Нападение союзников на петропавловск

(народная картина)

ле. Это его заставило торопиться со средоточением туда войск из Калафата, Софии и других пунктов²⁶. Полученное турецким генералиссимусом на следующий день известие от коменданта крепости, что русские поторопятся уйти за Дунай, если часть турецких сил появилась бы у них в тылу, несколько его успокоило. Омерпаша решил двинуть к Силистрии до 7000 всадников иррегулярной конницы под начальством поляка Садыка-паши (Чайковский), а по другой дороге к Силистрии выдвинуть верст на пятнадцать от Шумлы отряд в составе 28 бат., 10 бат. и 20 эск.²⁷.

В то время как под Силистрией фельдмаршал губил участь всей кампании, в Петербурге император Николай, еще не совершенно разочарованный в своем «отце-командире», жил жизнью Дунайской армии. Положительно удивляешься работоспособности этого могучего государя и человека, его выдающимся военным дарованиям, умению охватить и правильно оценить обстановку, несмотря на то что Паскевич, человек, имевший на государя колоссальное влияние, делал все возможное, чтобы сбить его с правильного пути, на котором стоял государь в отношении плана и способов ведения кампании. Раза два в неделю император писал обширные письма князю Варшавскому, которые могли бы служить чистым откровением для фельдмаршала, если бы они падали на более благодатную почву. Казалось, могучая, богатырская фигура императора Николая развернулась во всю ширь именно в то время, когда грозные тучи сплошным кольцом окружили

279

его страну. И чем более падали духом его ближайшие сотрудники, тем величественнее становилась фигура государя, который верил в Россию, верил в возможность повернуть успех кампании в нашу сторону и, к сожалению, верил в людей, не замечая того, что бóльшую часть всего выдающегося, что он этим людям приписывал, следовало отнести на долю самого государя.

В своих письмах к фельдмаршалу император Николай давал сжатый очерк всей обстановки войны; он очень ясно сознавал положение наших врагов, правильно определял политику враждебной нам, но трусливой Австрии и настаивал на усвоении фельдмаршалом того образа действий, который мог повернуть колесо фортуны в нашу сторону, который при удаче мог много дать, а при неудаче не поставил бы нас в положение хуже того, в котором мы оказались.

«Радуюсь очень,— писал государь фельдмаршалу 11 мая,— что ты велел приступить к осаде Силистрии. В теперешних обстоятельствах продолжаю полагать, что лучшего сделать нельзя. Пойдет ли осада спокойно — хорошо; выйдут ли турки с союзниками на выручку крепости — тем лучше, будет тогда случай их разбить... Ты мне писал, что Шильдер обещает через две недели взять Силистрию; я доволен буду, ежели и через четыре недели — и то хорошо!» В следующем письме государь предостерегал Паскевича о возможном увлечении Шильдера своим «воображением», что могло привести к пренебрежению выработанными опытом правилами атаки, выражал надежду, что турки должны будут бросить укрепления Арабское и Песчаное, но отсюда далеко еще до главной крепости, а потому государь опасался, что в обещанные четыре недели дело не будет кончено. Император Николай считал желательным осаду Силистрии, чего легко было достигнуть благодаря оставлению турками Туртукая, направлением с этой стороны к крепости части наших войск, сосредоточенных на среднем Дунае. Турки именно этого и боялись, но фельдмаршал остался нем к такому выгодному для нас событию. Государь вообще очень боялся, чтобы его мнение не было односторонне, а поэтому он только в исключительном случае, один лишь раз, а именно относительно осады Силистрии, отдал Паскевичу свое повеление в категорической форме; всегда же свои предложения высказывал лишь в виде личных мнений и пожеланий, принять или не принять которые предоставлял фельдмаршалу как человеку, находившемуся на месте и военные дарования которого он ставил очень высоко.

При решении плана военных операций государь пожелал также узнать мнение выдающегося стратега первой половины XIX века генерала Жомини, доживавшего свой век на покое в Бельгии. Мы уже знаем, что в январе Жомини представил свой письменный доклад относительно начинавшейся кампании, а в мае он лично прибыл в Петергоф и удостоился продолжительной беседы с им-

280

ператором Николаем. «Наш взгляд ²⁸,— писал по этому поводу государь Паскевичу,— на положение дел совершенно согласен. Он (т. е. Жомини) также полагает, что взятие Силистрии, а потом и Рущука было бы очень желательно».

Поведение Австрии император предугадывал совершенно правильно. Он сообщал, по дошедшим до него сведениям, что сборы австрийцев на нашей границе, а также в Вене и в Италии делаются, чтобы en imposer à la France et à la bourse ²⁹. «Делай они дома, что хотят,— добавлял государь,— но не смей нас трогать, и не думаю, чтобы решились».

Внутреннее положение самой Австрии было не таково, чтобы рискнуть на открытый разрыв с Россией, и в Петербурге ходили слухи об усилившемся брожении в Галиции, чем и была вызвана поспешность внезапного увеличения там войск. С другой стороны, сдерживающая в тот период кампании роль Пруссии также не осталась без влияния, и это вызвало со стороны императора ФранцаИосифа приказание эрцгерцогу Альберту укротить его слишком горячее желание разрыва с нами. Во всем этот государь видел большую выгоду для нас в смысле выигрыша времени, которым мы могли бы воспользоваться для взятия Силистрии и дальнейших активных действий. «Не бойся австрийцев,— заканчивал Николай Павлович свое письмо,— но с помощью Божьей и твоими героями бей всех ³⁰, кто ни явится».

Государь верно предугадал план ближайших действий противника, а именно, что турки пока не начнут никаких серьезных наступательных действий, а будут сосредоточиваться в Шумле, чтобы выждать там прибытия французов и тогда только перейти, может быть, в общее наступление. О сосредоточении же союзников Николай Павлович также имел вполне определенные сведения, что оно происходит очень медленно и скоро быть оконченным не может. Государь старался убедить Паскевича, что наша развернутая на театре войны армия должна использовать неполную готовность противника, но фельдмаршал по-прежнему оставался нем и видел спасение России лишь в отступлении за Прут³¹.

15мая наконец было объединено начальствование войсками в траншеях в лице начальника 8-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Сельвана, в помощь которому были назначены генералы Веселитский, князь Урусов и полковник граф Опперман. Заведование осадными работами по-прежнему оставалось в руках генерала Шильдера.

Опасение князя Варшавского относительно наступления союзников турок возрастало все более и более, поэтому 16-го числа он решил выслать особый рекогносцировочный отряд на юг для сбора

281

сведений о противнике. Но и эта попытка была сделана в такой трусливой форме, что ее правильнее считать мерой для предупреждения нечаянного нападения на свою армию, чем разведку намерений противника. С этой целью был сформирован отряд силой в 4 бат., 6 эск., 3 сот. с одной пешей и одной донской батареями, под начальством генерала князя Бебутова. Отряд этот должен был 17 мая выступить к с. Афлотор, отстоящему от главного лагеря верст на шестнадцать, и выслать оттуда разъезды по Базарджикской, Шумлинской и Разградской дорогам для собирания сведений о противнике. Кроме того, князь Бебутов должен был подыскать в Афлоторе лазутчиков, которые сообщали бы нам сведения о неприятеле. 18 мая этот тяжелый отряд, задачу которого с не меньшим успехом могли исполнить несколько эскадронов кавалерии, должен был вернуться обратно в лагерь³². Князь Бебутов неприятеля не встретил и о движении турок никаких известий не получил.

Тем временем в ночь на 17 мая под Силистрией случайно для нас разыгрался весьма драматический эпизод. С наступлением темноты с нашей стороны начались по обыкновению осадные работы, при этом, ввиду неоднократных вылазок турок, мы начали в последние дни ставить за нашим левым флангом особый дежурный резерв, независимо от траншейного караула и его резервов. В описываемую ночь за левым флангом был поставлен отряд в составе 2 бат., 6 пеш. ор., 2 эск., 1 сот. и 4 кон. ор.³³ под начальством гвардейской конной артиллерии полковника Костанда, состоявшего без определенного дела при главной квартире. Из дежуривших по очереди в траншеях флигель-адъютантов и личных адъютантов фельдмаршала там находились флигель-адъютант граф Орлов и князь Щербатов. Кроме того, генерал Сельван приказал командиру отдыхавшей в лагере 2-й бригады его дивизии генералу Попову, если он услышит ночью сильную стрельбу в траншеях, выстроить свою бригаду и быть готовым к немедленному движению на помощь. Можно полагать, что это распоряжение, которое впоследствии хотели растолковать как преднамеренное решение вырваться из рук фельдмаршала и самовольно атаковать Араб-Табию, было вызвано опасностью работ, производимых уже на близком расстоянии от неприятельского укрепления, а также проявленными турками энергией и активностью в обороне крепости.

Около полуночи турки вышли из рытвины, находившейся на правом фланге Араб-Табии, и под прикрытием сильного огня с форта двинулись против наших работ левого фланга. Генерал Веселитский легко отбил эту атаку двумя находившимися в его ведении батальонами. Казалось бы, можно было спокойно приступить к прерванным работам, но в это время с барабанным боем двинулся вперед отряд полковника Костанда. К траншеям он подошел уже тогда, когда турки были отбиты, а потому и был остановлен генералами Сельваном и Веселитским.

282

Только что успокоилось на левом фланге, как турки сделали вылазку против наших работ правого фланга, также удачно отбитую. Араб-Табия в это время замерла и даже не открывала огня по хорошо освещенной и открыто стоявшей группе Сельвана, Веселитского, Костанды, графа Орлова и князя Щербатова. Сильная перестрелка на нашем правом фланге и мертвая тишина грозного укрепления Араб-Табии дали мысль окружавшей генерала Сельвана молодежи, что турецкое укрепление оставлено противником, который устремился на наш правый фланг. Отсюда явилась другая мысль — овладеть быстрым натиском столь надоевшим нам Арабским фортом.

Слабохарактерный генерал Сельван попал как бы в тиски: с одной стороны, на него наседала пылкая, влиятельная, но ни за что не ответственная молодежь и возможность упрека в трусости, из-за которой могла быть упущена минута решительного успеха, с другой же стороны, давал о себе знать страх перед грозным фельдмаршалом в случае неудачи этого рискованного предприятия. Сельван, однако, решил испросить указания генерала Шильдера и отправился искать его в траншеях. Но Шильдера в траншеях найти не удалось, и старый генерал, поддавшись убеждениям окружавшей его молодежи, при уклончивом на его вопрос — атаковать или нет? — ответе генерала Веселитского, единственного человека, мнение которого могло бы считаться компетентным, решил атаковать Араб-Табию.

Войска, назначенные для штурма, выстроились в одну линию, в колоннах к атаке, тылом к нашим траншеям, отстоявшим от турецкого форта шагов на триста. На правом фланге стал 3-й батальон Алексопольского полка, в центре, на интервале шагов в сорок,— 3-й батальон Полтавского полка и на левом фланге — 3-й батальон Замосцьского полка из отряда полковника Костанды. Батальоны Алексопольского и Полтавского полков должны были наступать уступом справа, а батальон Замосцьского полка действовать по усмотрению полковника Костанды. Генералу Попову с резервом приказано было следовать на помощь. Генералы и лица свиты стали перед батальонами.

Благодаря темноте и порядку, в котором строились войска, Араб-Табия продолжала молчать. Но, как бы в насмешку над этим, у нас приказано было ударить бой к атаке, и успокоившиеся после своей неудачной вылазки турки встрепенулись и встретили штурмующих картечными и ружейными выстрелами. Несмотря на убийственный огонь, наступление батальонов продолжалось в полном порядке, и они скоро скрылись во рву турецкого укрепления. Ров был 12-футовой глубины при почти отвесном земляном контрэскарпе; насыпь форта состояла из глинистой земли, и по весьма крутой наружной отлогости, не имевшей бермы, после дождей образовалась твердая кора глины, так что солдаты с трудом выбивали шты-

283

Вооруженный финн

ками ступени в земле. Ни штурмовых лестниц, ни каких-либо других приспособлений для облегчения эскаладирования укреплений с собой взято не было.

Независимо от этих препятствий войска, воодушевленные присутствием старших начальников, лезли на вал, и по прошествии четверти часа все амбразуры с орудиями были в наших руках, и внутри Арабского укрепления завязалась та борьба не на жизнь, а на смерть, которая за какие-то минуты приводит к полной победе или к поражению. Дрались банниками, прикладами, а то и просто схватившись друг с другом врукопашную, и не только нижние чины, но и офицеры. На глазах адъютанта Музапаши в такой невероятной рукопашной схватке боролись турецкий поручик с русским штаб-офицером³⁴. И победа была, безусловно, в наших руках.

Кроме свидетельства Омера-паши, что «атака русских дошла до такого предела, когда обыкновенно всякое сопротивление со стороны гарнизона прекращается»³⁵, ручательством этому могли служить и четыре батальона резерва генерала Попова, которые торопились к месту схватки.

Но в то время, когда успех столь рискованно задуманного предприятия был за нами почти что обеспечен и густой мрак ночи начинал уже рассеиваться, вблизи раздался тоскливый звук отбоя. Прозвучал один раз и замер. Никто на него не обратил внимания, кроме генерала Веселитского, который старался узнать, кто дал отбой. Ничего не узнав, не найдя старшего начальника, генерала Сельвана, Веселитский отдал приказ трубить отбой, который раздался вскоре властным звуком по всему фронту. Но войска не слушались отбоя и не хотели уступать завоеванного. Пришлось прибегнуть к настойчивым приказаниям, только после которых войска отошли, переправившись с громадными трудностями через ров и понеся при отступлении большие потери. Генерал Сельван погиб во время штурма, Веселицкий, Костанда, князь Щербатов и граф Орлов были ранены, последний особенно серьезно.

Но отступлением в траншею трех батальонов, первоначально штурмовавших Арабское укрепление, еще не окончилось кровавое дело этой ночи. В момент отступления к месту свалки подхо-

284

дил резерв генерала Попова. Не войдя в связь с бывшими впереди начальниками, не разузнав положения дела и не получив никаких приказаний, Попов повел в атаку свой резерв, преимущественно направляя его в охват Арабского форта. И лишь понеся большие потери и убедившись, что войска Веселитского и Костанды отошли назад, четыре батальона Попова также повернули обратно³⁶.

В этом деле мы потеряли убитыми и ранеными 2 генералов, 26 офицеров и 911 нижних чинов. Турки определяют свои потери в 100 человек, хотя эта цифра, как и все их донесения, подлежит большому сомнению.

На рассвете неприятель выдвинул из-за своего правого фланга кавалерию, думая использовать неминуемый при отступлении беспорядок, но, видя спокойно выстроенные каре, отошел назад.

Так кончился этот «бессмысленный и беспорядочный», по словам Коцебу, штурм, придавший бодрости духа обороняющемуся и задержавший ход работ атакующего. «Гнев фельдмаршала,— пишет Коцебу,— был направлен на Шильдера тем более, что эта неудача помешала ему уехать, как он хотел, когда будет взят форт. Шильдер действительно полусумасшедший, и дело остается не сделанным. Я советовал удалить его»³⁷.

Под Силистрией началось самое строгое расследование самовольного штурма и отыскание виновных. Более всего интересовались узнать, по чьему приказанию начался штурм и кто первый дал отбой. Следствие ничего не выяснило, так как все спрошенные отзывались незнанием, стараясь приписать инициативу штурма убитому генералу Сельвану; ему же, но не так определенно, хотели приписать и первый сигнал отбоя, хотя в душе никто этому не верил. «Темно и вовсе неудовлетворительно,— написал на следственном деле государь,— а верить можно, что бросились сгоряча за бегущими». Записки современников и сопоставление всех мелочей разобранных документов дают нам право думать, что нападение на Арабский форт было произведено так, как оно изложено выше.

Безусловно, вина за штурм и неудовлетворительную его организацию падает на Сельвана как на ответственного начальника, но инициатива всего предприятия лежала не на нем, а на окружавшей его молодежи. Не жажда подвигов и отличий, полагаем, руководила большинством из них, а то же чувство оскорбленного патриотизма бесславным и непривычным для русской армии трусливым сидением на берегах Дуная, которое заставило петербургский патриотический кружок послать на войну пылкого Карамзина, погибшего у Каракула в этот же самый день. Так и здесь вся неурядица осады, открыто сознаваемая в армии пагубная бездеятельность фельдмаршала и счастливо подвернувшийся случай ударили в голову кружку влиятельной молодежи, которая и увлекла за собой Сельвана. Навряд ли поднимется у кого-нибудь перо упрекать старого

285

генерала в предпринятом им геройском самостоятельном решении использовать удачную минуту и быстрым шагом пододвинуть взятие крепости; свершившееся показало, что успех был возможен и предприятие не так безрассудно. Но события в ночь на 17 мая еще раз доказали, что такие предприятия должны быть хорошо обдуманы и организованы, чего в данном случае не было. И в этом Сельван, безусловно, виноват, так как он ничего не обдумал и не принял никаких мер, долженствовавших обеспечить наш успех. При таких условиях является даже сомнительным — могли бы мы, завладев Араб-Табией, удержаться в ней, если бы на место боя не явился кто-либо более опытный, который сумел бы взять в свои руки командование этой случайной операцией?

Что касается первого сигнала отбоя, то, мы полагаем, надо откинуть всякую мысль о том, что он дан генералом Сельваном. Этот опытный служака должен был хорошо понимать, что, идя на такое действо, он в случае неудачи рисковал всей своей службой, так как Паскевич не простил бы ему самостоятельного решения даже и при завладении Араб-Табией. Для Сельвана возврата не было; он мог воротиться только со щитом или на щите. В минуту отбоя к тому же победа склонялась на нашу сторону, а поэтому начальнику отряда не было никакого смысла отзывать свои войска назад. Да притом и трудно выяснить, прозвучал ли отбой за минуту до смертельной раны Сельвана или уже после того, как он выбыл из строя. Наконец, первый отбой на войска не произвел никакого впечатления; он воздействовал лишь на генерала Веселитского, который начал допытываться, кто подал сигнал, и отыскивать генерала Сельвана. Не узнав первого и не найдя второго, он уже от себя приказал несколько раз проиграть отбой и начал делать настойчивые распоряжения об отступлении не желавших отходить войск, приняв на себя, таким образом, общее руководство боем. Вину в отступлении, следовательно, законно возложить на генерала Веселитского. Является странным, что этот отмеченный боевым опытом генерал, отбывший Венгерскую кампанию в должности начальника штаба 4-го корпуса, принял такое несообразное с обстановкой решение. Мы полагаем, что скорее всего можно объяснить тем психологическим состоянием начальника, в которое он попадает, когда ставит себя в положение рядового бойца в рукопашной схватке. Не имея возможности охватить в целом все то, что делается кругом, испытывая на себе все особенности рукопашной схватки, когда при полном напряжении всех сил даже простая физическая боль, утомление или личная в схватке неудача могут ударить по нервам, легко представить себе, что не один ты ослабел, а и все вокруг тебя.

В аналогичном положении находился и генерал Веселитский. Став, как и остальные, во главе штурмовавших батальонов, он одним из первых взошел на вал, но был сбит банником, потом в шею

286

ему попал осколок снаряда, брошенный чьей-то рукой; он вновь оказался на валу и вновь получил удар и был сбит. И тут Веселитский услыхал звук отбоя. Не найдя генерала Сельвана, он наткнулся на раненого полковника Костанду, который упрашивал его начать отступление³⁸. Вот обстановка, при которой Веселитский приказал отступать. Невольно является вопрос — поступил ли бы генерал так, если бы он не находился в рядах передовых бойцов, а несколько сзади, в таком расстоянии, чтобы иметь возможность беспристрастным взором оценить всю обстановку? Думаем, что нет. Нельзя здесь не повторить старой истины, что личный пример старшего начальника законен только тогда, когда у него не осталось уже других способов вести бой, и он бросает на чашу весов победы или поражения себя как последний резерв³⁹.

Тяжело было императору Николаю узнать о новой неудаче, но рыцарское сердце государя оценило мотивы, руководившие инициаторами рискованного предприятия, и ни одного слова упрека не было сказано в их адрес. «Душевно скорблю,— писал государь князю Варшавскому⁴⁰,— о напрасной трате драгоценного войска и потери стольких храбрых, во главе которых ставлю почтенного Сельвана, дорого заплатившего за свою излишнюю отвагу; но мир праху его, он умер геройской смертью! Тем более жалеть должно столь тщетной траты людей, что осада шла до того успешно и с неимоверно малой потерей. Но буди воля Божия! Надеюсь, что возьмешь свои меры, чтобы впредь такой необдуманной отваги и бесплодной траты людей не было». Графу Орлову, который, по донесению фельдмаршала, необыкновенной храбростью обратил на себя всеобщее внимание⁴¹ и был во время штурма тяжело ранен, государь послал Георгиевский крест, как «лучший бальзам на раны».

В своих всеподданнейших письмах князь Варшавский часто жаловался на изнурявшие его лихорадки, о которых, впрочем, мы не встречаем никаких указаний в записках современников и даже в ежедневном дневнике генерала Коцебу, который виделся с фельдмаршалом чуть ли не каждый день. Катастрофы с делом Карамзина и штурмом Сельвана должны были ухудшить здоровье Паскевича, и он действительно свое донесение государю о происшествии в ночь на 17 мая кончал жалобой на трехдневную лихорадку. «Ради Бога, берегись,— ответил ему на это государь.— Надеюсь на милость Божию, что твое здоровье поправится при первой хорошей удаче, и не унывай!»

Из приведенной фразы можно заключить, что, несмотря на частые упоминания фельдмаршала о расстроенном состоянии здоровья, в которых, по сопоставлении их с записками современников, нельзя не видеть намеков на желание Паскевича уехать из армии, государь не считал своевременным понять эти намеки и облегчить фельдмаршалу столь желаемый им отъезд. Он еще верил в своего

287

Блокада Кронштадта

«отца-командира» и старался очень нежной рукой корректировать ошибки, допущенные им при осаде Силистрии. «По-видимому, оба турецкие форта,— читаем мы в том же письме,— долго еще держаться не могут против весьма искусно веденной атаки. Тогда предстоять будет еще осада самой крепости, на что я считаю не менее как еще три недели! Большое удобство произошло бы для осады, ежели бы ты нашел возможным совершенно осадить крепость и тем прекратить всякое сообщение ее с Шумлой... На скорое прибытие союзных войск, кажется, решительно нет опасения за совершенным у них недостатком лошадей и перевозочных способов. Разве перевезут отряд тысяч в десять в Варну, но и то без лошадей и сильной артиллерии. По всему этому я в полной надежде, что с помощью Божьей овладение Силистрией не подлежит сомнению. Покуда из Австрии ничего не получал и, кажется, ежели и будет что, то не такое предложение, которое сейчас же повлекло бы за собой немедленный разрыв».

Но уверенности императора Николая во взятии Силистрии не суждено было оправдаться. Паскевич упорствовал в предпринятом

288

им решении и довел дело до желаемого им конца. Одновременно с донесением государю о Сельванском штурме фельдмаршал представил записку с начертанием плана кампании с июня в предположении, что австрийцы объявят нам войну. Вся суть этой записки сводилась к необходимости в таком случае снять осаду Силистрии и отойти за Дунай⁴². И Паскевичу удалось наконец сделать первый шаг к примирению государя с мыслью об оставлении Силистрии. «Ежели бы против чаяния,— отвечал император Николай⁴³,— австрийцы нас атаковали, в таком только случае я разрешаю предполагаемый тобою план действий... Уверен, что тогда Бог сподобит тебя жестоко наказать австрийцев за вероломство и неблагодарность».

Между тем положение турок вовсе не было так хорошо, как оно могло нам казаться. Маршал С.-Арно предупреждал военного министра о том, что крепость не может долго держаться и что в течение месяца, т. е. до времени готовности союзников к наступательным действиям, она должна пасть⁴⁴. Французский главнокомандующий упрекал турок в крайне неправдоподобных и фальшивых донесениях о положении дел в Силистрии⁴⁵ и видел в этом желание увлечь его вперед в то время, когда чувство военной осторожности требовало ввиду полной неготовности союзной армии отказаться от всяких выступлений. С.-Арно твердо решил оказывать туркам пока лишь только нравственную поддержку.

С нашей стороны после Сельванского штурма осадные работы продолжались в том же духе, т. е. главное внимание обращалось на подход к Араб-Табии.

В ночь на 19 мая на левом фланге одна траншея была загнута и продолжена на 80 саженей параллельно левому фасу Арабского форта, в расстоянии от него около 70 саженей. Вылазка, произведенная турками, чтобы помешать нашим работам, была отбита⁴⁶, и днем в траншее были поставлены 4 полупудовые мортиры, а на следующую ночь на оконечности ее построена батарея, вооруженная 4 орудиями для действия по левому фасу турецкого укрепления. Дальнейшая работа состояла в движении тихой сапой на высоту, занимаемую фортом, где была заложена батарея на 8 орудий в виде редута. Цель этого редута заключалась в усилении нашего левого фланга и в действии против неприятельского укрепления. Кроме того, тихой сапой была выведена траншея прямо по направлению на Араб-Табию, которая 21 мая подошла к форту на 18 саженей. Для того чтобы иметь возможность вести дальше эту работу с наименьшей потерей, в этот день вечером пространство земли между оконечностью траншеи и оврагом, проходившим подле турецкого укрепления, было взорвано, и оконечность воронки взрыва коронована турками.

Неприятель открыл огонь со всех своих батарей и произвел вылазку с целью разрушить наши работы, но был с уроном отбит.

289

Интересно прочитать, как изложен этот эпизод в донесении Омера-паши маршалу С.-Арно⁴⁷: «В пятницу, 2 июня (21 мая), русские взорвали мину, чтобы разрушить парапет выдающегося крыла флеши Араб-Табия. К счастью, сила взрыва обратилась назад и засыпала неприятельскую колонну, которая готовилась броситься на брешь. Это стоило неприятелю 400 человек убитыми. Турецкие работы и гарнизон совершенно не пострадали. Гарнизон, видя беспорядок и испуг неприятеля, сделал вылазку на ближайшую батарею и уничтожил там огромное количество русских, которые могли спасти свои орудия, лишь увезя их назад». Это одно из тех донесений, о которых состоявший при Омер-паше полковник Диё⁴⁸ писал генералу Канроберу, что на Дунае так жонглируют с убитыми и ранеными, что можно полагать, что в русской армии не осталось уже ни одного живого человека.

В эти дни силистрийский гарнизон понес большую утрату в лице энергичного коменданта Муза-паши, который был убит у себя на квартире во время молитвы осколком снаряда, пущенного с наших левобережных батарей. Заместителем его был назначен Гуссейнпаша, бывший комендантом форта Араб-Табия; это также был один из выдающихся офицеров оттоманской армии. Но зато турки хорошо использовали дни упадка духа у нас после сельванского штурма, а также отсутствие полной блокады крепости: подкрепили гарнизон запасами и 4 000 пехоты, составленными преимущественно из охотников. Это движение было прикрыто полком кавалерии с конной батареей, которые опирались на 10-тысячный отряд иррегулярной конницы, гнездившейся в большом лесу Дэли-Урман, в расстоянии четырех часов пути от Силистрии. Резервом всей высланной вперед конницы служил Дамасский кавалерийский полк, выдвинутый к Рахман-Ихиклеру⁴⁹. Впрочем, иррегулярная конница, находившаяся под командой Садыка-паши (Чайковский), представляла, по словам полковника Диё⁵⁰, такой сброд, что ее с трудом можно было поставить наряду с башибузуками.

Тем временем с нашей стороны осада шла, по выражению князя Варшавского, «туго»⁵¹. Фельдмаршал приписывал это смелой защите турок и знанию стратегии войны, чему способствовали их руководители — иностранные офицеры. Было бы справедливо значительную часть вины в этом отнести и на нашу сторону.

«Ceci est étrange,— писал о наших неудачах под Силистрией генерал Боске⁵²,— et je répugne à me l’expliquer par l’impuissance des russes. Il y a autre chose, comme une démoralisation, une préoccuparion, je ne sais quoi, qui paralyse cette armée».

Между тем нравственная атмосфера в нашем лагере под Силистрией была сгущенная и нездоровая. Чтобы окунуть читателя в эту атмосферу, приведем выписки из дневника генерала Коцебу за эти дни.

290

«19 мая. Фельдмаршал пытал меня; у нас царит упадок духа. Вечером меня послали в траншеи, где я нашел полный беспорядок — доказательство лжи и обмана Шильдера. Фельдмаршал требует от меня письменного изложения, как продолжать осаду Силистрии.

20 мая. Ночь была спокойна, только несносна из-за фельдмаршала, который давит, как кошмар, и все парализует.

22 мая. Фельдмаршал произвел бестолковую разведку. Его гнев. Шильдера фанфаронады продолжаются, но на правом фланге Бухмейер будет отдельно работать; эту ночь он начнет. Фельдмаршал опять выказывает боязнь австрийцев, и все это лишь для того, чтобы самому уехать.

23 мая. Фельдмаршал говорит, что он болен⁵³. Ясно, что он хочет уехать; пусть едет.

25 мая. Паскевич объезжает позицию, чтобы показать, как следует занять ее в случае решительного боя. Я сказал Горчакову, что это обман вести осаду так, как теперь, и что нам нельзя достигнуть благоприятного результата, не окружив крепости...»

Со своей стороны князь Горчаков в письме к военному министру от 15 мая сознается, что он не имеет еще ясного понятия о наших делах под Силистрией, и упрекает всегда немного романизирующего Шильдера⁵⁴ в том, что он по достоинству не оценил неприятеля.

Однако при осуждении деятельности этого выдающегося, хотя и чрезмерно нервного инженера надо помнить, что он ожидал успеха от ускоренной атаки при условии полной осады крепости и в то время, когда Араб-Табия представляла собой слабое полевое укрепление, а не тот форт, каким он сделался в середине мая. О необходимости блокады крепости говорил, как мы видели выше, и генерал Коцебу, об этом писал фельдмаршалу и государь, столь не любивший принимать на себя роль гофкригсрата⁵⁵ и потому столь осторожный в своих указаниях⁵⁶. Но Паскевич казался непоколебимым в своих убеждениях. Существенных мер к ускорению осады он не принимал, а лишь искал виновника в неудаче и такового нашел в лице Шильдера.

19 мая князь Варшавский, который так интересовался скорейшим уходом от Силистрии, а не взятием ее, прибег к мере, никогда не приносившей положительных результатов в таком деле. Он решил ввиду того, что «осадные работы идут весьма медленно и далеко не достигают тех результатов, которые предполагал генерал Шильдер», собрать письменные мнения генералов Лидерса, Коцебу, Бухмейера, Хрулева и других с целью увидеть, «не придумает ли кто-либо из них лучшего способа к продолжению работ»⁵⁷.

21-го числа по этому поводу даже был назначен военный совет, который, впрочем, не состоялся, так как фельдмаршал очень ув-

291

лекся подробными распоряжениями о группировке войск для встречи австрийцев, на что ушел у него целый день. Практический результат всего поднятого шума заключался лишь в том, что на генерала Бухмейера возложили самостоятельное ведение осадных работ на правом фланге, оставив за Шильдером лишь руководство работами на левом фланге, да, кроме того, подтянули к Каларашу Днепровский пехотный полк с батареей и 2-ю драгунскую дивизию с ее артиллерией и Уральским № 2 казачьим полком, а Селенгинский пехотный полк с 6 орудиями и Донской казачий № 40 полк присоединили к войскам осадного корпуса.

22 мая генерал Шильдер вновь произвел, в 5 часов пополудни, взрыв мины в голове наших работ против Араб-Табии, чтобы облегчить этим доступ к неприятельскому укреплению. Турки после этого открыли сильный огонь из всех своих батарей, а в 7 часов вечера произвели значительную вылазку против редута на левом фланге наших траншей. Три неприятельские колонны, преимущественно из волонтеров, кинулись на батарею с фронта и с левого фланга, где предварительно скрытно собрались в лощине. Несмотря на сильный картечный и штуцерный огонь как с атакованного редута, так и с соседней правой батареи, турки бросились вперед, достигли рва и через амбразуры ворвались в укрепление. Артиллерийская прислуга и слабое пехотное прикрытие вступили в рукопашный бой, а два батальона Елецкого полка, находившиеся в резерве, выбили врага штыками. Турки оставили на месте близ редута около 50 тел, но и наши потери доходили до 125 человек⁵⁸.

Энергичная вылазка турок дала князю Варшавскому повод еще раз написать государю, что неприятель «осмелел» и что трудно предвидеть конец осады, так как турки беспрестанно подкрепляют гарнизон крепости⁵⁹.

Омер-паша, выдвигая, как было сказано, свою кавалерию к Силистрии, дал ей инструкцию не только беспокоить неприятеля, но и отвлекать его внимание от того направления, по которому следовали в крепость подкрепления, и возможно более вводить русских в заблуждение, чаще передвигаясь для этого с места на место.

Результатом такого распоряжения турецкого генералиссимуса были неоднократные и бесцельные высылки Паскевичем летучих отрядов до одного перехода по Шумлинской дороге при получении известия о подходе к Силистрии неприятельских кавалерийских частей. Двигаясь в пункты, которые накануне были заняты турецкой кавалерией, мы, разумеется, на другой день никого там не заставали, а турки тем временем, отвлекая наше внимание, спокойно успевали продвигать в крепость запасы и подкрепления⁶⁰.

Но полученные фельдмаршалом сведения о направлении к Силистрии значительных подкреплений и необходимость, наконец, хоть отчасти удовлетворить общему требованию о прекращении свобод-

292