Новые аспекты проблемы «иметь» или «быть»

 

Надежность – неуверенность

 

Известно, что человек по природе своей консервативен и старается избегать перемен, стремясь сохранить то, что есть, ничем не рискуя. Это легко объяснимо. Мы всегда чувствуем себя уверенно там, где нам все хорошо знакомо. Мы боимся сделать шаг в незнаемое, в неопределенность, поэтому сторонимся нового. Даже если шаг вперед является совершенно безобидным (как – это выяснится постфактум), все равно, пока он не совершен, его последствия кажутся нам непредсказуемыми и опасными. Только старое, многократно опробованное кажется нам надежным. Каждый новый шаг может окончиться неудачей – вот одна из причин, заставляющих людей бояться свободы[29].

Разумеется, каждому возрасту соответствует свое представление о «старом и привычном». В младенчестве мы знаем только свое тело и материнскую грудь (да и то сначала в недифференцированном виде). Затем мы начинаем ориентироваться в мире, располагаться в нем, занимать место, мы начинаем понимать, что мы владеем вещами, и нам нравится все, чем мы владеем. У нас есть мать и отец, братья и сестры, игрушки, затем мы приобретаем знания, работу, общественное положение, жену, детей и даже «способ» существования после смерти (через приобретение места на кладбище и составление завещания).

И все же, несмотря на определенную уверенность собственника, мы восхищаемся людьми, которые могут предвидеть новое, прокладывают новые пути и имеют мужество шагать вперед. В мифологии символом подобной формы бытия является герой. Герой – это человек, осмелившийся оставить все, что у него было, – дом, семью, страну, имущество – и отправиться в чужие страны, не поддаваясь чувству страха перед неизвестностью. В буддийской традиции таким героем является сам Будда, который отказывается от всего, что он имеет, и ступает на путь освобождения от всех желаний. В иудаизме таких героев олицетворяют Авраам и Моисей. Герой христиан Иисус, который не имеет ни собственности, ни плоти (в житейском смысле), живет и действует исключительно из любви и сострадания ко всем людям.

У эллинов герой носит светский характер: его цель – в победах, захватах и удовлетворении своего тщеславия. Но и он отваживается встать на путь неизведанного (например, Геркулес, Одиссей). Эта черта характерна для любых сказочных героев, которые идут туда, где «на неведомых дорожках следы невиданных зверей». Нас восхищают эти образы, ибо в глубине души мы сознаем, что их путь мог быть и нашим, если бы только нам удалось рискнуть. Но поскольку нам страшно, мы заявляем, что на такое мы не способны, что это под силу только герою. Мы его боготворим; мы предоставляем ему способность идти вперед, а сами остаемся на месте и мотивируем это тем, что «мы – не герои».

Подобные рассуждения не следует понимать так, что герой хоть и заслуживает удивления, но быть героем – безумие, ибо геройство, по сути дела, совершается вопреки его личным интересам. Я так не считаю! И вот почему. Когда обыватель сидит в тиши и взвешивает все «за» и «против», ему только кажется, что он находится в безопасности. Его безопасность зависит от его имущества, от денег, от престижа, от его эго (то есть той части его личности, которая находится где‑то вне его личности, и т. д.). Что же станет с ним, если он все это потеряет? Ведь это действительно так: все, что человек имеет, он может утратить. В прямом смысле это касается имущества, а в переносном – всего остального: престижа, служебного положения, друзей, да наконец, и самой жизни, которая неизбежно и неотвратимо в какой‑то день, в какой‑то час покинет человека навсегда.

Если я есть то, что я имею, то что же становится со мной, когда я это теряю? Что от меня останется? Не что иное, как сломленный, побежденный, заслуживающий сострадания человек, свидетель неверно выбранного жизненного пути и его результат. Блестящий образ такого эгоцентрика мы находим у Ибсена в «Пер Гюнте». В своем чудовищном эгоизме Пер полагает, что он все может сам, ибо он сам «клубок страстей». И только в конце жизни он узнает, как сильно он заблуждался: в своем потребительском существовании он никогда не был сам собой.

У человека экзистенциальной модальности не бывает страха потерять что‑либо. Я чувствую себя в безопасности, и вот почему. Если я есть то, что я есть (а не то, что я имею), то никто не может меня ограбить и лишить меня моего чувства надежности и уверенности. Мой внутренний стержень – это способность жить и находить выражение своим сущностным силам – это часть меня, моей личности, моего я. Разумеется, речь идет о нормальных условиях жизни – все это не относится к экстремальным ситуациям – таким, как болезнь, истязания, пытки и другие случаи, когда человека насильно лишают его способностей.

То, что составляет содержание обладательного бытия (имущество, которым владеет человек), от употребления снашивается, в то время как содержание экзистенциального бытия (практика) не стареет и не исчезает. Чем более активно мы используем наши творческие и интеллектуальные возможности, силу ума и тонкость чувств, тем полнее они разворачиваются, тем ярче расцветают. Человек не теряет, когда он отдает людям часть своей души, напротив, то, что мы стремимся сохранить любой ценой, чаще всего теряется. Человеку экзистенциальной ориентации не страшно жить, его уверенность зависит только от него самого: от его оптимизма, самостоятельности, состояния творческих сил, креативности и работоспособности. Отсутствие этих качеств ведет к внутренней неудовлетворенности жизнью, к комплексу неполноценности, и как следствие этого развивается неуверенность и готовность идти на поводу у других людей. Но это характерно не для экзистенциального, а для обла дательного модуса. Итак, можно утверждать, что страх перед жизнью для экзистенциального сознания – исключение, в то время как потребительскому сознанию органически присущи страхи перед «утратой собственности».

 

Солидарность – антагонизм

 

Любить, восхищаться, радоваться, не желая при этом обладать объектом любви и восхищения, – вот на что обращал внимание Судзуки, сравнивая образцы английской и японской поэзии (см. гл. 1). И действительно, нелегко современному западному человеку испытывать радость как таковую, не связанную с желанием обладать. И все же нельзя сказать, что нам это и вовсе чуждо. Пример Судзуки с цветком был бы неуместен, если бы путник смотрел не на цветок, а на гору, луг или вообще на что‑нибудь такое, что физически невозможно взять, унести с собой. Разумеется, многие и в самом деле не способны увидеть гору; вместо того чтобы созерцать ее, они предпочитают запечатлеть ее на фото– или кинопленку, узнать ее название, высоту, выяснить возможность восхождения на вершину (что также больше похоже на стремление к обладанию). И лишь отдельные личности умеют действительно видеть пейзаж и восхищаться созерцанием прекрасного. То же самое можно сказать о музыке. Музыкой тоже можно интересоваться потребительски, то есть покупать и коллекционировать записи любимых произведений… А среди тех, кто считает себя ценителями искусства, большинство людей его, в сущности, «потребляет», покупая картины или репродукции, фарфоровые или деревянные статуэтки, гобелены или ковры. И только очень немногие способны получать истинную радость от прикосновения к искусству, не испытывая никакого побуждения к обладанию.

Такую радость иногда можно прочитать на лицах зрителей в концертном зале. Я всегда обращаю внимание на лица. Недавно я видел телефильм, в котором показывали замечательных китайских акробатов и жонглеров. Во время съемок циркового представления камера то и дело скользила по лицам зрителей, чтобы запечатлеть их реакцию. У большинства людей лица просто‑таки буквально светились радостью и сочувствием, и это делало их красивыми и оживленными. И лишь некоторые оставались холодными и безучастными.

Такой же восторг без желания обладать мы встречаем в поведении людей, наблюдающих за детьми. Хотя и здесь, я полагаю, имеет место элемент самообмана, так как нам импонирует роль друга детворы. И все же несмотря на это сомнение, я верю, что нередко встречается неподдельная спонтанная реакция на детскую непосредственность. Возможно, отчасти это обусловлено тем, что большинство людей, испытывая страх перед взрослыми и юношами, совершенно не боятся детей. Вот это отсутствие страха и позволяет нам любить детей искренне.

Приведу еще несколько примеров из межличностных отношений взрослых людей. Мужчина и женщина могут испытывать взаимную симпатию, и для этого могут быть самые разные причины: общие взгляды, вкусы, идеи, темперамент, ценностные ориентации и т. д. Однако люди с потребительским типом мышления обязательно переносят эти симпатии в сферу сексуальную. А люди экзистенциального склада умеют наслаждаться обществом друга (или подруги), не настаивая на том, чтобы обязательно «сорвать цветок» (см. стихотворение Теннисона в гл.1).

Человек потребительского типа должен обла дать предметом своего восхищения (подчинить его себе). Это распространяется на отношения родителей и детей, учителей и учеников, а также на отношения между друзьями. Оба партнера стремятся единолично владеть предметом своей любви и не хотят терпеть, если кто‑то еще «покушается» на этот объект. Поэтому отношения, ориентированные на обладание, очень утомительны для обеих сторон, ибо всегда таят в себе угрозу ревности и конфликта.

В общем виде: отношения людей потребительского типа отличаются соперничеством, страхом и антагонизмом. И этот элемент антагонизма исконно присущ потребительскому мышлению: если моя собственность – основа моей личности (ибо «я есть то, что я имею»), то стремление иметь намного больше других неизмеримо, таким образом, жадность – это естественное следствие потребительского мышления. Хотя жадность скупца, жадность предпринимателя (погоня за прибылью) и жадность ловеласа (погоня за юбками) имеют свои специфические особенности, суть остается: жадному всегда чего‑то недостает, он всегда «недоволен», ему мало того, что он имеет.

В отличие от телесных потребностей, которые имеют физиологически обусловленный предел (например, голод), психический голод (жадность) насытить невозможно, ибо внутреннюю опустошенность, леность, одиночество и депрессию невозможно изжить никакими усилиями. Ведь главный страх остается, страх потерять то, что имеешь. Значит, надо стремиться приобретать как можно больше. Надо опасаться своих соседей, которые могут у тебя отнять твое добро. Чтобы их опередить, надо самому быть сильнее и наступательнее. И поскольку производство не успевает удовлетворять безграничные запросы потребителей, между индивидами идет постоянная конкурентная борьба «за больший кусок пирога». Даже когда мы достигнем стадии абсолютного перепроизводства, эта борьба не прекратится, и тот, кто от природы немощен и некрасив, будет завидовать сильным и обаятельным; бездарный будет завидовать талантливым, ленивый – трудоспособным и т. д.

И это относится не только к отдельным личностям, но и к целым народам. И пока народы состоят из индивидов, у которых главным мотивом поведения является жажда наживы, до тех пор войны будут неизбежны. Ибо одна нация будет завидовать другой и пытаться угрозами, давлением и подлинным насилием завладеть тем, чего ей недостает. Причем это в полной мере касается слабых народов, каждый слабый будет стараться заключить союз с другим слабым, чтобы вместе напасть на более сильного, если есть хоть малейший шанс на победу. Войну ведут не потому, что не хватает средств прокормить свой народ, а потому что потребительский способ мышления толкает людей на завоевание.

Бывают периоды мира. Но нужно уметь отличать длительный мир от временного прекращения огня с целью собрать силы и оружие. Хотя XIX и ХХ века знали периоды длительного перемирия, все же основной характеристикой этого времени является состояние изнурительной борьбы между исполнителями главных ролей на сцене истории.

Мир как состояние устойчивых гармонических отношений между народами возможен лишь тогда, когда в обществе все структуры потребительского характера будут заменены структурами экзистенциального характера. А представление о том, что можно добиться мира, стремясь к прибыли, – это не что иное, как иллюзия, и притом довольно опасная, ибо она мешает людям увидеть подлинную альтернативу: либо кардинальное изменение личности, либо вечная война. Эта альтернатива фактически не нова, так было всегда: лидеры начинали войну, а народы шли за ними вслед. Но сегодня, вследствие невероятной разрушительной силы нового оружия, альтернативой является уже не война, а обоюдное самоубийство.

Все то, что говорилось о войне, в полной мере относится и к классовой борьбе. В обществах, построенных по принципу погони за прибылью, велась (и ведется) борьба между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Только там, где не было эксплуатации, не было и классовой борьбы, так как там не развился хищнический социальный характер. Но в любом (даже самом богатом) обществе всегда есть классы, в которых преобладает потребительский способ мышления. Как уже было сказано, производство не успевает за фантастически растущими потребностями. И поэтому те, кто сильнее, умнее или благополучнее, неизбежно пытаются обеспечить себе престижные позиции и ущемить (принуждением и силой) тех, кто слабее их. Подавляемый класс, если он свергнет власть, то только для того, чтобы самому встать у власти – и так без конца. Классовая борьба может стать менее острой, но прекратиться она не может до тех пор, пока в сердцах людей живет жажда власти.

Представления о бесклассовом обществе в так называемом социалистическом мире, охваченном духом потребления, – это тоже опасная иллюзия, как и идея о возможности мира между жаждущими наживы народами.

В экзистенциальном бытии тоже есть личная собственность, но ее приобретение не носит эмоциональной окраски. Почему? Да потому, что мне не надо приобретать в личное пользование то, чем я хочу наслаждаться. В экзистенциальном бытии не один человек, а миллионы людей могут наслаждаться одной и той же вещью. И этот неоспоримый факт дает возможность состояться чуду, уникальному феномену человеческого счастья, которым является разделенная радость.

Ничто не объединяет людей сильнее, чем общие чувства: восхищение одним и тем же, общность мыслей, культурных символов и ритуалов и даже общее горе. Такие совместные переживания создают и поддерживают живые отношения между индивидами, они же лежат в основе мощных общественных движений (религиозных, политических и философских). Правда, все это существует лишь в той мере, в какой каждый из участвующих действительно любит и восхищается искренне, неподдельно. Как только политические и религиозные идеи становятся консервативными, как только бюрократия угрозами и внушением подчиняет себе людей, превращая их в колесики и винтики социальной системы, эффект сопереживания пропадает, разделенной радости больше нет, остаются лишь социальные роли.

Еще более однозначным символом различения потребительского и экзистенциального бытия является феномен эрекции. Этим качеством нельзя обладать как собственностью, его можно лишь переживать, ощущать, пока рядом существо, вызывающее восхищение. Это состояние, в отличие от многих других, нельзя разыграть или симулировать. Как только исчезает волнение и радость от близости партнера, исчезает и это состояние бытия. Джордж Гроддек, один из самых выдающихся, хотя и относительно мало известных психоаналитиков, любил повторять, что каждый мужчина бывает мужчиной всего лишь несколько минут; все остальное время он – мальчишка. Конечно, Гроддек не имел в виду, что мужчина во всех своих действиях и поступках ведет себя по‑мальчишески, он подразумевал лишь тот единственный аспект, в котором большинство мужчин видят доказательство своей принадлежности к мужскому полу (см. мою раннюю работу «Пол и характер», 1943).

 

Радость – удовольствие

 

Майстер Экхарт учил, что сама жизнь дает радость. Современный читатель вообще не придает значения этому слову. Как если бы на его месте стояло слово «удовольствие». А между этими понятиями – «дистанция огромного размера», особенно в свете нашего интереса к дихотомии «иметь» или «быть».

Эту разницу не просто уловить, ибо мы все живем в мире безрадостных удовольствий.

Что такое удовольствие? Проще всего определить его как удовлетворение какой‑нибудь потребности, причем очень часто без всяких внутренних усилий. Например, удовольствие от успеха в обществе, удовольствие от выигрыша в лотерею, обыкновенное удовлетворение сексуальных потребностей, удовольствие «наесться до отвала», выиграть забег, удовольствие от эйфории, вызванной алкоголем или наркотиками, наконец, садистское наслаждение мучителя при виде своей искалеченной или замученной до смерти жертвы.

Чтобы добиться богатства и славы, необходимо проявить массу энергии (в смысле развить бурную деятельность), но это не касается внутренней, природной стороны деятеля. По достижении цели человек испытывает, наверное, некоторое волнение или «острое чувство удовлетворенного самолюбия». Ему кажется, что он достиг вершины. Вершины чего? Может быть, это была высшая точка радости, волнения, блаженства или экстаза, близкого к трансу или оргазму. В этом состоянии человек также движим страстями, но это не те страсти, которые ведут к адекватному решению проблемы человека, укрепляют его волю и возвышают душу. Напротив. Эти страсти ближе к патологии и рано или поздно они ведут к деградации личности. Развлечения радикальных гедонистов, утоление все новых и новых желаний, постоянная смена объектов наслаждения – все это в определенной степени возбуждает, щекочет нервы, но не наполняет человека радостью. А отсутствие радостей жизни заставляет человека искать новых раздражителей и новых удовольствий.

Наш современник в этом смысле мало чем отличается от евреев, живших 3000 лет назад. Когда Моисей, говоря с евреями об их самом тяжком грехе, сказал: «За то, что ты не служил Господу Богу твоему с веселием и радостью сердца, при изобилии всего» (Втор 28:47).

Радость сопутствует креативной деятельности. Это не то ощущение, которое бывает в «кульминационный момент»; нет, это не вершина, а, скорее, равнина, эмоциональное состояние человека, погруженного в творчество. Радость – это не эк стаз, не вспышка, а пламя, которое освещает всю глубину бытия.

Минутные любовные утехи оставляют после экстаза чувство грусти. Ведь человек чувствует себя всего лишь сосудом, который только что был опустошен, выплеснул свое волнение, но сам не наполнился новыми силами. Человек попытался разорвать скуку суетной жизни, на мгновение ему удалось собрать всю свою энергию и достигнуть цели, не вкладывая в это дело ни любви, ни ума; он хотел стать сверхчеловеком, не будучи человеком. В минуту триумфа ему кажется, что он достиг цели, но очень скоро наступает падение, как только он понимает, что внутри него ничто не изменилось, не дрогнул нерв, не замерла душа. И старая пословица «После совокупления зверь грустит» (Post coitum animal triste est) как раз относится к феномену секса без любви: человек переживает сильнейшее волнение, связанное с достижением вершины наслаждения, за которым очень скоро и неминуемо следует разочарование. Подлинная радость в сексуальной сфере ощущается лишь тогда, когда физическая близость сопровождается духовным единением, то есть любовью.

Как и следовало ожидать, радость играет главную роль в религиозных и философских системах, которые видят смысл жизни в бытии. Буддизм отвергает удовольствия как таковые, однако высшая ступень б ытия «нирвана» описывается как состояние светлой радости. Это подтверждается рассказами и изображениями ухода Будды из жизни. (Я благодарен покойному Д. Т. Судзуки, это он обратил мое внимание на этот факт, когда мы вместе рассматривали известную картину, изображающую смерть Будды.)

В Ветхом Завете и более поздних иудаистских сочинениях содержатся предостережения от плотских наслаждений, но радость преподносится как чуть ли не главная цель бытия. Книга псалмов (Псалтирь) завершается циклом из 15 песен, которые составляют единый гимн радости, причем расположение текстов позволяет уловить символическую динамику бытия: грустные и грозные гармонии начальных псалмов сменяются тихой печалью, которая постепенно переходит в светлое мажорное звучание и заканчивается настоящим весельем и радостью[30].

Суббота – это день радости, и в эпоху мессии во всем мире будет царить радость. В книгах пророков мы находим выражение радости в следующих отрывках: «Тогда девица будет веселиться в хороводе, и юноши и старцы вместе; и изменю печаль их на радость и утешу их, и обрадую их после скорби их» (Иер 31:13) и «И в радости будете черпать воду из источников спасения» (Ис 22:3). Бог называет Иерусалим «городом радости моей» (Иер 49:25).

То же самое подчеркивается и в Талмуде: «Радость, проистекающая из исполнения заповеди, есть единственный путь к духу святому» (Берахот, 31, а). В Талмуде радости предается столь большое значение, что траур по близкому родственнику, умершему меньше чем неделю назад, следует прервать для радостного празднования субботы.

Движение хасидов характеризуется тем, что одним из самых важных элементов их образа жизни является радость, а печаль и угнетенное состояние духа считались признаком духовных заблуждений, чуть ли не явным грехом. Не случайно хасиды выбрали из псалмов весьма красноречивую заповедь «Служи Богу с радостью!» и сделали ее своим девизом.

В христианстве понятие радости также играет важную роль. Об этом свидетельствует такое название Евангелия, как Благовещенье (в немецком языке «Frohe Botschaft дословно означает «Радостное послание»). Понятие радости соотносится в христианстве с дихотомией «иметь» или «быть». Так, в Новом Завете приветствуется тот, кто отказывается от обладания, ему обещана жизнь в радости, в то время как всякого, кто цепляется за свою собственность, ожидает печаль (Мф 13:44; 19:22). Во многих высказываниях Иисуса радость понимается как состояние, сопровождающее истинное бытие. В последнем обращении к апостолам Иисус говорит о высшей радости: «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин 15:11).

В писаниях Экхарта мы находим прекрасные поэтические слова о творческой силе улыбки. «Когда отец улыбается сыну, – говорит Экхарт, – а сын отвечает ему улыбкой, оба получают удовольствие, удовольствие дает радость, радость – любовь, а из любви получается божественный треугольник Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой».

Спиноза возносит радость очень высоко. «Радость – это переход человека с низшей на высшую ступень совершенства. А печаль, наоборот, – шаг назад от совершенства» (Этика, Ч. 3. Опр. 2, 3). В контексте его учения это звучит так: чтобы сохранить себя, человек должен попытаться приблизиться к «своему природному образцу», то есть стать предельно свободным, разумным, активным, способным на творческое развертывание всех своих задатков. Он должен стремиться по возможности стать идеальной моделью человека. Но все мы знаем, что многое мешает нам соответствовать этому природному образцу (Этика. Ч. 4. Введение). Радость – это достоинство, грусть – недостаток. Умение радоваться – это благо, неумение радоваться – это беда, если не грех.

Итак, радость – это то чувство, которое мы испытываем на пути к реализации своих сущностных сил, на пути становления личности и ее самореализации.

 

Грех и прощение

 

В классическом иудаистском и христианском теологическом учении грех, по существу, отождествляется с неповиновением воле божьей. Первым примером такого неповиновения в мировой истории является Адам. Однако иудаизм и христианство по‑разному оценивают этот акт непослушания. В противовес христианской традиции, иудаизм не рассматривает поступок Адама как «первородный грех», который наследуется всеми последующими поколениями. Однако и те и другие считают, что неповиновение божьей воле – это грех, как бы там это ни звучало в Писании. Это нисколько не удивляет, если помнить, что в этот период библейской истории бог был непререкаемым авторитетом, который соответствовал восточному образу «царь царей». Не следует также забывать, что церковь почти с момента своего зарождения приспосабливалась к существующему социальному строю, который во все времена (как при феодализме, так и при капитализме) нуждается для осуществления своих функций в строгом соблюдении паствой установленных законов.

Вне зависимости от характера авторитета и от строгости законов того или иного общества, по сути дела, мало что меняется: человек должен с детства научиться испытывать страх перед авторитетом. Для того чтобы обеспечить бесперебойную работу государственной машины, недостаточно одного страха, гражданин должен внутренне трансформировать свой страх в этическую и религиозную категорию греха.

Человек уважает закон не только из страха перед наказанием, но и потому, что непослушание вызывает в нем чувство вины. От этих чувств его может освободить покаяние (перед авторитетом). Предпосылкой отпущения грехов является осознание, сожаление и принятие наказания. Таким образом, установившаяся последовательность (грех? чувство вины? наказание? смирение? отпущение грехов или прощение? и снова неповиновение, то есть грех) создает порочный круг (грешить и каяться). Каждый акт неповиновения ведет к усилению подчинения. Из этого порочного круга мало кому удается вырваться. Таким героем оказался Прометей. Несмотря на тяжелейшую кару, которую ему назначил Зевс, он не преклонил головы и не испытал чувства вины. Он знал, что его поступок был актом солидарности и сострадания: украсть у богов огонь, чтобы принести его людям, это было непослушание, но не грех. Как и многие любимые человечеством герои (мученики), Прометей разорвал нить, связывающую неповиновение и грех.

Но общество состоит не из героев. И пока суд да дело, надо закрепить в человеке тождество ослушания и греха. Государство и церковь достигали этого объединенными усилиями. Они вместе стремились защитить свои привилегии. Государство нуждалось в религии как в той самой идеологии, которая ставила знак равенства между грехом и ослушанием, а церковь нуждалась в адептах, которые прошли государственную «школу подчинения». И церковь, и государство использовали в своих целях семью для воспитания в детях с младенческих лет беспрекословного подчинения.

В остальных случаях в теологическом и светском словоупотреблении слово грех связано с понятием подчинения авторитету в духе обладательного модуса. Мы считаем, что наше благосостояние зависит не от нашей творческой деятельности, а от степени нашего подчинения авторитету. У нас есть лидер (король или Господь Бог), в которого мы верим, нам гарантирована безопасность, пока мы сами – ни чего из себя не представляем. Не следует думать, что это рабство обязательно осмысленно. Но ясно одно: пока мы принимаем авторитарную структуру нашего общества, мы живем в обладатель ном модусе.

Альфонс Ауэр очень точно подметил, что у Фомы Аквинского концепция власти, неповиновения и греха носит гуманистический характер: грех понимается не как неповиновение иррациональной власти, а как нарушение благоденствия человека[31]. Так, Фома Аквинский утверждал: «Мы не можем оскорбить Бога, не действуя против своего собственного блага» (S. c. gent. 3, 122). Чтобы правильно понять этот тезис, следует учесть, что для Фомы Аквинского человеческое счастье (bonum humanum) не определяется ни произвольными, чисто субъективными желаниями, ни инстинктивными («естественными», если воспользоваться термином стоиков) желаниями, ни волей божьей. Оно определяется нашим рациональным пониманием человеческой природы и норм, вытекающих из этой природы и способствующих нашему оптимальному развитию и благополучию. (Следует отметить, что Фома Аквинский, будучи послушным сыном церкви и поборником существующего социального порядка, который он защищал от революционных сект, не мог быть чистым представителем неавторитарной этики; он использовал слово «неповиновение» для обоих видов непослушания, чтобы завуалировать внутреннюю противоречивость своей позиции.)

В то время как понимание греха как неповиновения является составной частью авторитарной структуры, а значит, и модуса обладания, оно приобретает совершенно иное значение в рамках неавторитарной структуры, основанной на модусе бытия. Причем и это второе значение также подразумевается в библейской истории грехопадения, что нетрудно понять, если по‑другому ее интерпретировать. Бог поместил человека в сады Эдема и запретил ему вкушать плоды с древа жизни и с древа познания добра и зла. Убедившись, что «нехорошо быть человеку одному», бог создал женщину. Мужчина и женщина должны были стать «одной плотью». Оба были наги и «не стыдились». Это утверждение обычно интерпретируется с точки зрения традиционного взгляда на проблемы пола, согласно которому мужчина и женщина должны, вполне естественно, стыдиться своих неприкрытых гениталий. Однако едва ли в библейской истории сказано только это. Где‑то в глубине скрывается и смысл, а именно: хотя мужчина и женщина лицезрели друг друга с головы до пят, они не испытывали стыда, ведь они воспринимали друг друга не как посторонние, не как отдельные индивиды, а как «единое целое».

Эта изначальная для рода человеческого ситуация радикально меняется после грехопадения, когда мужчина и женщина становятся людьми в полном смысле этого слова. Теперь они наделены разумом, они познали разницу между добром и злом, они осознали, что они суть два отдельных индивида, что их первородное единство нарушено и что они стали чужими. Они близки друг другу и все же чувствуют, что разделены, отдалены друг от друга. Они испытывают глубочайший стыд: стыд оттого, что видят друг друга «нагими» и одновременно чувствуют взаимное отчуждение, невероятную пропасть, разделяющую их. «Они сделали себе набедренные повязки», пытаясь избавиться от неловкости и скрыть наготу, в которой они предстали друг перед другом. Но стыд, как и чувство вины, не спрячешь за фиговым листком. Они не попробовали приблизиться друг к другу с любовью; возможно, они и желали друг друга, но физическая близость не устраняет отчужденности между людьми. И то, что они действительно не любят друга, проявляется в том, как они друг к другу относятся: Ева даже не пытается защитить Адама, а Адам, стремясь избежать наказания, обвиняет во всем Еву, вместо того чтобы защитить ее.

Так какой же грех они совершили? Они предстали друг перед другом как два разделенных изолированных эгоистичных человеческих существа, которые не могут преодолеть свою разъединенность даже в акте любви. Этот грех коренится в самом человеческом существовании. Лишенный изначальной гармонии с природой (которая характерна для животных, чья жизнь определяется врожденными инстинктами), наделенный разумом человек не может не чувствовать свою крайнюю отчужденность от любого другого человеческого существа. В католической теологии такая форма существования без любви, в полной изоляции и отчуждении определяется словом «ад». Это состояние невыносимо, и человек стремится любым способом преодолеть эту пытку абсолютной изоляции, подчиняясь ли, властвуя ли, пытаясь ли заглушить голос разума и сознания. Однако каждый из этих способов хорош лишь на короткое время, он закрывает путь к истинному решению проблемы. Единственный способ спастись из этого ада – освободиться из тюрьмы своего эгоцентризма, достичь «единения со всем миром». И если эгоцентрическая разъединенность и есть смертный грех, то он искупается актом любви. Само английское слово «atonement» (искупление) выражает эту идею, ведь этимологически оно происходит от слова «at one ment», что на среднеанглийском означало «единение»[32].

А так как грех разъединенности не является актом непослушания, он не нуждается в прощении. Что действительно необходимо, так это исцеление, а здесь может помочь лишь любовь, а вовсе не покаяние и не наказание.

Райнер Функ указал мне на то, что неавторитарная концепция греха как разобщения, разъединения получила выражение у некоторых отцов церкви – последователей Иисуса. Он подтверждает это следующими цитатами (заимствованными у Анри де Любака). Ориген говорит: «Где правит грех, там разделение, но где правит добродетель, там единство и единение». Максим Исповедник говорит, что по вине Адама род человеческий, «который должен был бы быть гармоничным целым, не ведающим конфликта между моим и твоим, превратился в облако пылинок – в отдельных индивидов». Сходные мысли о том, что первородное единство мира разрушил Адам, можно найти и у святого Августина, и у Фомы Аквинского. В заключение де Любак говорит: «…спасение предстает как необходимое обретение утраченного единства, как восстановление сверхъестественного единения с Богом и в то же самое время единение людей друг с другом»[33].

Итак, в заключение можно сказать, что при ориентации на обладание (то есть в авторитарной структуре) грех – это неповиновение, и избавиться от него можно с помощью раскаяния → наказания → нового подчинения. При ориентации на бытие (в неавторитарной структуре) грех – это отчужденность, и избавлению от него способствуют раскрепощение разума, полнота проявления любви, единение. И в самом деле, историю грехопадения можно интерпретировать двояко, в ней смешаны элементы как авторитарные, так и способствующие освобождению человека. Тем не менее сама по себе концепция греха как неповиновения диаметрально противоположна концепции греха как отчужденности и изолированности.

История о Вавилонской башне, рассказанная в Ветхом Завете, видимо, содержит ту же идею. Род человеческий достиг здесь состояния единства, символом чего является тот факт, что все человечество говорит на одном языке. В своем стремлении к власти, страстном желании «иметь» величайшую башню люди разрушили свое единство и стали разъединенными. Рассказ о Вавилонской башне – это в каком‑то смысле второе «грехопадение», грех древнего человечества. История эта осложняется тем, что бог испугался человеческого единения и вытекающей отсюда силы людей. «И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Быт 11:6–7). Конечно, тот же момент присутствует и в истории грехопадения: там бог испугался силы, которую могли бы обрести мужчина и женщина, отведав плодов с древа жизни и с древа познания добра и зла.