Тендряков Владимир Фёдорович

 

(1)Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. (2)Мы, это так — остатки разбитых
за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. (3)Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели
в запас; казалось бы, - счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. (4)Отдых… два свинцовотяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки, поэтому отправку на фронт все
встретили с радостью.

(5)Очередной хутор на нашем пути. (6)Лейтенант в сопровождении старшины отправился
выяснять обстановку.

(7)Через полчаса старшина вернулся.

—(8) Ребята! — объявил он вдохновенно. — (9)Удалось вышибить на рыло по двести
пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара! (10)Кто со мной получать
хлеб?(11)Давай ты! — я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем.

(12) У меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая.
(13)Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки — семь и
еще половина.

(14)Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в
плащ-палатку, взвалил её себе на плечо.

(15)Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения
перерубленной пополам буханки. (16)К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и
меня. (17)Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… (18)Да,
тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. (19)Как и я!

(20)В жизни мне случалось делать нехорошее: врал учителям, чтоб не поставили двойку,
не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на
чужой перепутанный перемёт, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… (21)Но всякий
раз я находил для себя оправдание: не выучил задание — надо было дочитать книгу,
подрался снова - так тот сам полез первый, снял с чужого перемёта голавля — но перемёт-то
снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашёл…
(22)Теперь я и не искал оправданий. (23)Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный
хлеб, положить его обратно в плащ-палатку!

(24)С обочины дороги навстречу нам с усилием — ноет каждая косточка — стали
подыматься солдаты. (25)Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи.
(26)Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным
молчанием.

(27)В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное:

— (28)А где?.. (29)Тут полбуханка была!

(30)Произошло лёгкое движение, тёмные лица повернулись ко мне, со всех сторон — глаза, глаза, жуткая настороженность в них.

— (31)Эй ты! (32)Где?! (33)Тебя спрашиваю!

(34)Я молчал.

(35)Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от
щетины подбородок, голос без злобы:

— (36) Лучше, парень, будет, коли признаешься.

(37)В голосе пожилого солдата — крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия.

(38)А оно нестерпимее, чем ругань и изумление.

— (39)Да что с ним разговаривать! — один из парней вскинул руку.
(40)И я невольно дернулся. (41)А парень просто поправил на голове пилотку.

— (41)Не бойся! — с презрением проговорил он. — (42)Бить тебя…(43) Руки пачкать.

(44)И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы —
тёмные, измученные походом, голодные, но лица какие-то гранёные, чётко лепные.
(45)Среди красивых людей — я уродлив.

(46)Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед
самим собой.

(47)Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто
видел бы мой позор. (48)Мелкими поступками раз за разом я завоёвывал себе
самоуважение: лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить
на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок
супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. (49)И никто не замечал моих
альтруистических «подвигов», считали — нормально. (50) А это-то мне и было нужно, я не
претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.
(51)Больше в жизни я не воровал. (52)Как-то не приходилось.

(По В.Ф. Тендрякову)

 

Владимир Фёдорович Тендряков (5 декабря 1923— 3 августа 1984) — русский и советский писатель, автор остроконфликтных повестей о духовно-нравственных проблемах современной ему жизни, острых проблемах общества, о жизни в деревне.

Холендро Дмитрий Михайлович

 

Вчера я писал маме: «Пришли мне, пожалуйста, халвы…»

Московской халвы с орехами. Ее продавали недалеко от дома, по дороге в библиотеку-читальню имени Толстого, где просижено столько долгих и незаметных вечеров. Синие галки за окнами сливались с небом, зажигались уличные фонари… А подальше была почта, откуда мама отправляла посылки, неумело забивая гвоздики в ящик, всегда вкось, так что острые кончики их обязательно вылезали из боковых стенок, и я боялся, не оцарапала ли она себе руки. Пальцы не слушались ее из-за старого ревматизма: пока обстирает шестерых детей — часами руки в воде. Теперь нас стало меньше вокруг нее. Дети растут долго, а уходят быстро…

Из разных мест на адрес, спрятанный под номером почты, присылали мармелад, колбасу, клюквенное варенье в банках, пряники на меду — блестки лакомств, украшающих могучую каждодневность гороховых супов и пшенных каш. Посылки прибывали раз в пять дней, по строгому расписанию, составленному нами с учетом расстояний от Москвы, от среднерусской речки Цны, от деревни Манухино в ржаных полях…

Вчера мы выворачивали ящики на голый стол, всем расчетом первого орудия третьей батареи садились вокруг и съедали очередные гостинцы в один присест.
Правда, никогда не садился с нами Федор Лушин, хотя изредка брал увольнительную за посылкой и приносил с почты фанерный ящик, перевязанный шпагатом с сургучными печатями. Федор аккуратно поддевал крышку лезвием грубого карманного ножа и прятал содержимое в головах под матрас. Он молчал, его никто не трогал, кроме Эдьки Музыря, который пересчитывал нас за столом, охватывая глазами посылочные дары и тыча в грудь каждого длинным и острым пальцем.

Вдруг он останавливался и вопил:

— Опять нет этого жмота Лушина?

Эдька срывался и бежал искать Федора, а если находил, то орал на всю казарму:
— Жмот! Иди живо за стол! Держи свое дерьмо под подушкой, а с нами садись, пируй! Не омрачай души беспечной!

Мы вразумляли Эдьку, чтобы он оставил Лушина в покое, но Эдька не вразумлялся, и хозяин перочинного ножа Сапрыкин заключал коротко и бесповоротно:

— Псих.

 

Дмитрий Михайлович Холе́ндро (1921—1998) — советский русский писатель.

 

Холендро Дмитрий Михайлович

 

Мы остались со старшиной на боковой дороге. Повернут ли сюда немцы? Боковых дорог много, рассыпаться по всем - не хватит немцев… Гаубица остыла от дневного зноя, и было приятно приложить к ее холодному телу распаленную щеку, сидя на лафете. Ястреб спал, положив голову на ребро щита, как собака, я держал поводья уздечки в руке, сказав старшине:

- И вы спите.

- Не получится.

- Никогда не думал, что героическое на войне - это не спать ночь за ночью. Наверно, легче подкрасться к врагу и бросить гранату.

- Один раз подкрасться легче, - ответил старшина. - А придется много. Эта война… Это такая война…

Он замолчал, ища слов.

- Какая? - спросил я, уже боясь, что он забыл про меня.

- Ответственная… Героическое - это… Как тебе сказать, Прохоров… Уж очень вы умные, просто скажешь - не поймете… Это - чтобы не завоевали тебя… Год, два, больше… Никогда… Не за город сражение… Отечество, Прохоров!

- Понятно.

- И героев должно быть много.

- У нас хороший командир.

- И бойцы хорошие. Еще не герои, конечно, но…

- Мы мало воевали.

- Вот чего жалко…

- Жалко, что мы мало знали друг друга. Казалось, все знали, а не все… Лушин! Прятал под подушку посылки, а теперь всех кормит.

- Ему мать в посылках присылала сухари, - сказал старшина. - Покажи вам - посмеетесь над ней. Мать обидишь. Он просил: не надо, мать. Я писал ей, спасибо, Анастасия Ивановна, в нашей армии хорошо кормят, полное меню сообщал, а она - опять сухари!

- Неграмотная?

- Ей читали! Может, просто от любви посылала, Прохоров? Пошлет - и легче. Первый-то месяц он ее закидывал письмами - и то, и то пришли, чтобы, значит, с вами пировать. А где она возьмет то и то? И давай она сушить Федору сухари. А он их прятал и скармливал по ночам.

- Кому?

- Коням.

Как давно это было, когда мы весело отрывали от посылочных ящиков фанерки, старательно исписанные руками матерей, и шумели, высыпая лакомства на батарейный стол, и смеялись над Лушиным, который всегда уходил на это время.

- Хочешь сухарика? - спросил меня старшина.

Мы грызли сухари, а ночь спала над степью вместо нас.

 

Дмитрий Михайлович Холе́ндро (1921—1998) — советский русский писатель.

 

 

Лесков Николай Семёнович

 

Мой отец и исправник были поражены тем, что мы перенесли в дороге и особенно в разбойничьем доме Селивана, который хотел нас убить и воспользоваться нашими вещами и деньгами...

— Ах, боже мой! да где же моя шкатулка?

В самом деле, где же эта шкатулка и лежащие в ней тысячи?
Представьте себе, что её не было! Да, да, её-то одной только и не было ни в комнатах между внесёнными вещами, ни в повозке — словом, нигде... Шкатулка, очевидно, осталась там и теперь — в руках Селивана...

- Я сейчас скачу, скачу туда...

- Он, верно, уже скрылся куда-нибудь, но он от меня не уйдет! Наше счастье, что все знают, что он вор, и все его не любят: его никто не станет скрывать...
Исправник опоясался своею саблею, как вдруг в передней послышалось между бывшими там людьми необыкновенное движение, и... через порог в залу, где все мы находились, тяжело дыша, вошёл Селиван с тётушкиной шкатулкой в руках.

Все вскочили с мест и остановились как вкопанные...

— Забыли, возьмите, — глухо произнёс Селиван.

Более он ничего не мог говорить, потому что совсем задыхался от непомерной скорой ходьбы и, может быть, от сильного внутреннего волнения.

Он поставил шкатулку на стол, а сам, никем не прошенный, сел на стул и опустил голову и руки.

Шкатулка была в полной целости. Тётушка сняла с шеи ключик, отперла её и воскликнула:

— Всё, всё как было!

— Сохранно... — тихо молвил Селиван. — Я всё бег за вами... хотел догнать... не сдужал... Простите, что сижу перед вами... задохнулся.

Отец первый подошёл к нему, обнял его и поцеловал в голову.
Селиван не трогался.
Тётушка вынула из шкатулки две сотенные бумажки и стала давать их ему в руки.
Селиван продолжал сидеть и смотреть, словно ничего не понимал.

— Возьми что тебе дают, — сказал исправник.

— За что? — не надо!

— За то, что ты честно сберёг и принёс забытые у тебя деньги.

— А то как же? Разве надо не честно?

— Ну, ты... хороший человек... ты не подумал утаить чужое.

— Утаить чужое!.. — Селиван покачал головою и добавил: — Мне не надо чужого.

И он встал с места, чтобы идти назад к своему опороченному дворишку, но отец его не пустил: он взял его к себе в кабинет и заперся там с ним на ключ, а потом через час велел запречь сани и отвезти его домой.

Через день об этом происшествии знали в городе и в округе, а через два дня отец с тётушкою поехали в Кромы и, остановясь у Селивана, пили в его избе чай и оставили его жене тёплую шубу. На обратном пути они опять заехали к нему и ещё привезли ему подарков: чаю, сахару и муки. Он брал всё вежливо, но неохотно и говорил:

— На что? Ко мне теперь, вот уже три дня, все стали люди заезжать... пошёл доход... щи варили... Нас не боятся, как прежде боялись.

Когда меня повезли после праздников в пансион, со мною опять была к Селивану посылка, и я пил у него чай и всё смотрел ему в лицо и думал: "Какое у него прекрасное, доброе лицо! Отчего же он мне и другим так долго казался пугалом?"

Эта мысль преследовала меня и не оставляла в покое. Ведь это тот же самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все считали колдуном и злодеем. И так долго всё выходило похоже на то, что он только тем и занят, что замышляет и устраивает злодеяния. Отчего же он вдруг стал так хорош и приятен?

 

Николай Семёнович Лесков (4 [16] февраля 1831— 21 февраля [5 марта] 1895) — русский писатель и публицист, мемуарист.