А если перси черные, то какому же молоку быть. Не белому же.

— Сие логично… — склонил голову отец Логгин.

Как будто ни поп, ни девка не видели чёрных кошек и собак, не пили белого-белого молока от чёрной-чёрной коровы.

И, что уж удивляться тому, как нынешняя феминистка описывает сексуальное просвещение конца XVII века, где здоровая девка 15 лет от роду впервые узнаёт о менструальных истечениях крови из мракобесного рассказа повитухи – дескать, черти гонят смолу из грешной дыры.

И здесь должен заметить, что с сексуальным воспитанием у наших предков был полный порядок. (В отличие от нынешних сексуально озабоченных дур).

«Наблюдая жизнь домашних животных, человек уже в детстве понемногу познавал основы физиологии. Деревенским детям не надо было объяснять, как и почему появляется ребёнок, что делают ночью жених и невеста и т.д. Об этом не говорилось вообще, потому что это само собой разумелось, и говорить об этом не нужно, неприлично, не принято». (В.И Белов. Лад. Очерки о народной эстетике».

 

Девочке, выросшей в традиционно многодетной семье, рядом с бабушками, матерью, сёстрами и невестками, бесполезно было рассказывать дикие побрехушки, вроде тех, что излагает Елена Колядина: Всякий, кто с женой во время месячных луновений будет и зачнёт ребёнка, то да будет прокажён…

Какое может быть зачатие во время менструации?

Попытался представить, что такое «единоутробный сын» - мне и вовсе поплохело.

 

Хватит! Бесплатно такое не читают!

Но – трепещите, читатель!

То, что главную героиню в конце романа отправляют на костёр (исторической основой романа послужило сообщение о сожжении ведьмы в Тотьме в 1672 году), нас не спасает от продолжения - уже пишется следующий роман, в котором Федосья оказалась жива, и дальше будет чудесить с историческими реалиями в голливудских декорациях, изъясняясь кондово-кондомным искусственным языком.

 

Цветочный крест-2,

Или воинствующая неграмотность.

Вторая часть «Цветочного креста» - это не интеллектуальная литература, это исторические приключения. (Е. Колядина.)

«Все придираются к ее историческим ошибкам с картошкой и кунами — но это единственные исторические моменты, к которым можно придраться. Если прочитают полностью, поймут, что автор превосходно владеет историческим материалом. Ну, попутала она пару раз — нашли к чему прицепиться». Алексей Николаев.

 

На этот раз афедрона нет. – сказал мне Алексей Николаев, редактор журнала «Вологодская литература», и вручил мне девятый номер журнала, в котором напечатано продолжение скандального, многократно обруганного романа «Цветочный крест».

Уже в автобусе, по дороге домой, я едва сдерживал взрывы глупого смеха; а какой смех может быть, когда после уверений в стерильной целомудренности текста на второй странице я прочитал: «Феодосья резко развернулась на подперделке…»

Но все таки!

Многочисленные критики долго били глупую бабу по разным частям организма (По голове не бейте! Это у неё самое слабое место!)

И битьё возымело действие – похабных словечек из лексикона пьяных биндюжников и дешёвых проституток в романе стало значительно меньше.

Но вторая часть романа Елены Колядиной от этого вовсе не стала шедевром словесности, играющего гранями интеллектуальности. На предыдущей строчке, перед «подперделкой» мы читаем – «неведомые тенеты, похожие на ощупь на войлок.»

Я вовсе не осуждаю тех, кто не знает, что средневековое слово тенета означает охотничьи сети, которыми ловили зайцев, волков и лис. Так что если нужно было посмотреть наружу из кибитки, то свисающая крупноячеистая сеть вовсе не была преградой для взгляда.

Но – если не знаешь – не пиши!

И с какой радости на голове бабы, переодетой мужиком,  оказался куколь, то есть головной убор монаха великой схимы (см. схимонах) в виде остроконечного капюшона с двумя длинными, закрывающими спину и грудь полосами материи; черного цвета?

Выглядит это примерно так, как если бы новобранец в армии щеголял в полковничьей папахе.

И если полководцы в ту пору могли быть столь юного возраста (великий князь Иван Васильевич, дед Ивана Грозного, гонял Шемяку в Вологодских лесах двенадцати лет отроду), то столь юных монахов быть не могло!

Если даже в юном возрасте и принимали в послушники, то они ещё считались мирскими людьми, носили обычную одежду и жили в кельях, отведённых для монастырских работников.

Ну – полная лажа!

 

Однако, любезный читатель, пишу я эти строки вовсе не из стремления охаять произведение не шибко умной бабы, а чтобы реабилитировать наших предков, которые в романе показаны косноязычными кретинами, непроходимыми тупицами, из тех, что ложку со щами в ухо несут, да ещё и косорукими: Она стала, тихо опустив десницы вдоль тела...  

Десница - это правая рука!   

Обе руки - правые? Бедная девочка....

 

Итак, роман Е.Колядиной «Цветочный крест», часть вторая, глава первая, Переодевальная.

Чудом спасшаяся из огня Феодосья в мужской одежде следует в Москву с обозом из Тотьмы на телеге, гружёной сущиком, который тотемские мужики наловили в Белом озере, и жуёт его…

 Сущик – это сушёная рыба, может быть и ершом, так что прежде чем бездумно совать его в рот, поглядите на колючую рыбку, оцените шипы, и представьте как они вопьются в язык и щёки…

 

Цитирую:

«В пору ловли сущика, или, по иному, снетка, целыми ватагами уезжают из Тотьмы вверх по Сухоне рыбаки, и, достигнув вскорости Белоозера, до краёв наполняют ладьи этой рыбкой. А после рассыпают её толстым слоем по крышам домов, погребов и кладезей, так что из светёлок аж глядеть больно, так блистает Тотьма серебром».

Так, а теперь представьте, как тотемские рыбаки, прутся супротив течения на далёкое Кубенское озеро,  перетаскивают ладьи через Славянский волок, по реке Ухтомке входят в Белое озеро, до краёв наполняют ладьи снетком, тем же путём возвращаются в Тотьму с уже воняющей рыбкой, поскольку рефрижераторов нетути, а после ТОЛСТЫМ слоем раскладывают по крышам домов и погребов…

Не было этого, и быть не могла, поскольку предки наши дураками не были, в отличие от авторессы «Цветочного креста». Им и в голову не пришло бы тащить скоропортящийся продукт за десятки поприщ, а потом ТОЛСТЫМ слоем раскладывать рыбку на крышах. Уж если бы и пришла блажь сушить рыбу на крыше, то уж разложили бы ТОНКИМ слоем. И везти рыбу в Тотьму только для того, что бы через малое время на телегах, по худой лесной дороге, везти в обратном направлении?

(Не говоря уж о том, что хрен бы кто пустил тотемских рыбаков на промысловую ловлю в Белом озере. Там веками жили свои рыбаки, и каждая отмель, каждое уловистое место была издавна расписаны - вот это место – рыбные ловли великого князя Московского, вот здесь свои невода забрасывают рыбаки из Вашек, здесь монастырские ловли…

Потому легендарный Синеус в 862 году и поселился «среди чуди и веси» на северном берегу Белого озера, (варяжский городок Киснема, ныне село Троицкое Вашкинского района), где он мог реально контролировать и нынешнюю трассу Волгобалта, (выход на Каспий, Чёрное море и Балтику)                    и выход в реку Онегу, на Белое море, и волоковой путь (Славянский волок), ведущий в Сухону и Вологду. И - богатейшие рыбные ресурсы.

Обоз, которого не было.

Время действия романа – осень 1674 года. В произведении Колядиной из Тотьмы, гремя колёсами, отправляется обоз на Москву обоз.

А быть сего – не могло!

Когда говорят, что на Руси не было дорог, то это от незнания. Дороги у нас всегда были, на них и ставили города. Река - вот тебе дорога и зимой, и летом. На веслах, под парусом - река свезет тонны груза. А зимой, как встанет санный путь, по ровному льду реки.

На Казанскую, 22 октября, (4 ноября), если в межсезонье по нужде куда выезжали на колесах, то с собой в телегу обязательно клали полозья, чтобы вернуться по снегу. С Козьмы и Демьяна, 1 (14) ноября, реки вставали, и до конца марта ездили по зимнику.

«Трудно сказать, что было ближе русскому человеку, сама река или земля по ее берегам. Он любил свою реку, - никакой другой стихии своей страны он не говорил он в песне таких ласковых слов, и было за что. При переселении река указывала ему путь… Он жался к ней, на ее берегу ставил свое жилье, село или деревню».

(В. Ключевский. Курс русской истории.)

Так и селились на реке, чтобы не на горбу таскать тяжести, не лошадей гробить на худой лесной дороге, а под парусом да на веслах перевозить тонны груза. 

Так что из Тотьмы в Москву груз отправили бы или по Сухоне и Вологде до города Вологды, и уж там перегрузили в сани, или дошли бы до Белого озера, а там по Шексне вышли бы в Волгу, и далее – в Оку и Москву-реку.

И гужевой обоз, то есть лошадей, запряжённых в сани, отправили бы по реке. Почтовая тройка по льду доходила из Тотьмы до Вологды за один день!

 

Далее - «А ставить избу со слюдяной крышей и в ней сажать груши в кадушках?

- В избе? Да почто хоть?» Изумляется Феодосья.

А чему удивляется? Живя в Тотьме, и не видеть в Спасо-Суморином монастыре теплиц, в которых выращивали виноград, лимонные деревья, дыни и арбузы?

Далее, у Елены Колядиной кипятят воду в котелке на рогатине. Рогатина - это копьё, ОРУЖИЕ, и никому в голову бы не пришло использовать тяжёлое копьё для кипячения воды.

Впрочем, это не самая главная оружейная хохма из произведения Колядиной. На странице 14 журнала красуется «огнемётный пищаль, заткнутый за пояс…»

Пищаль – это РУЖЬЁ, и даже стрелецкие пищали, с более коротким стволом, назывались завесными, поскольку имели ремень и вешались за спину. И, тем не менее, на стр. 67 мы снова видим огнемётные пищали, примотанные к поясу.

После столкновения обозников и крестьян с разбойниками, «…тела их мерзкие были сожжены в костре…»

Конечно, вряд ли тела разбойников оставили бы на поверхности земли близ монастыря, поскольку воняли бы и заразу разносили. Их закопали бы, но вот жечь…

Не знаешь – не пиши, повторюсь я, поскольку, ох, хлопотное это дело! И сейчас, если бы пришлось сие богомерзкое дело творить, то понадобилось бы обложить трупы автомобильными покрышками и поливать соляркой, а в костре только обуглятся!

Стр. 20 - старец Феофан Гороховец, который, якобы, питался только диким мышиным горошком. Может, накормить вовремя Е. Колядину этим горошком, и проблем было бы меньше? Поскольку семена вики многоцветковой (Vicia cracca), – ядовиты даже в небольшом количестве, а если ими питаться…

И на той же 20-й странице придя в монастырь беглый стрелец-дезертир просит для Феодосьи в образе монаха каких-нито книжек. Почитать, вишь, Федосье захотелось…

«…игумен без всякого сожаления и даже с удовлетворением совершил совершил богоугодное дело – пожертвовал беспамятному женоподобному путнику три завалявшихся без надобности после смерти одного из монахов книжки: «Лексикон латинский», неведомую «De Fluminibus» и «Арифметику».

Вот так, запросто отдал три книги - словарь латинского языка, трактат «О реках» на латыни же, и рукописный учебник арифметики (первый печатный учебник, арифметика Магницкого, появился в 1703 году).

Позвольте спросить – кто в романе считается беспамятным? А игумен, уж верно, знал и помнил стоимость книг, которые «завалялись».

К примеру, «Грамматика» тогда считалась дешёвой, всего лишь 50 копеек. На эти же деньги в ту пору можно было купить… Два бычка!

Так, примерно, 300 килограммам говядины равнялась сия книжка по цене! Что и неудивительно - стопа (480 листов) бумаги в то время стоили 50 копеек, или мясо одной свиньи.

 

Были в то время и вовсе «дешёвые» книги - «Азбука», изданная большим тиражом, продавалась «по ценам проникновения» за одну копейку.

Нет, игумен отдал «Трактат о реках» (рубля три, не меньше), славянско-латинский словарь (2-3 рубля) и Арифметику – ещё не меньше рубля. 6-7 рублей! Шесть лошадей или 12 коров можно было купить на эти деньги в Вологде!

То есть, что я говорю? Отдал! Сия глупость могла произойти только в романе малограмотной авторессы, а не в реальной жизни. Даже если бы игумен сошёл с ума, то отдать монастырские ценности не позволил бы отец-казначей.

Стр. 22. 

Вооружённый пищалью стрелец отправляется на охоту, слышны один за другим ДВА выстрела.

- Застрелился! Крикнула Феодосья. – Олексей застрелился!

Как бабе в 17 веке могло придти в голову, что кто то, пойдя в лес с длиннющим ружьём, может из него застрелиться? При длине ствола примерно в 1 метр 70 сантиметров?

Да еще ДВУМЯ выстрелами из ОДНОСТВОЛЬНОЙ пищали?

Далее - Двумя выстрелами из пищали (здоровенная бандура весом килограмм 8, длинный ствол с фитильным замком) стрелец добывает двух зайцев.

И тут такая коллизия - в зайца ещё попасть надо. И если попал пулей – то от зайца практически ничего не останется; что делает мушкетная пуля калибра 20 миллиметров и весом более 60 грамм с бараном – я видел. Выходное отверстие в тарелку. Это и называется – из пушки по воробьям.

Вывод – неграмотная брехня.

Стр. 24 – описывается Сухона XVII века со… Стерлядью!

Стерлядь появилась в Сухоне только в XIX веке, со строительством канала герцога Вюртембергского, и мужички поначалу выбрасывали её из сетей.

Стр. 27. Эдаких мостов ни Федосья, ни Олексей не видывали.  

 А удивил их обычный мост на столбах через реку, как будто они такого не видели в Тотьме через реку Ковду.

«-За что же, Олексей? - волей Колядиной изумляется Федосья, узнав что нужно платить таможенную пошлину

Авторесса уж позабыла, как в первой части романа написала про таможенную мытницу в Тотьме.

И уже на тридцатой странице новоявленного монаха, который незнамо откуда взялся, принимают, как уверяет Колядина, в Московский Афонский монастырь Иверской Божьей матери. Вот только бесполезно искать этот монастырь в Москве и сейчас, и в XVII веке. Возможно, авторесса так обозвала Николаевский Греческий Афоногорский монастырь? В середине XVI века он был передан для временного пребывания греческим монахам, а в 60-х годах XVII века пожалован им навечно за привезенную в Москву копию иконы Иверской Божьей Матери.

1653 г. - царь Алексей Михайлович отдал монастырь "для приезжих греческих властей и старцев и гречан для отправления божественной службы греческим языком" (монахам Афонского монастыря).

И вот, в этот ГРЕЧЕСКИЙ монастырь, центр греческой колонии, беглый стрелец приводит переодетую монахом русскую бабу.

- Беспамятный ученый монах Феодосий послан к вашему игумену вологодским знакомцем, - привычно сбрехал Олексей.

Ну, сбрехал – и сбрехал. Но дальше сей Алексей начинает рассказывать игумену, что сей монах знает латинский лексикон, арифметику и чертёжное дело, и увенчал россказню последним, что пришло в его голову:

-А так же сей монах искуснейше печёт пироги и вышивает по шёлку. Да! И блестяще моет котлы!

 

Представьте, что в редакцию московского журнала совершенно неизвестный человек приводит хрен знает кого, и заявляет, что он в какой-то газете, (не помнит какой), был журналистом, а ещё вышивает крестиком. И что? И главный редактор ему радостно скажет – вот тебе стол, вот компьютер, а вот комната в общежитии? Ага, щас!

А наивный игумен ГРЕЧЕСКОГО монастыря, посмотрел на липового монаха, спросил по латыни, сколько ему лет, и, услышав «Не знаю» по латыни же, тут же принял неизвестно кого в монастырь, не поинтересовавшись таким дивом – столь юный монах! А где рекомендательные письма? А где же он принимал постриг? А может, и не было сего?

-Приветствую тебя в твоей новой обители, Феодосий… Иди, тебе покажут твою келью.

Ну, полная лажа. Даже если бы игумен и был склонен принять нового монаха, то он должен был предъявить его соборным старцам, и если те одобряли, то игумен благословлял брата ходить по кельям старцев и просить их принять в обитель.

Приняли? Поселили бы в келью к опытному монаху, и тот бы показал его место в сенях и келье, где ему сидеть и спать.

Стр. 31. Глава шестая, Обживальная, начинается так:

-Зри, как новый братец перделкой крутит! Чисто баба!

Двое монахов тряслись от смеха…

Уважение к личности другого монаха и уничижение своего «я» были основными правилами монашеского общения.

Я даже не буду спрашивать Колядину, на каком языке греческие монахи обсуждали нового монаха, поскольку ни одного грека в греческом монастыре мы так и не увидим.

Да и монахов мы там не увидим, а только персонажей из атеистических пасквилей.

Зато мы там увидим чудо чудное, диво дивное – квадратную лавку (стр. 33), и монах двигается …вместе с квадратной лавкой!

Лавка – это доска, врубленная одним концом в стену избы. То есть, в отличие от скамьи – неподвижная часть убранства.

После небольшого экзамена по чертёжному делу…Феодосья неожиданно для неё была переселена из кельи крошечной, лаконично обставленной только сосновым столом (без лавки) и лежанкой плотницкой работы, в другое виталище – недавно отремонтированное, свежее, с дубовыми дверями и ставнями, кафельной печью, столярного дела кроватью, стулом, сундуком, полкой и столом из кедра.    

Сундук то на хрена в келье? У монаха ведь нет имущества! Даже хлеба и питьевой воды в кельях не держали, и если кто-то хотел пить, то шёл в трапезную и утолял жажду. В кельях могли быть только книги да иконы.