XXVII. Покорение карачаевцев

 

В верховьях реки Кубани, по горным отрогам Эльбруса, жило непокорное нам общество карачаевцев, числом до восьми тысяч душ обоего пола. Карачаевцы считали себя выходцами из Крыма, были мусульманами, говорили на татарском языке и находились в полувассальном отношении к кабардинцам, на земле которых паслись их стада. Имея очень мало земли для хлебопашества, они занимались скотоводством и разводили прекрасные породы овец, выделывая из их шерсти грубые сукна, паласы и бурки, не уступавшие андийским по красоте и прочности.

Карачаевцы не были народом воинственным, но центральное положение, занятое ими среди полупокорных и непокорных нам племен, придавало им важное стратегическое значение. В руках карачаевского народа находились все горные теснины, по которым пролегали кратчайшие пути из Западного Кавказа в Восточный, и в их же земле стоял Эльбрус – царь Кавказа, белую мантию которого еще ни разу не оскверняла нога человека. Трущобы Карачая казались неприступными. В его гнездах, свитых на голых, почти отвесных утесах, находили себе убежище все закубанские хищники, все абреки и люди беспокойные, которым не было приюта в собственных обществах, которым нельзя было показаться даже в предгорьях Эльбруса без опасения быть убитым своими или чужими. И не одни русские – еще ранее их турки оценили важное значение Карачая, особенно после того, как в конце минувшего столетия потеряли другой горный проход против Баталпашинска. Известный уже читателям анапский паша Чечен-оглы употребил все усилия, чтобы склонить карачаевский народ к принятию турецкого подданства. Он наводнил их землю эмиссарами, которые деятельно принялись за пропаганду, доказывая карачаевцам, что рано или поздно русские сделают их своими данниками, отберут от них оружие, и карачаевцы будут ходить как женщины, возбуждая к себе сожаление и насмешки соседей. Они говорили, что русские будут вербовать их в солдаты, разлучать с родиной и отправят на службу в холодные северные страны, откуда, по происшествии длинного ряда лет, молодые будут возвращаться седыми и немощными стариками. Если не их самих, то их детей горцы обратят в свою веру – и дети станут чуждаться родителей. Теперь этого пока нет, – говорили эмиссары, – русские боятся восстания в покорных им мусульманских обществах; но когда вся страна попадет в их руки и жители будут обезоружены, – они тотчас потребуют отречения от Корана, разорят мечети и на их местах будут строить церкви”.

Аргументы были внушительны. Многие карачаевцы увлеклись ими, другие отнеслись к проповедям эмиссаров недоверчиво и даже преследовали проповедников насмешками. У некоторых ненависть к последним дошла до того, что в одного очень влиятельного эфенди сделан был выстрел с улицы, в раскрытое окно, в то время, как он сидел в своей сакле, углубившись в чтение книги. Народ карачаевский разделился на две партии, из которых одна требовала присоединения к Турции, другая – стояла за принесение покорности русским. События на Кубани, и в особенности смелый набег Джембулата, заставивший говорить о себе в карачаевских трущобах более, чем о разгроме Паскевичем далекой и чужой им Персии, положил конец такому разъединению: весь народ, без различия политических мнений, склонился на сторону Турции, и о принесении покорности русским не было даже и речи.

Положение дел в Карачае не могло не отразиться на ходе наших дальнейших предприятий за Кубанью. В последнее время не было набега, в котором не участвовали бы карачаевцы, не было хищнических партий, которые не находили бы себе приюта в их владениях. Пока существовал этот оплот закубанских народов, имевший значение стратегической цитадели, до тех пор от наших военных операций за Кубанью нельзя было требовать сколько-нибудь удовлетворительного результата. Пока войска находились в движении, задача умиротворения края казалась близкой к осуществлению; но как только войска удалялись, – все приходило в прежний порядок: волны смыкались за прорезавшим их кораблем и не оставляли даже следа на своей, подернутой зыбью, поверхности. Генерал Эмануэль сознавал это ясно, и мысль о наступлении в Карачай поглотила все его внимание. К ней присоединилась и другая, которую, быть может, не один генерал лелеял до него в своем воображении, – мысль об овладении Эльбрусом, этим центральным узлом и кульминационной точкой Кавказа. Эльбрус в наших руках мог служить буфером между покорными нам кабардинцами и непокорными закубанскими народами. Тогда абреки лишены были бы возможности укрываться от наших преследований и хищнические партии сделались бы гораздо осторожней, зная, что Карачай не может уже оказывать им прежнего гостеприимства.

Задуманный поход в Карачай Эмануэль решился предпринять во второй половине октября, когда суровая осень препятствовала неприятелю долго находиться в сборе. Но как ни скрытно делались приготовления с нашей стороны, в горах, однако, узнали о них прежде, чем собрались войска; узнали даже о цели движения, – и карачаевцы приготовились к отпору. Они только не знали, с какой стороны ожидать русских.

В Карачай вели две дороги: одна шла по левому берегу Кубани, у верховий которой лежала скалистая котловина – сердце карачаевских владений; другая – со стороны Пятигорья. Это был кружной путь, пролегавший по горным тропам, под самой снеговой линией, где неприятель менее всего мог ожидать появления русских. Но карачаевцы и этот путь не оставили без наблюдения – где только могла ступить нога человека, везде стояли они наготове. Эмануэль решил отвлечь внимание неприятеля и предварительно двинул небольшой отряд – две роты егерей, двести пятьдесят казаков и три орудия, – под начальством генерал-майора Турчанинова, вверх по Кубани к Тебердинскому ущелью. Появление этого отряда у Каменного моста послужило сигналом для сбора неприятельских партий, которые быстро сосредоточились к теснинам Аман-мхыт, что в переводе означает “гибельный путь”. Нагорная полоса осталась незанятой. Тогда Эмануэль выступил с главными силами из Бургустана, и обе колонны, двигаясь концентрически, соединились девятнадцатого октября у северного склона Эльбруса на одной из его террас, идущих диадемой вокруг его белой короны. Терраса эта известна под именем Эль-Джурган-сырт и имеет несколько более семи тысяч футов высоты. Отсюда войска двинулись к Карачаю уже в боевом порядке. Впереди, под начальством командира Волжского казачьего полка майора Вирзилина, шел батальон Навагинского полка с двумя кегорновыми мортирами, рота стрелков и две сотни спешенных линейцев с конным единорогом. На этот раз движение войск нельзя было скрыть от неприятеля, который внутренними дорогами бросился к северным склонам Эльбруса и успел предупредить русский отряд в лесистых оврагах на самой границе своей земли. Тенгинская цепь, после получасовой перестрелки, принудила, однако, карачаевцев покинуть эту позицию. Тогда они заняли высокую гору Хоцек, покрытую от подошвы до самой вершины, почти на протяжении трех верст, хвойным лесом и усеянную огромными обломками скал. Эмануэль приказал штурмовать гору. Было десять часов утра. Густая цепь стрелков первая начала наступление, за ней небольшими сомкнутыми частями, в виде резервов, двинулись остальные войска авангарда. За авангардом шла главная колонна и тяжести. Во всю ширину покатости из-за камней и гигантских сосен вырывались белые клубы дыма, и в этом дыму сверкали длинные стволы карачаевских винтовок. Бойкая перестрелка шла по всему протяжению боевого поля. Эхо соседних гор, сливаясь в один протяжный гул, вторило ударам пушечных выстрелов. В этот день в первый раз нарушено было царствовавшее вокруг Эльбруса мертвое безмолвие. Войска наши, тяжело дыша, скользя и спотыкаясь, двигались по крутому подъему с небольшими роздыхами. Негостеприимная природа гораздо более обращала на себя их внимание, нежели безостановочно жужжавшие мимо ушей карачаевские пули. По мере того, как войска приближались к завалам, горцы покидали их и поднимались все выше и выше, не переставая обдавать ружейным огнем передовую цепь. При самом начале боя майор Вирзилин был ранен пулей в ногу и сдал начальство над авангардом подполковнику тридцать девятого егерского полка Ушакову, который продолжал наступление с той же настойчивостью и с тем же упорством. Крутой подъем, обломки утесов, служившие закрытием неприятелю, скалистые ребра гор и среди них мрачные ущелья, вырытые дождевыми потоками – все это не могло не замедлить нашего движения, и, несмотря на то, еще не было одиннадцати часов утра, когда русские штыки засверкали на вершине Хоцека.

Но за Хоцеком вставала другая гора, еще более крутая, известная под именем Карачаевского перевала. Это был последний оплот страны, цитадель, на защиту которой горцы употребили свои лучшие силы. Этих сил было не много – всего пятьсот человек, но их было бы вполне достаточно для удержания этой крепкой позиции, если бы только на месте карачаевцев было другое, более стойкое и воинственное племя.

На вершине Хоцека Эмануэль оставил все свои тяжести, всех раненых и даже конное орудие под прикрытием ста егерей; остальные войска начали спускаться с горы в глубокую долину реки Худес-су. Спуск был так же затруднителен, как и подъем. Тот же лес, те же обломки скал и та же неумолкаемая перестрелка. Артиллерии при авангарде не было, кроме двух кегорновых мортирок, но и те не могли действовать, что давало выстрелам неприятеля, вооруженного винтовками, некоторый перевес над огнем наших гладкоствольных ружей. Полтора часа длился бой, и только тогда наступил короткий перерыв, когда колонны наши, спустившись к самой реке, остановились на ровной площадке для роздыха.

Лес, обрамлявший горы по ту сторону речки, кишел неприятелем. Оттуда по временам раздавались ружейные выстрелы, доносился глухой стук топоров и голоса людей, очевидно спешивших устраивать завалы. Эмануэль увидел, что если дать неприятелю время укрепиться на том берегу, то переправа через небольшую, но быструю горную речку обойдется нам не дешево. Три орудия, собранные в одну батарею, направили огонь на опушку, и когда гранаты разогнали рабочих и разметали завал, неприятель покинул лес и стал подниматься в гору. Авангард наш тотчас перешел Худес-су и начал наступление.

Подъем на карачаевский перевал был до того крут, что войска не раз останавливались, чтобы перевести дух, а неприятель, пользуясь этими остановками, усиливал перекрестный огонь, под которым все время держал наши колонны. Было уже два часа пополудни. На вершине горы показалась новая партия, человек в двести, которая, рассыпавшись по гребню, усилила оборону перевала. Были ли то карачаевцы, прибывшие из дальних аулов, или же закубанские народы выслали им в помощь шайку своих отчаянных головорезов – об этом у нас не знали; но во всяком случае присутствие лишних двухсот винтовок не замедлило отразиться на самом ходе сражения. Ружейный огонь со стороны карачаевцев, хотя частый, но урывчатый, теперь превратился в батальный. Тем не менее авангард наш подавался вперед медленно, с расстановками, но неуклонно. Он мужественной настойчивостью завоевывал себе каждый шаг, и горцы должны были понять, что дело их проиграно, что через час, много через два, Карачаевский перевал – последняя опора их страны – будет в руках русских. Но надежда еще не покидала их. Они знали, что ожидает русских там, у самой вершины горы, и заранее представляли себе то смятение, в каком эти стройные колонны будут сброшены вниз и побегут, объятые паникой, а они будут преследовать их, – преследовать и рубить до самой подошвы горы.

Как ни труден был подъем, особенно для арьергарда, куда отправляли убитых и раненных, большая часть его была пройдена, оставалось не много – расстояние одного ружейного выстрела, но на этом расстоянии и цепь, и колонны вдруг остановились. Произошло действительно нечто совершенно неожиданное. Гора вдруг вздрогнула, заходила ходуном, и сверху на головы атакующих войск обрушились громадные утесы, целые скалы и камни в сотни пудов. Все это, гудя, прыгая, дробясь на части и вздымая пыль, за которой нельзя было ничего разобрать, летело вниз с ужасающей силой. Несколько человек были буквально раздавлены; многие получили тяжелые ушибы или контузии. Каменный дождь действительно озадачил войска и произвел в них некоторое смятение. Наступила критическая минута экспедиции. Было уже поздно, солнце уходило за горы, вечерние сумерки быстро охватывали окрестность, а сражение оставалось еще сомнительным и не решенным.

Тогда Эмануэль, убедившись, что фронтальная атака горы невозможна, двинул свой последний резерв в обход неприятельского фланга. Это была рота егерей силой в восемьдесят штыков, под командой поручика Митцкевича. Обходное движение ее было, однако, замечено горцами. Егеря попали под сильный перекрестный огонь, но, несмотря на это, Митцкевич пробился до подножия высокого, отдельно стоящего холма, с которого можно было анфилировать неприятельскую позицию, – и взял его штурмом. Сильный огонь, открытый им во фланг неприятелю, расстроил карачаевцев. Горцы, сбрасывавшие камни, первые полетели вниз вместе с ними и устлали своими трупами весь скат горы. Неприятель отшатнулся от гребня, и каменный дождь остановился. В это мгновение в войсках раздалось “ура!” – и русские колонны вскочили на перевал. Карачаевцы не выдержали натиска и бросились бежать с криком: “Нет более Карачая! Нет более нашего отечества”.

Стемнело, когда в воздухе пронеслось и замерло эхо последних выстрелов. Преследования не было. Неприятель, окутанный темнотой наступившей ночи, отступал по такой местности, где мы легко могли потерять плоды дорого доставшейся нам победы, если бы горцы опомнились и решились сделать ночное нападение. Генерал приказал ударить отбой. Этот сигнал, благодаря обстановке, среди которой он прозвучал, имел в себе нечто торжественное – им как бы закреплялся акт покорения карачаевцев.

Бой за обладание Карачаем длился ровно двенадцать часов. В семь часов утра раздались первые выстрелы, и в семь часов вечера смолкли последние. В продолжении этих двенадцати часов с нашей стороны убито и ранено семь офицеров и сто пятьдесят шесть нижних чинов. Потеря значительная, – но с такими потерями можно мириться, когда они отвечают достигнутым результатам. Урон неприятеля в точности был не известен; но он не мог быть особенно значителен, так как все выгоды позиции во все моменты боя были на его стороне. Войска не трогались с поля битвы до следующего утра; они раскинули свой бивуак на той самой горе, на которой горцы никогда не надеялись видеть русских. Ночлег после дня, проведенного в непрерывном огне, не отличался особенными удобствами, да их никто и не требовал: небо, усеянное звездами, служило пологом, земля, обагренная кровью, – постелью, костры, сложенные из цельных сосен и елей, – ночниками. Утром к отряду присоединились все тяжести, и войска начали спускаться в долину Кубани, уже усеянную аулами. Этот спуск, продолжавшийся несколько часов, показал Эмануэлю, как благоразумно он поступил, не позволив преследовать бегущего неприятеля ночью. Эта была одна из тех дорог, по которым небезопасно двигаться даже днем в ясную и сухую погоду. Она представляла из себя ломаные зигзаги, которые то обрывались в глубокие пропасти, то взбирались на отвесные скалы, или же вдруг пропадали и снова появлялись далеко в стороне от первоначального направления. Что сталось бы с нашими войсками, тяжело одетыми и тяжело обутыми, в темную ночь на такой неприступной и незнакомой местности. Сколько бы прибавилось к жертвам упорного боя новых жертв, погребенных среди скал и пропастей Карачая.

Солнце переступило за полдень, когда колонны спустились, наконец, к подошве перевала и, выстроившись в боевой порядок, двинулись вверх по Кубани. Они шли к аулу Карт-юрту – центральному селению, где находилась резиденция правителя Карачая Ислам-крым-шамхала, носившего титул валия.

Аул уже был в виду, когда из ворот его выступила депутация, во главе которой находился сам валий. Войска остановились. Валий подошел к Эмануэлю и сказал ему: “Генерал! Мы были до сих пор самыми верными приверженцами турецкого султана; но он изменил нам, оставил нас без защиты. Будьте же теперь вы нашими повелителями. Мы со своей стороны никогда не изменим нашему слову”. Открытое, честное лицо валия, вся его представительная наружность, и в особенности его смелая, краткая речь произвели на всех приятное впечатление. Эмануэль, человек настолько же гуманный, насколько храбрый, обошелся с депутацией приветливо. Карачаевцы не были крамольниками; они были открытыми нашими врагами и как враги имели право укрывать у себя наших преступников. Экспедиция против них предпринята была не для усмирения, а для покорения их – как требовали того наши военные и политические соображения. Теперь дело покорения окончилось. Народ в лице своего представителя просил пощады и давал обет неизменной верности. Генерал поспешил успокоить карачаевцев. “Меч, – сказал он, – отражен мечом; теперь вы встречаете меня с пальмовой ветвью мира, и мир даст вашему народу счастье и благоденствие, которых карачаевцы не знали до настоящего времени”. Он приказал всем старшинам и муллам собраться к нему на другой день для переговоров. Депутация удалилась, а войска расположились лагерем возле самого аула. Кругом поставили цепь, которая охраняла как лагерь от покушений карачаевцев, так и карачаевский аул от каких-либо шалостей и насилий наших солдат. Ночь прошла спокойно. На другой день утром перед лагерной цепью собрались все карачаевские старшины; муллы и кадии; сюда же прибыл и сам правитель их Ислам-крым-шамхал. Когда на аванпостах от них отбирали оружие, никто не оказал ни малейшего сопротивления, но на лицах некоторых из них выразилось удивление и разочарование. Им невольно припомнилось одно из пророчеств турецких эмиссаров. Переводчик объяснил им, однако, что с оружием в русский лагерь никого не пропускают, но что они получат его обратно, когда будут возвращаться домой. Эмануэль принял депутацию перед своей ставкой также ласково, как и накануне. Старшины первые обратились к нему с просьбой о принятии их в подданство России и в залог искренности своего заявления предложили аманатов из лучших фамилий.

Затем начались переговоры об условиях, на которых владычество России могло распространяться на карачаевское общество. Условия эти не были тяжелыми, особенно если принять во внимание, что рано или поздно карачаевцы должны были покориться в силу обстоятельств, тесно связанных с их экономическим бытом; довольно сказать, что все зимние пастбища их находились у верховий Кумы, по реке Маре и по нижнему течению Теберды, то есть в таких местах, куда легко доставало русское оружие. Карачаевцы сохранили право носить оружие; самоуправление их оставлено было во всей его неприкосновенности, и даже претензии их к мусульманам, находившимся в русском подданстве, предоставлено было им разбирать по своим вековым адатам. Со своей стороны карачаевцы обязались: выдать всех пленных, вознаградить убытки, причиненные их набегами, не давать у себя убежища абрекам, беглецам и вообще людям вредным общественному спокойствию, а в случае появления на их земле больших неприятельских партий тотчас извещать об этом ближайших русских начальников. Затем поставлен был на очередь вопрос, сильно интересовавший народ, – вопрос о податях и повинностях. От податей они освобождались, а что касается повинностей, то они обязывались выставлять на время наших экспедиций только известное число конных, хорошо вооруженных всадников и давать подводы за условленную плату. Когда договор этот подписан был обеими сторонами, карачаевский валий и все почетные лица, муллы и кадии были приведены перед открытым Кораном к присяге на подданство. Момент был торжественный, – и с этого момента карачаевское общество навсегда присоединилось к русским владениям.

“А знаете что, генерал, – обратился к Эмануэлю валий, когда обряд присяги окончился, – если бы вы не нашли дороги к северным предгорьям Эльбруса, а избрали бы путь по Кубани, вы бы и до сих пор стояли еще у Каменного моста”.

“Почтенный валий! – отвечал на это Эмануэль, – русские и от Каменного моста дошли бы до Карачая. Они достигают цели, не обращая внимания на те препятствия, которые ставят им природа и люди”.

Тем не менее замечание валия затронуло любопытство Эмануэля, и он решил исследовать на обратном пути все дороги, ведущие в Карачай и особенно путь от Каменного моста.

После роскошного завтрака, устроенного Эмануэлем в азиатском вкусе, депутация выехала из лагеря с самыми светлыми надеждами на будущее своей страны и с самыми восторженными отзывами о великодушии и приветливости генерала, прибывшего к ним с войсками. Рассказы их до того подействовали на жителей Карта-юрта, что они все высыпали из аула и буквально наводнили наш лагерь произведениями своего скромного хозяйства: сыром, яйцами, домашней птицей и в особенности барашками. Карачаевские барашки известны целому Кавказу своим особенно нежным и вкусным мясом. В этом случае Карачай может соперничать даже с известным островом Уайта, славящимся также барашками, мясо которых составляет гордость королевского стола в Англии. Между жителями Карт-юрта и нашими солдатами скоро установились самые дружеские отношения. Весь словарь кавказского солдата исчерпывался только словами: яман, якши, кушай, работай, тащи, сату и некоторыми другими; словарь карачаевцев оказывался еще беднее, а между тем и те, и другие, дополняя мимикой и выразительными жестами то, для чего не хватало слов, отлично понимали друг друга. Захочется, например, солдату достать яйцо – он пальцем правой руки чертит на левой ладони овал и в то же время кричит петухом. И его понимают: татарин смеется, кивает головой и бежит в саклю за яйцами.

После трехдневной стоянки в Карт-юрта войска возвратились назад к северным предгорьям Эльбруса и были распущены: одни пошли в Кабарду, другие в Бургустан, а сам Эмануэль с небольшой частью пехоты и двумя сотнями линейных казаков предпринял экскурсию к Каменному мосту, чтобы обозреть прославленный своей неприступностью вход в карачаевскую теснину. И, действительно, то, что он увидел, вполне оправдывало название этой теснины: “Гибельный путь”. Эмануэлю припомнились слова карачаевского валия, и он не нашел их преувеличенными.

“Термопилы Северного Кавказа взяты нашими войсками, и оплот Карачаева у подошвы Эльбруса разрушен!” – этими словами начинается приказ Эмануэля от 30 октября 1828 года, возвестивший войскам и жителям о новом приобретении, сделанном Россией.

Покорение Карачая действительно составляет важную стадию в истории кавказской войны как первый шаг к замирению остальных закубанских народов. Общественное мнение того времени отнеслось к нему восторженно. Быстрота совершившегося факта изумила всех, и даже самих его участников. Употребить каких-нибудь двенадцать часов для овладения твердыней, которую Эмануэль назвал в своем приказе “Кавказскими термопилами”, для этого мало быть кавказскими солдатами, нужно, чтобы во главе их стоял Эмануэль.

 

XXVIII. РЕПРЕССАЛИИ

 

Покорением Карачая Эмануэль рассчитывал вселить спасительный страх в остальные закубанские народы. Завладев их операционной базой, их стратегической цитаделью, он надеялся положить предел хищническим набегам, но ему пришлось скоро разочароваться в своих ожиданиях. На некоторое время горцы действительно притихли. В то время, как наши войска ходили в Карачай, на линии случилось только одно происшествие, и то незначительное, но которое нельзя обойти молчанием – оно показывает, до чего мог доходить фанатизм мусульманина, движимого жаждой мести.

Пасмурный осенний день сменила темная, почти черная ночь. Через Кубань переправился всего один человек. На добычу он не мог рассчитывать – за добычей поодиночке не ходят. Ему нужно было убить хоть одного гяура, чтобы отомстить за смерть дорогого ему человека и тем очистить свою совесть перед умершим. Кровь за кровь – другого побуждения у него быть не могло. Тихо подкрался он к посту Осторожному, так тихо, что ни малейший шелест не выдал его приближения. Казаки еще не ложились спать, а вокруг плетневой ограды поста светлыми звездочками мелькали огоньки, разложенные приютившимся здесь на ночь обозом. Это казачьи семьи, возвращавшиеся с ярмарки, заночевали под охраной кордона. Вдруг среди ночного безмолвия грянул ружейный выстрел и перекатным эхом раскатился по берегам сонной Кубани. В воздухе пронесся крик; Пуля черкеса, пущенная на ветер, попала в обоз и ранила ребенка, убаюканного на коленях матери.

Одиночный хищник ушел также тихо, как тихо подошел к кордону; но за ним появились целые партии. Войска не успели оставить вновь покоренной земли, как горцы снова заставили уже говорить о себе, точно хотели доказать Эмануэлю ошибочность его мнения о значении для них Карачая. Результаты нашей победы должны были сказаться лишь в будущем. Сделан был первый шаг, – но до окончательного умиротворения воинственных горцев еще было далеко. Много прошло времени, много было пролито крови, прежде чем исполнилась эта заветная мечта, лелеемая русским народом.

Первая тревога на линии случилась двадцать четвертого октября, в тот самый день, когда русский отряд снялся с позиции у Карта-юрта. Партия в пятьсот человек, переправившись через Кубань, внезапно бросилась на форштат Ахандуковского укрепления. Ее отбили орудийным огнем, но небольшое стадо и несколько человек, находившихся в поле, были захвачены горцами. С этих пор хищнические набеги принимают положительно эпидемический характер. Эмануэль едва успевает читать донесения о военных происшествиях – так быстро следуют они один за другими. Четвертого ноября, например, в одну ночь было три набега одновременно на разные пункты невдалеке от Георгиевска у селения Александрии, в Шотландской колонии близ Пятигорска, и у Тахтамышевского аула. Не останавливаясь на описании этих набегов, так как приемы, употребляемые хищниками, известны уже из предыдущих очерков, заметим только, что в короткий период времени от второго до седьмого ноября, в какие-нибудь пять-шесть дней, мы потеряли девятнадцать человек убитыми, шесть ранеными и тридцать два пленными, не считая потери лошадей и скота. Этот ненормальный порядок вещей объяснялся самим Эмануэлем частью оплошностью кордонных начальников, не везде выставлявших секреты, а частью беспечностью жителей, которые, несмотря на постоянные слухи о прорыве неприятельских партий, продолжали выходить из селений без всяких мер осторожности не только днем, но даже в поздние часы вечера и в ранние часы утра, самые опасные для движения по дорогам. Эмануэль увидел, что наступила пора положить конец разнузданности наших беспокойных соседей, и с этой целью предпринял целый ряд экскурсий в земли непокорных нам закубанских народов. Какой исход могли иметь эти экскурсии, заранее никто не мог предвидеть: война – лотерея, но сам главнокомандующий, признавший их целесообразность, тем самым как бы слагал ответственность за них с Эмануэля.

Не обнажая линии, генерал мог двинуть в горы в общей сложности не более двух тысяч восьмисот человек пехоты, тысячу восемьсот человек казаков и от десяти до двенадцати орудий. Весть о предстоящих военных действиях за Кубанью была встречена войсками с радостью. Перспектива была слишком заманчива: набеги, лагерные стоянки, ночные движения, новые места и сильные ощущения – все это вносило разнообразие в их затворническую жизнь, исполненную только лишений. Товарищи их пожинали лавры на полях Азиатской Турции, а они плесневели в четырех стенах своих укреплений. Правда, месяц тому назад некоторые из них ходили в Карачай, но таких было не много, да и покорение этого уголка доставило слишком мимолетнее развлечение. Из войск, назначенных для экспедиции, сформированы были четыре отряда, которые перешли Кубань двадцать третьего ноября в разных пунктах и двинулись вперед, под начальством генералов Турчанинова[18] и Антропова, полковника Луковкина и майора Васмунда. Горцы знали о наступлении наших войск, но, не имея верных сведений о настоящей цели экспедиции, не знали, где им сосредоточить свои силы, чтобы дать отпор, и потому сочли за лучшее оставаться в домах, чтобы охранять свои аулы.

Переправа через Кубань совершилась тихо, без выстрела; неприятель нигде не показался. За левым берегом реки колонны начали сближаться. Дороги, по которым они проходили, представлялись безлюдными, – не только партий, но даже одиночных пикетов нигде не было видно. В полдень двадцать четвертого числа все колонны сошлись у реки Псефир и здесь раскинули один общий лагерь. Псефир течет в границах сильного абадзехского народа и принадлежит к системе Кубани, хотя несет свои воды не прямо в главную артерию, но через посредство двух других рек, Фарса и Лабы, самых значительных и замечательных ее притоков. Еще палатки не были разбиты, еще лагерь не успели оцепить аванпостами, как от отряда отделилась уже колонна генерала Турчанинова и двинулась к верховьям Урупа истребить кабардинский аул князя Аджи-мурза-бек-Хамурзина. Движение это было так внезапно, так неожиданно даже для самих войск, что, казалось, неприятель не мог иметь времени вывести свои семейства, ни укрыть в безопасном месте имущество, а между тем аул найден был совершенно покинутым: ни рогатого скота, ни даже домашней птицы, ничего в нем не оказалось; скирды хлеба, и те более чем наполовину были свезены в горы. Оставались голые стены и крыши с почерневшими от копоти дымовыми отверстиями. Горцы не нашли нужным отстаивать их; они даже не показывались в окрестностях своего аула. Колонна встречена была только пикетом из трех всадников, которые, сделав залп, мгновенно скрылись в лесу за поворотом дороги. Горцы, стоявшие на таких постах, никогда не рассчитывали наносить вред нашим войскам своими выстрелами. Они стреляли наудачу: на шум движущихся по дорогам масс, на шорох листьев, треск валежника, на конский топот. Во время сильных туманов или в темные, предрассветные часы ночи эти выстрелы служили сигналом, заменявшим в их аванпостной службе маяки и телеграфы. На этот раз, однако же, из трех – две пули попали в цель и два казака поплатились жизнью. Это были единственные жертвы экспедиции. К вечеру колонна Турчанинова вернулась в лагерь, предав огню аул – потеря ничтожная для населения, расположенного среди богатой природы, изобилующей всеми строительными материалами.

На другой день, еще до рассвета, из лагеря выступили две колонны: одна, под начальством подполковника Флиге, к верховьям Псефира, где ютились несколько абадзехских аулов; другая – рота навагинского полка, сто пятьдесят пеших черноморских казаков и полусотня линейцев с конным орудием, под командой капитана Поленова, направилась к нашим границам навстречу транспорту, следовавшему с провиантом из Усть-Лабинской крепости. Флиге вернулся в тот же день и с теми же ничтожными результатами, какими ознаменовались накануне действия Турчанинова. Поленов – выдержал кровавый бой, и если понес большую потерю, то надолго отбил у неприятеля охоту встречаться с нашими войсками.

Маленькой колонне Поленова выпала трудная задача: ей предстояло пройти через владения двух враждебных нам племен, махошевцев и ерукаевцев, находившихся в вассальных отношениях к сильному термигоевскому князю Джембулату. Махошевцы пропустили отряд без боя, потому ли, что не хотели драться, или потому, что не заметили его приближения, так как колонна двигалась в стороне от их аулов; но ерукаевцы собрались в значительных силах и заняли речку Сфир, через которую отряд должен был переправиться. Капитан Поленов был опытный кавказский офицер. Удачный проход через махошевские владения не только не ослабил его бдительность, но заставил его быть еще осмотрительнее. Он помнил, что идет по неприятельской земле, и принимал все требуемые в его положении меры осторожности. Впереди шел авангард, а фланги колонны были прикрыты боковыми цепями, – горсть людей представляла в миниатюре настоящий боевой порядок. И Поленов был прав. На другой день, когда туман, стоящий над рекой, начал медленно подниматься, глазам его представилась черная полоса, заслонявшая от нас переправу; то были черные бурки и черные папахи горцев, собравшихся с явным намерением не пропустить колонну за Сфир. Внезапное появление неприятеля нисколько не смутило отряд, двигавшийся в полной боевой готовности. Поленов тотчас выдвинул вперед конное орудие и с расстояния полуружейного выстрела ударил картечью. Неприятель рассыпался, отряд перешел Сфир – но на том берегу встретил партию уже в восемьсот человек конных и пеших ерукаевцев. Горцы мгновенно окружили маленькую колонну, слабые силы которой и изолированное положение внушали им надежду истребить ее и завладеть орудием прежде, нежели на Псефир поднимется тревога. Молча, без выстрела, два раза врывались они в наши ряды – и оба раза, отбрасываемые штыками и провожаемые картечью, бежали в беспорядке. Поленов не стал ожидать третьего натиска и с криком “ура!” сам атаковал неприятеля. Фатальная развязка первых двух нападений не ослабила, однако, энергии противника, который в третий раз кинулся в шашки... Горцам терять было нечего, навагинцы знали, что могут потерять орудие, – и вот почему обе стороны дрались отчаянно, дорожа каждой пядью земли, и почему поле битвы, после упорной и горячей схватки, осталось за навагинцами, спасавшими свое орудие. Неприятель отступил, подобрав своих убитых и раненых. У нас выбыло из строя тридцать пять человек – потеря ничтожная в деле, которое могло иметь роковой исход для всей нашей небольшой колонны.

Дальнейшее следование Поленова представлялось еще более трудным и опасным; теперь каждую минуту можно было ждать новых нападений, а между тем на руках отряда были убитые и раненые, – и ни одной подводы. Самое место, где происходило побоище, было одинаково удалено как от лагеря, стоявшего на Псефире, так и от верховий Гиого, откуда ожидался транспорт; пушечных выстрелов ни в том, ни в другом пункте не было слышно, а потому никто даже не знал, в каком положении находился маленький отряд Поленова. Правда, личная храбрость колонного начальника, его присутствие духа и распорядительность один раз уже выручили отряд из опасности, но мог ли он быть уверенным, что они выручат его при других, менее благоприятных обстоятельствах, когда на стороне неприятеля, кроме численного перевеса, будет еще и крепкая позиция: завалы, лес, теснины? Чтобы двинуться дальше, казакам велено было спешиться: на их лошадях разместили раненых, через седла перекинули убитых, – и в таком порядке колонна выступила с поля битвы.

До речки Гиого дошли без выстрела. Транспорт давно уже прибыл и стоял на берегу в ожидании псефирской колонны. Оба отряда, соединившись, ночевали вместе под холодным зимним небом, внутри каре, построенного из повозок, – и в первый раз солдаты Поленова заснули спокойным, крепким сном после долгого странствования по незнакомым местам, среди враждебного нам населения. На другой день отряды опять разошлись, каждый в свою сторону: один вернулся в Усть-Лабу, другой направился к Псефиру. Капитану Поленову еще раз пришлось пройти неприятельскую землю, но на этот раз в его распоряжении был транспорт, который в случае нападения он мог превратить в подвижной редут – обстоятельство, дававшее ему значительный перевес при обороне. Неприятель, впрочем, нигде не показывался; он точно под влиянием последнего боя отказался от схваток с русскими войсками, и колонна благополучно доставила в лагерь десятидневный запас сухарей и провианта. Между тем главные силы, под личным начальством Эмануэля, простояли четыре дня на Псефире, высылая колонну за колонной для наказания окрестных жителей. Одна из этих колонн, под командой майора Принца, истребила большой абадзехский аул, покинутый жителями, и уничтожила богатый пчельник, в котором насчитывалось не менее полутора тысяч ульев. Законы войны суровы, и там, где они прошли, ландшафт надолго сохраняет печальный вид опустошения.