Тема 6. Постмодернизм и деконструкция образа науки.

    Исторические и идейные предпосылки постмодернизма. Данное направление возникло в 1960-х гг. во Франции. Оно не имеет определенной дисциплинарной конфигурации и хотя по преимуществу это некоторое философствование, его смело можно отнести к виду широкой идеологии как способу мышления. Постмодернизм пребывает в искусстве, философии и в гуманитарных науках – литературоведении, риторике, лингвистике, психоанализе и т.п.

    1. Социальные причины.

Становление информационной цивилизации. Неолитическая революция стала переходом от пассивного приспособления человека к природе к ее активному преобразованию. Обработка земли, ремесло, выведение новых пород растений и животных – это было лишь начало масштабных изменений. Относительно простые ручные орудия уступили место технике, преобразовательные возможности которой поразительно велики. Познавательной основой такого практического могущества выступает современная наука. Она далеко вышла за границы обычного опыта жизни. Квантовая физика углубилась в микромир до 10^-17м, мегамир изучается на расстояниях, проходимых светом в тысячи лет. Наука открыла информацию как третью силу, превосходящую по своим возможностям материю и энергию. С середины XX в. стали утверждаться информационно-компьютерные технологии, которые изменили содержание всех сфер социальной жизни. В экономике производство материальных благ стало уступать ведущую роль финансомике, где виртуальные финансы (особые знаки) демонстрируют полную независимость от труда, капитала и товаров. Политические дела и карьера все больше определяются продвижением образов кандидатов в средствах массовой информации. Утверждение Internet в качестве мировой информационной системы принесло новый образ жизни: Интернет-магазины, электронные казино, дистанционное обучение. Объективная реальность уступает место виртуальной реальности, создаваемой компьютером, телевидением и специальной техникой. Если к этому добавить прогресс робототехники, то неудивительно, что некоторые авторы говорят о превращении человеческой цивилизации в постчеловеческую. Только в этом контексте можно понять появление постмодернизма.

Классика, модерн и постмодерн. История общества, так или иначе, делится на отдельные части – этапы. Критерии деления могут быть самыми различными и некоторая условность здесь неизбежна. Так можно ввести понятия «классика» и «модерн». Если первое выражает социальные ценности, закрепленные традицией, то второе центрирует в себе критическое преодоление классики. Последнюю вытесняет некий модерн. Допустим, что капитализм и идеология «просвещения» составляют содержание классики. Она унаследовала дух Нового времени и достигла расцвета к середине XIX в., в философии в то время господствовали онтологизм, реализм, рационализм и отражательная концепция истины. Классическое искусство также было в своей сути реалистическим. И вот в конце XIX в. возникают первые проявления идеологии модернизма. Все они пронизаны духом критики классических ценностей. А. Шопенгауэр и С. Кьеркегор критикуют «логицизм» Гегеля. «Философия жизни» углубляет принципы иррационализма. Ф. Ницше развенчивает рационализм как «культ Апполона» и критикует классическую науку за ее стремление к безличным истинам. Искусство сначала заражается импрессионизмом, а затем переходит к авангарду, рвущего связи с реализмом (кубизм П. Пикассо, итальянские и русские футуристы). Итак, исторический период с конца XIX в. до середины XX в. составил эпоху модернизма.

    Все появляется и все проходит. Хотя модернизм пришел как отрицание классики, он был вынужден подчиниться неумолимой закономерности – новое всегда наследует позитивные старые ценности. Зрелое человеческое общество абсолютного нигилизма не допускает. Принеся свою долю новизны, модернизм укоренил в себе те ценности предшествующей классики, которые имели непреходящие значение. Иначе говоря, произошло обращение модернизма в новую форму классики. Если прежде нормой был диктат философии над наукой, то новый позитивистский идеал утвердил независимость науки от всяческих спекуляций. Более того, философы стали относиться к исследованию как источнику новых идей. Примечательным примером здесь может быть понятие «система». Оно фигурировало в лингвистике Ф. де Соссюра, у русских литературоведов, разрабатывалось в тектологии А. Богданова и позднее превратилось в общую теорию систем (Л. Берталанфи). Все это стало предметом обсуждения в логическом позитивизме и диалектическом материализме.

    XX в. значительно ускорил темпы развития. К середине века бывший модернизм окончательно принял форму классики. Соответственно зародился новый цикл критического преодоления традиции. Эту роль и взял на себя постмодернизм, начало которому и положили французские интеллектуалы:

Р. Барт, М. Фуко, Ж. Батай, Ф. Гваттари, Ж. Делез, Ж. Деррида и др. Термин «постмодернизм» впервые употреблен в книге Р. Ранвица «Кризис европейской культуры» (1917).

 

 

 

    2. Предтечи постмодернизма. У каждой новации есть истоки в прошлом. Постмодернизм здесь не исключение из правила. В философии модерна его предшественниками являются Ф. Ницше (1844-1900) и М. Хайдеггер. Оба порицали старую метафизику за «забвение бытия» и критиковали союз гносеологизма с рационализмом. Если нигилизм Ницше ярко проявился в формуле «Бог умер», то Хайдеггер угадал «лингвистический поворот». На многих постпозитивистских идеях легла печать этих мыслителей.

    От формализма к структурализму. В науку о языке важный вклад внес швейцарский лингвист Ф. де Соссюр. Когда люди производят речевые акты, то в них существуют разнообразные ощущения, восприятия и индивидуальные образы. От всего этого лингвист должен отвлечься и обязан конструировать знаковую систему, подобную алгебраической (а > в). Абстрактная сеть отношений между знаками и дает искомую структуру языка. Одним из первых Соссюр ввел бинарную классификацию «означающее/означаемое» как структурную характеристику знака.

    Подобный подход разрабатывали российские филологи и литературоведы. В 1917 г. В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум и др. образовали общество изучения поэтического языка (ОПОЯЗ). С ним сблизились Р. О. Якобсон и другие члены московского лингвистического кружка. Формальный метод сводился к системе приемов, которая позволяла сконструировать фабулу и построить сюжет. Особое внимание обращалось на смену познавательных установок, позволявшую сравнивать данное произведение с позиции других систем.

    Особое место заняли исследования В. Я. Проппа (1895-1970). В многообразии сюжетных линий русских волшебных сказок он стал выделять общие и постоянные функции. Всего таких действий – 31: утрата, испытание, состязание, победа, награждение и т.п., а действующих лиц – 7. Обозначение функций и персонажей буквами дало возможность получать структурные формулы сказок. Многие представители французского структурализма и особенно К. Леви-Стросс, высоко оценили вклад В. Проппа.

    Структурный психоанализ. Отцом этого направления стал Ж. Лакан (1901-1981). Он пересмотрел картезианскую формулу «мыслю, следовательно, существую». Бытие и мышление находятся на противоположных уровнях. Если я мыслю, то не существую, правильна и обратная формула. Стало быть, к этой двоице надо добавить третий элемент – язык. Изменений также требует понятие мышления. Заслуга Фрейда состоит в том, что он преодолел иллюзию прозрачности сознания для самого себя. В своих истоках человеческая личность бессознательна и это бессознательное функционирует как машина желаний, у которой есть свобода выбора. Человек сочетает в себе три уровня: реальное – воображаемое – символическое. На первом действуют физиологические потребности, включая сексуальные влечения. Все это предмет естественных наук. Воображаемое дает многообразие субъективных форм, вершиной которых является любовь. Символическое совпадает с бессознательной деятельностью языка, обладающего своей структурностью. Становление психики складывается из двух фаз: зеркальной и эдиповской. Их Лакан конкретизировал на материале литературы.

    Структурная антропология. Эту линию разработал Клод Леви-Стросс (р. 1908). Здесь сочетаются идеи бессознательной умственной деятельности и языка, осуществляющего бессознательное структурирование. Любой социальный феномен тут сводится к языковой коммуникации. Рассматривая мифы ряда этносов, Леви-Стросс подчеркнул, что все это разнообразие и богатство пронизывают устойчивые и единые структуры в виде двойных оппозиций: день – ночь, свои – чужие, вареное – сырое, мужское – женское и т.п. Если брать системы родства, то они строятся на основе социального рода или правил экзогамии. Правилом всех правил выступает запрет инцеста, т.е. запрет оставлять женщин в своей общине, их нужно отдать другой группе. Леви-Стросс – показательная фигура структурализма.

    Археология знания: от структурализма к постструктурализму. Речь идет о концепции Мишеля Фуко (1926-1984) – французского философа, ставшего яркой переходной фигурой от постструктурализма к постмодернизму. Основные труды: «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук», «История безумия в классическую эпоху» и т.д.

Философия субъекта изжила себя. С Декарта началась одиссея Я, человеческого субъекта, который стал главным центром деятельности. Кант и феноменологи подняли на щит трансцендентального субъекта, который стал априорной надстройкой над эмпирическим индивидом (он якобы занимается синтезом чувственных данных). Структуралисты ставят субъекта как такового под вопрос и критически его уничтожают. Это дело уже начал Ф. Ницше («Бог умер и человек тоже умирает»). Никакого субъекта как выделенного деятеля, производящего нечто, не существует. Надо отбросить все феномены субъекта – Я, разум, сознание и т.д. Реальность общества такова, что здесь господствуют безличные силы, анонимные институты, бездушные отношения. Человеческая история обходится без героев и авторов.

Существует дискурс в виде многообразия речевых практик, дающих богатство жизненного опыта. Фикцию субъекта следует заменить жизненным опытом. Вся полнота жизни собирается в нем, и это выражается понятием «дискурс». Конечно, здесь подразумеваются различные виды речи и текстов, но они выступают не в чистом виде (как в лингвистических науках), а в форме многообразных воплощений социальной практики. Дискурсивная практика интегрирует в себе все это посредством анонимных исторических правил, которые устанавливаются в ту или иную эпоху. Противоположным дискурсу является богатство недискурсивных практик (семья, рынок, деньги, школа и т.п.), возникающих и существующих бессознательно и стихийно.

 

 

Эпистема связывает различные дискурсивные практики в исторически определенную культуру опыта. В книге «Слова и вещи» (1966) введен термин «эпистема» (греч. episteme – знание). Речь идет о таких понятиях, которые возникают и начинают как центры-образцы определять стиль разных видов деятельности: научного наблюдения, публичной речи, философского мышления, политического доклада, экономической деятельности. Данные понятия интегрируют разные виды практик в единую формацию опыта. Так, начиная с XV в. в западноевропейском экономическом мышлении стало утверждаться понятие баланса, предполагающее равновесие расходов и доходов. Однако оно обрело динамику экспансии и стало внедряться в сферу искусства и науки. Все законы сохранения в естествознании инициированы образом баланса (равновесия).     

 Многообразие научных дискурсов как инструмент социальной власти. Фуко пытался показать союз научного знания и власти. С конца XVIII в. воля к власти обрела двойную дисциплинарность: 1) научное знание (дисциплина); 2) дисциплинарный порядок (институт). Первое стало формировать и поддерживать второе. У них нашлась единая функциональная основа – ограничение (абстракция) и контроль (эксперимент). Все демократические структуры власти просчитывают и планируют свою деятельность, используя научный дискурс. Проект организации замкнутого пространства (социальные группы должны жить в своих загородках) дал множество вариантов: 1) рождение тюрьмы (ячеистая структура камер); 2) феномен казармы; 3) утверждение работных домов для бродяг и нищих; 4) рождение учебно-воспитательного интерната; 5) мануфактуры. В каждой ячейке социального пространства свои правила дисциплины – разделяй и властвуй.

Со временем возрастает роль наук о человеке в дисциплинарных дискурсах власти. Современные учреждения власти строятся уже не на основе естествознания, а конструируются гуманитарным знанием. Дисциплинарные формы становятся все более рафинированными. Это можно проследить на эволюции психиатрической клиники с XVIII в. по XX в. в виде смены психологических концепций. Что считать нормальным разумом? Психология XVIII и XIX вв. указывала на следующие ее черты: а) личность отличает себя от других (идентичность); б) она отличает реальное от воображаемого; в) ее мышление логично. Если эти признаки нарушены, то такой человек безумен и его следует репрессировать: а) изолировать от здоровых; б) причинять боль для оздоровления. В начале XIX в. эти дисциплинарные техники во Франции начинают смягчаться в соответствии с гуманизацией психологических теорий.

Фуко стал переходной фигурой от структурализма к постструктурализму, ставшим преддверием постмодернизма.

В идейном плане постструктурализм совпадает с постмодернизмом и все же последний требует терминологических разъяснений. Если постмодернизм означает то, что следует после модернизма, то естественно начать с понятия «модерн». В отечественной культуре под ним подразумевается художественное явление рубежа XIX-XX вв. В европейских же языках модерн относится к историческому периоду, началом которого стало Новое время (XVII-XVIII). Многие авторы полагают, что при всей условности временных делений можно считать 1960-е гг. концом модерна и началом постмодерна. Что касается идейных истоков постмодернизма, то они крайне разнообразны: «имморализм» Ф. Ницше, «деструкция метафизики» позднего М. Хайдеггера, «языковые игры» Л. Витгенштейна и многое другое. Главный идейный поворот постмодернизма – радикальный пересмотр принципов модернизма.

    3. Деконструкция как основа семиологии.

    Отличительная особенность представителей постмодернизма состоит в том, что они находят у своих предшественников замыслы и доводят их до универсализации. В свое время Ф. Ницше решил нанести удар по христианским ценностям, а позднее М. Хайдеггер выдвинул проект о деконструкции классических учений бытия. Жак Деррида (1930-2004), Жиль Делез (1925-1995) и другие постмодернисты довели эти локальные критические приемы до весьма широко действующей методологической процедуры.

    Деконструкция направлена против всех конструкций классического разума. Суть этой процедуры сводится к тому, чтобы любую идейную традицию демонтировать до материала. Изменение традиции признавалось и представителями классики. Если взять диалектическую философию Гегеля, то развитие здесь осуществляется за счет уничтожения старого. Однако кроме этого диалектическое отрицание предполагает сохранение из старого всего положительного потенциала. Это последнее в деконструкции отсутствует, Ж. Деррида сблизил ее с негативными процедурами отрицательной теологии. Здесь нет технической методики, которая разворачивает идею программы и применяет правила. Деконструкция подобна бездонному опустошению языка, что соответствует теологическому отказу от положительных определений Бога (Он не имеет собственных свойств). С другой стороны, деконструкция сродни переводу с одного языка на другой язык. Такой нигилизм способен только разделить единое на многое. Когда древние люди решили в гордыне достичь неба и стали строить Вавилонскую башню, то Бог эту конструкцию похоронил, заменив единый язык многими языками.

Постмодернисты практикуют специфический прием: перечеркивание слов. Оно делается крест-накрест: бытие или прямыми линиями модернизм. Таково графическое выражение негативной значимости деконструкции. Если мы что-то вычеркиваем, то это уходит из нашей жизни. Данный нигилизм странным образом сочетается с магией языка.

Размывание всех устойчивых структур. Модернизм сделалставку на науку с доминированием понятий «система» и «структура». Здесь признается некий объект, все элементы которого взаимодействуют, что в итоге дает единое и целостное образование – систему. Сеть ее внутренних и внешних отношений является структурой, обладающей рядом функций. Ей присущи определенность и устойчивость. Система-структура для деконструкции выступает исходным предметом, которому предназначено потерять свою определенность и упорядоченность. В этом плане постмодернисты также ориентируются на науку, выделяя в ней синергетику, идеи которой были заложены бельгийским физиком И. Пригожиным и немецким ученым Г. Хакеном. В качестве модели здесь берется открытая система, взаимодействующая со средой отношениями входа и выхода. На некоторых стадиях она пребывает в сильно неравновесном состоянии и игра случайностей устраняет у нее определенную структуру. Так возникает и существует некая аморфная среда.

Для характеристики действия деконструкции Ж. Деррида привлек античный образ хаоса. У разных мыслителей он выступал под различными терминами. В диалоге «Тимей» Платон рассуждал о «хоре» как той среде, из которой бог-демиург сформировал космос. Хора имела ряд родственных свойств: а) вещь, которая не является вещью; б) нечто бесформенное; в) онтическое ничто; г) не имеет ничего определенного в своей собственности. Цель деконструкции как раз и состоит в том, чтобы рассеять и распылить любую структуру в нечто, подобное хоре.

Демонтаж всех бинарных оппозиций. Типичной формой системной структурности являются связи из двух противоположностей. Такое упорядочивание характерно уже для архаичных мифов, что показал К. Леви-Стросс (день-ночь, мужское-женское и т.п.). В дальнейшем единство противоположностей стало принципом диалектической философии (Гераклит, Гегель). Бинарные оппозиции были широко освоены наукой. Взять хотя бы лингвистическую схему Ф. де Соссюра: «означаемое/означающее». Такие схемы постмодернисты сделали предметом деконструкции. Для них было важно устранить все виды связи – разнести компоненты друг от друга, снять все отношения между ними.

Универсальная децентрализация. Философия и наука модерна построены на оппозициях «главное/неглавное», «центр/периферия». И действительно, уже в определении системы предполагается иерархическая зависимость одних элементов от других. Целью деконструкции как раз и является снятие отношений господства и подчинения. Это возможно лишь тогда, когда все компоненты уравнены в своих правах и ничто не имеет приоритета.

Вся классическая философия пронизана вопросами типа «что первично, что вторично?». Соответствующие ответы лежат в основе всех направлений и школ истории философии: материализм – идеализм, религиозная философия – атеизм, объективизм – субъективизм и т.п. Если деконструкция ориентирует на децентрализацию, то это означает устранение философии как таковой, где поляризация позиций и доминирование одних из них являются законом существования.

Предметом децентрализации стала не только философия, а вся идейная культура. Известно, что весь классический психоанализ центрирован на фигуре отца, представляющего доминирующее ядро с деспотичной властью над своими детьми. На этом построен З. Фрейдом «эдипов комплекс». Ж. Делез и Ф. Гваттари написали книгу «Анти-Эдип», где развернут проект освобождения бессознательного от главенствующего образа Отца.

Ироническое размывание затвердевших ценностей до состояния колеблющейся проблемности. Если Ницше расшатывал христианские ценности, то область постмодернистского нигилизма значительно шире. Его «веселая наука» явно уступает принципу «ничего святого». В деле отрицания традиционных ценностей важное место отводится иронии как риторическому приему неявной насмешки над смыслами. Все идеалы живут в среде серьезности и если это условие разрушить, то идеалы становятся неустойчивыми и проблематичными. Ирония создает критическую атмосферу, в которой ценности теряют свою незыблемость и способны обрести новые и иногда противоположные смыслы. Так, ирония в отношении истории философии, по мнению Ж. Деррида, вполне может обернуться образами бородатого Гегеля и безволосого Маркса. И это способствует перетряхиванию прошлой философии и снятию с нее догматических клише.

Деконструкция в форме иронии способна перевести нас из состояния затвердевших результатов к динамичному положению исходных вопросов. Достичь его можно не только иронией. Примечателен один из советов Деррида. Если вам задают вопрос и ждут окончательного ответа, то самое лучшее – это ответить многозначительным молчанием. Такая тактика оберегает от угроз догматизма. К примеру, в кругу собеседников зашел разговор об истине. Кто-то поддерживает мнение Аристотеля о том, что истина есть знание, соответствующее реальности. Постмодернист может начать с иронии, указав на главную трудность – как соотносить друг с другом радикально разные образования (знание и действительность)? Другой собеседник заявляет религиозную позицию и адресует остальным вопрос «почему не может быть Истиной Христос?» Вот на это лучше ответить сомнительно уклончивым молчанием.

Идеи семиологии.

Хотя главное назначение деконструкции – демонтаж классических и модернистских конструкций, у нее предполагаются свои плоды. Постмодернисты подчеркивают свою нацеленность на достижение творческих состояний.

Вместо онтологии, антропологии и гносеологии особая концепция языка. По мнению постмодернистов, вся классическая философия была центрирована на бытии. Платон рассуждал о бытии эйдосов, Аврелий Августин – о бытии Бога, К. Маркс – об общественном бытии. Правильный шаг в нужном направлении сделал М. Хайдеггер, заявив, что человеческое бытие заключено в горизонте языка. Но нужного пути он все же не прошел. Деконструкция устраняет все иллюзорные сущности и человека как субъекта жизни и познания. Язык становится тотальностью, где существует все. И это вовсе не хайдеггеровский дом бытия, а некая игровая и творческая стихия. Деконструкция должна направить свои усилия на выражение такой неопределенной и динамичной среды. Знаки в ней перестают быть репрезентацией вещей и ситуаций, они становятся самодостаточными.

Для языковой среды характерна множественность различий. Классика и модерн отличались идеей единства, что соответствовало установке на поиск некоторого начала, определяющего все. Как известно, Гегель построил свою философию на принципе тождества бытия и мышления. Вся традиционная психология зиждется на понятии идентичности личности. Все это обусловлено идейной оппозицией «центр - периферия» с доминированием первого. После воздействия деконструкции в остатке остается пестрая и многообразная мозаика различий. Ж. Делез и Ж. Деррида подчеркивали, что их позиция выражается термином «различание». Вся жизнь сводится к тому, что идет непрерывная игра в отгадывание языковых смыслов. Кто умело их различает, тот и успешен.

Различание как угадывание смыслов. Итальянский писатель У. Эко (р.1932) предложил следующую иллюстративную модель. Директор тюрьмы сообщает трем заключенным, что каждому из них на спину повесят кружок. Всего кружков пять, три белых и два черных. Два кружка будут лишними, но заключенные об этом знать не будут. Каждый заключенный смотрит на спины двух своих товарищей, но свой кружок он не знает. Поскольку сказать ему об этом не могут, то остается только логический путь угадывания. Если кто-то угадывает правильно и сообщает об этом директору, то его из тюрьмы выпускают. Нам важны не логические рассуждения заключенных, которые основаны на учете взаимного поведения, а ситуация, в которой они оказались. Она типична для любого языка. Здесь наличествует определенное множество из пяти кружочков, и есть различные цвета – белое и черное. Все это можно отнести к словарю, состоящему из определенного множества знаков-слов. Введено несколько правил, которые регулируют процесс угадывания и делают его возможным. Их можно считать кодом. Его значимой единицей является учет каждым заключенным поведения двух других. Правильное угадывание состоит в определении распределения белых и черных кружков среди всех заключенных. Такова образная модель процесса «различания».

    Вместо дерева ризома. Классическим символом идеи сущности или первоначала стало дерево, исходящее из корня. Когда Р. Декарт характеризовал взаимосвязь наук и философии, то он использовал как раз этот образ. Системная и структурная стратегия науки эпохи модерна сохранила данную схему. Так, в когнитивных науках фигурируют «дерево целей», «дерево решений» и т.п. Эта схема постмодернистами деконструируется, ибо она выражает идею линейного и иерархического порядка. На ее место пришел образ «ризомы» или корневища. В работе «Rhisome» (1976) Ж. Делез и Ф. Гваттари писали, что ризома – это множество корней, где нет главного стержня, и отсутствует образ глубины. Здесь все хаотично переплетено, стебли появляются из разных мест и принимают любую возможную конфигурацию. Ризома есть язык. И действительно, любой язык полиморфен, он имеет этнические характеристики, которые распадаются на диалекты, говоры, жаргоны и профессионализмы. Ризомная среда языка способна к творчеству, она самоорганизуется, ибо является всегда открытой. Язык не боится разрывов и сплетений, что чревато смертью для любой структуры. У открытой ризомы нет чего-то внутреннего и внешнего, нет ни начала, ни конца, а есть только своеобразная середина, которая непрерывно меняется, растет и тем самым выходит за свои пределы.

    Хаосмос серийной событийности. Отказ от линейно-вертикальной оси (корень-дерево) и единого центра сближает ризому с образом хаоса. Для постмодернистов их совпадение очевидно и оно представлено понятием «хаосмос». Впервые этот термин употребил ирландский писатель Дж. Джойс в романе «Поминки по Финегану». Постмодернистам он пришелся ко двору, ибо речь идет о бесструктурной и аморфной среде, где множество случайных пульсаций образуют сложную динамику становления.

    У. Эко предложил модель «сетевого лабиринта», который разительно отличается от античного лабиринта. Критский лабиринт царя Миноса, хотя и имел запутанную архитектонику, обладал одним входом и одним выходом, ведущим к Минотавру. В сетевом лабиринте есть не только много тупиков, но и множество входов и выходов. Именно такой лабиринт предшествует тайной библиотеке в романе «Имя розы» (У. Эко).

    Классика и модернизм центрированы на «событии бытия». Речь идет о некоем значимом явлении, к которому ведет линия развития. Если взять христианскую историю, то в ней выделяются следующие узловые события: первородный грех – явление Иисуса Христа – образование христианской церкви и т.п. Уже М. Фуко своей «археологией» подготовил деконструкцию линейной истории и ввел картину множества взаимопереплетающихся единичных событий. Ж. Ф. Лиотар (1924-1998) подверг критике классическую стрелу времени. Если среда событий всегда ризоморфна, то линия-стрела является грубой и неудачной абстракцией. Реальная история представляет собой множественную серию языковых событий, где можно выделить циклическую темпоральность: Хронос – Направленность из прошлого в будущее – Эон. Если в последнем событийная серия переносит потенциальные смыслы, то в Хроносе они актуализируются в настоящем. Связность событий достигается за счет коммуникаций, дающих эффект кооперативной интеграции. Это напоминает прохождение рефрена мелодии через ряд музыкальных сингулярностей. Если Эон прочерчивается чередой случайных событий («вдруг»), то Хронос дает коммуницирующее ветвление смыслов. Такое взаимодействие Эона и Хроноса конструирует время в виде замысловатой трещины, бегущей и отклоняющейся в мозаичной серии событий.

    В языке глубины нет, есть только поверхность. Если классика и модернизм основаны на бинарных оппозициях, то ключевыми из них являются: «внутреннее – внешнее», «глубина – поверхность». Ядром онтологии выступает диада «сущность – явление». Сущность доминирует над явлением, ибо она представляет собой глубину бытия. Такая двухуровневая схема подверглась деконструкции. В книге «Логика смысла» Ж. Делез утверждал, что в мире языка нет ни глубины, ни высоты и все смыслы существуют на поверхности. И действительно, если взять речь и письмо, то здесь чувственные знаки и значения пребывают лишь на некой поверхности, где они только и могут сочетаться. Надо слышать звуки и видеть начертанные символы и лишь тогда появляются смыслы. Последние как бы приклеиваются к чувственным знакам, образуя их обратные значения. Какие-то вертикальные измерения здесь излишни. Вся экранная культура (ТВ, СМИ, реклама) работает в плоскости восприятия, т.е. она функционирует на смысловой поверхности.

    Номадизм: смыслы кочуют. Критика «глубин и объемов» дала странные конструкции типа «человек без тела», «тело без органов». Если тело и органы объемны, они обречены иметь глубину. Постмодернистское устранение последней намекает на важные функции кожи и все же такая позиция явно противостоит здравому смыслу.

    Однако постмодернисты не успокоились на том, что признали единственно важной языковую поверхность. Деконструкции они подвергли понятие «оседлости». Здесь подразумевается то, что уже издавна человечество культивирует оседлый образ жизни: каждый из нас имеет семью, малую родину, родную землю и родной язык. Эту привязку к культурной почве постмодернисты обрывают. Все смыслы являются кочевниками – номадами (общеевр. nomad – кочевник). И действительно, в современном обществе по экранам и Internet кочуют все информационные продукты: научные факты и теории, технические изобретения, песни, фильмы и многое др. Если в модернизме моделью пространства была шахматная доска (замкнутая структура, главные и второстепенные фигуры), то для постмодернизма показательна игра кочевников – «го», где камешки бросают на песке (нет границ, нет центрирования).

    Здесь следует дать идеологическую оценку. Номадизм постмодернизма весьма на руку современному глобализму, которому мешают национально-этнические границы. Признав необходимость распространения информации по всему миру, нужно также учесть и то, что этот процесс должен сочетаться с устойчивым развитием национально-этнических и других локальных ценностей, включая личностное и групповое своеобразие. Информация обречена на кочевое перемещение, но многие духовные ценности процветают лишь на определенной «почве» культуры.

    Содержание смыслов определяется не присутствием, а их отсутствием. Классическая философия утверждала бытие как присутствие сущности и ее явлений. Это наличие обосновывали все законы логики. Так, закон тождества свидетельствовал о сохранении определенного бытия. Отрицание данной позиции привело постмодернистов к ставке на отсутствие. Эта форма нигилизма опять же реализуется в динамичном мире языка, где царит становление. Если некий автор написал книгу, то ее выход означает уход автора со сцены действия. Книга является читателю без наличия автора, который лишь обозначен на титуле. Но и в содержании книги автор также отсутствует, ибо от него остались лишь артикулированные знаки, следы ушедших смыслов, но не сами смыслы. Читатель их расшифровывает и тем самым наделяет письмо своими смыслами.

    Постмодернистское «отсутствие» Лакан попытался разъяснить сюжетом рассказа Э. По «Похищенное письмо». Интрига здесь начинается с того, что к сыщику Дюпену с просьбой о помощи обратился префект полиции. Министр Д похитил из покоев королевы письмо и шантажирует ее. Письмо нужно вернуть обратно. Лакан обращает внимание на то, что в рассказе ничего не говорится о содержании письма. Возможно, что в нем написано о чем-то незначительном, допустим, о погоде или еще каком-то пустяке. Письмо есть особая реальность, суть которой в пустоте. Но из-за этого отсутствия содержания министр Д ловко выжимает пользу, так как об этой пустотности знает только королева, но не король. На этой разнице и строится шантаж. Идею отсутствия министр Д остроумно использовал для хранения письма. Он знал, что полицейские сыщики будут тщательно обыскивать его кабинет, исходя из того, что письмо спрятано. Министр сделал все наоборот, он положил письмо на самом открытом месте своего рабочего стола. Это присутствие обернулось для зашоренных полицейских отсутствием письма, у них не хватило воображения посмотреть на то, что лежало на виду. Лакан сделал вывод: любое письмо таит в себе отсутствие смысла, оно конструируется нами по оставшимся следам, будь-то звуки или графические знаки.

    Итак, в языковом мире постмодернизма действует новый детерминизм. Линейное развитие здесь уступило место нелинейному ветвлению альтернатив (ризома). Вместо равновесной и структурной системы представлена неравновесная и аморфная среда, творческие потенции которой выражает множество случайных событий. Обилие входов и выходов лабиринтной среды обесценивает деление на внешнее и внутреннее. Здесь нет определенности динамических законов (типа законов механики) и все новое возникает статистически и с определенной долей вероятности.

    5. Конструкты постмодернистской грамматологии.

    В классическом языкознании грамматология изучала соотношения между буквами алфавита и звуками речи. Некоторые идеи философской грамматологии можно обнаружить у Платона и Аристотеля, хотя ее возникновение связывают с творчеством   Ж. Ж. Руссо (1712-1778). В ней исследуется роль письменности в истории культуры. Что касается постмодернистской грамматологии, то она является «экзотической» частью философской грамматологии.

    Смерть автора означает анонимность и автономность текста. Субъект в его разных ипостасях был главной фигурой классики. Одну из первых атак на него предпринял Ф. Ницше, стремившийся обосновать формулу атеизма «Бог умер». Затем М. Хайдеггер подверг деструкции декартовского субъекта познания, чтобы утвердить новое понимание бытия. Эту линию нигилизма развили Фуко и другие постструктуралисты. Они заменили сознательного субъекта обилием безличных и бессознательных структур.

    В общем деле растворения субъекта постмодернизм сконцентрировал свой скепсис на фигуре автора. Как таковой автор (исследователь, мыслитель, писатель) не имеет прав на самостоятельное существование. По мнению Ж. Деррида, авторство есть иллюзия, оставшаяся от дурной традиции классической философии. Старая школа привыкла мыслить в оппозициях «субъект – объект», «Я – не я», «автор – произведение». Когда мы видим книгу, то мыслим по схеме: книга есть следствие, причина которого есть некий писатель. Но если от старого шаблона внешней причинности отказаться, то придет здравый смысл – перед нами лежит бумага со многими следами-метками и мы как читатели способны их прочитать. Нет автора, и есть много разных читателей, вступающих в игровые отношения с текстом (читать – не читать, читать весь текст или частично, внести разные смыслы, читать буквально или фигурально и т.п.).

    Французский литературовед Р. Барт (1915-1980) указывал на то, что если лирическая поэзия строится на языке от первого лица, то ро