации вокруг демократических достижений периода перестройки. Однако Ельцин и его администрация проиграли войну за символы и смыслы: август 1991‑го оказался навсегда вытесненным из национальной памяти, а взамен национально‑патриотические силы сделали все, чтобы делегитимизировать Ельцина и превратить в мейнстрим свою версию конца СССР[437]. Ельцинские реформы, коррупция в высших эшелонах власти, проблемы демократизации создали отличную питательную среду для взрастания мифа о преднамеренном развале СССР, ставшего частью официальной риторики Кремля в 2000‑е гг. С первого дня нового российского государства идея о триумфе Запада в августе 1991 г. объединяла самые разные политические и общественные группы и в конце концов стала доминирующей формой памяти об этом важнейшем для российской истории событии.

Память об утраченном государстве и болезненных реформах, намеренное возвращение образов советского прошлого в российскую повседневность, а также почти забытый язык холодной войны, вновь выводящий противостояние с США на первый план, помогли превратить теории заговора о развале СССР в почти официальный политический инструмент государства. Ностальгия по советскому прошлому вместе с идеей о том, что Россия, как и СССР, вечно окружена врагами, стремящимися уничтожить нацию, лишить ее величия и забрать природные ресурсы, сделали однозначно трагическую и конспирологическую интерпретацию 1991 г. элементом нациестроительной политики.

Российский политический истеблишмент до сих пор активно использует отсылку к развалу СССР и возможным выгодоприобретателям от этого события как маркер для определения «своих» и «чужих» внутри российского общества. Во‑первых, отсутствие позитивного отношения к СССР очень часто становится признаком нелояльности к «настоящей» России и способом исключить неугодных из числа приверженных сообществу «настоящих россиян». Именно символ драматического крушения СССР и отношение к этому событию стали разделительной чертой между «патриотами» и «западниками», приветствовавшими крушение тоталитарного государства. В этом контексте теории заговора служат исключительно важным инструментом деления общества и подрыва легитимности многих оппозиционных политиков, политических партий и некоммерческих организаций, якобы пытающихся повторить 1991 г. и изнутри разрушить российское государство. Травматическая память о развалившейся экономике и потере прежнего образа жизни делает миллионы россиян неизбежными союзниками правящих элит, намеренно демонизирующих буйное десятилетие. Во‑вторых, негативная драматизация августовских событий позволила многим лояльным Кремлю политикам и публичным интеллектуалам утверждать, что в результате заговора элит и внешних соперников России «народ» был лишен не только великой родины, но и суверенитета, и, соответственно, должен их себе вернуть. Этот популистский лозунг, отсылающей к имперской идентичности России, стал ключевой идеей новой политики национального строительства, «суверенной демократии» Владислава Суркова.

 

 

Глава 5