Христианские соседи запорожских казаков

 

После татар и турок чаще всего приходилось запорожцам сталкиваться с поляками; поляки соседили с запорожскими казаками с западной стороны и с этой же стороны чаще всего делали свои нападения на «дикие поля»; отсюда же и запорожские казаки устремлялись «в Польшу шарпати ляха». Причины вражды запорожских казаков с поляками шли с давних пор и коренились в самой истории Речи Посполитой: события второй половины XVI и начала XVII столетия Литовско-Польского государства ясно раскрывают нам эти причины ненависти запорожцев к полякам, а потому на них следует и остановиться. 5 июня 1669 года, старанием и волей польского короля Сигизмунда-Августа, состоялась так называемая политическая уния Литвы с Польшей. По этой унии вся Южная Русь, то есть Украина (нынешние Киевская и Полтавская губернии), Волынь и Подолия отделены были от Литвы и присоединены непосредственно к Польше. Украина, или древняя Киево-Переяславская Русь, приняла это соединение с Польшей в одну Речь Посполитую на правах людей равных с равными и вольных с вольными: Jako rownych do rownych і wolnych do wolnych ludzi, как сказано было в акте pacta conventa. Для управления вновь составившимся государством учреждены были три равноправных гетмана: польский, литовский и русский; они имели права королевских наместников и верховных военачальников; на содержание свое первые два гетмана получали деревни, а последний – украинский город Черкасы. Но это равенство, соблюдавшееся польским правительством до некоторой степени в отношении русского сословия дворян, для людей недворянского происхождения оказалось только на бумаге: все простое народонаселение Украины было отдано в безусловную собственность польско-литовских, а отчасти и русских панов, князей и бояр, владевших им до этого времени только на ограниченных правах. Что касается украинского казачества, то новое польско-литовское правительство не могло даже и найтись, к какому сословию его причислить. Дело в том, что в Польше того времени юридически существовало только три сословия: 1) сословие шляхтичей, 2) сословие хлопов и 3) сословие мещан. Первое из этих сословий, шляхетское, пользовалось бесконечными правами, как в отношении собственной личности, так и в отношении государственного своего положения; второе сословие, хлопское, находилось в полной и беспрекословной зависимости от первого, и, наконец, третье сословие, мещанское, пользовалось очень ограниченными правами: правом личной свободы и сословной независимости, но и то лишь в тех немногих городах, которым предоставлено было так называемое магдебургское право. Из этого очевидно, что казацкое сословие Украины с его независимым строем и выборным началом не соответствовало ни одной из указанных категорий: казаков нельзя было причислить ни к шляхетству, ни к мещанству, ни тем более к хлопству. Причисление казаков к шляхте невозможно было вследствие упорного противодействия самих же шляхтичей, которые слишком дорожили своими исключительными правами и всегда отрицательно относились ко всем homines novi, которым король намеревался даровать шляхетские права. К мещанству казаков невозможно было причислить потому, что само мещанское сословие в Польше не было туземным учреждением; оно возникло вследствие магдебургского права и обнимало собой лишь ничтожную долю польского народонаселения; кроме того, ни занятия, ни самое местопребывание мещан нисколько не соответствовало занятию и местопребыванию казаков. Наконец, причисление казаков и к хлопству также невозможно было: такая мера могла бы возбудить со стороны украинского казачества, уже несколько раз звонившего своей саблей за личную свою свободу, поголовное восстание против поляков[871]. Король Сигизмунд-Август, виновник политической унии, подобно и всякому польскому дворянину, смотрел на казаков как на помеху в управлении краем, как на людей лишних. Правда, Сигизмунд-Август немногим из украинских казаков, тех, которые составляли незначительные села в северной части Киевского и Волынского воеводств, даровал шляхетские права. Король не хотел совершенного уничтожения и всех тех казаков, которые не получили этих прав шляхты, во все же он крайне не сочувствовал всему украинскому казачеству и вовсе не желал покровительствовать его дальнейшему росту. Правительство Сигизмунда-Августа нуждалось в казаках лишь во время войны, но войну Польша того времени вела на севере, куда казаки шли весьма неохотно. С турками и их вассалами крымцами Польша в то время старалась держаться на мирной ноге. Казаки, следовательно, оказывались излишними и, даже больше того, вредными для польского правительства, так как они нередко пополнялись людьми в высшей степени беспокойными, людьми буйными, не оседлыми, отличавшимися безнаказанностью, не платившими долгов и повинностей, людьми провинившимися пред законом, но которых «не во чем было сыскивать». Даже пограничные воеводы, старосты и другие урядники смотрели на них как на помеху в управления краем. У каждого из воевод или старост (старостой назывался собственно управитель ленного владения) были собственные казаки, составлявшие низшую степень привилегированных служебников, всегда готовых на всякого рода предприятия. Для той же цели, то есть в качестве польской пограничной стражи, старался употреблять казаков и король Сигизмунд-Август; другие же действия их он всячески старался парализовать. Отсюда целый ряд его грозных универсалов против казаков. «Многократно прежде писали мы тебе, – говорит король уже в 1540 году старосте Киевского воеводства, князю Коширскому, – обнадеживая тебя нашей милостью и угрожая наказанием, и приказывали, чтобы ты бдительно наблюдал и не упускал тамошних казаков нападать на татарские улусы; вы же никогда не поступали сообразно нашему господарскому приказанию, не только не удерживали казаков, но и ради своей выгоды сами давали им позволение. Сего ради посылаем дворянина нашего Стрета Солтовича; мы велели ему всех киевских казаков переписать в реестр и доставить оный нам. Приказываем тебе, чтобы ты велел всем казакам непременно записаться в реестры и после того никаким образом не выступать из наших приказаний, а тех, кто осмелится впредь нападать на татарские улусы, хватать и казнить, либо к нам присылать»[872]. В 1557 году король Сигизмунд-Август похвалил князя Димитрия Ивановича Вишневецкого за его подвиги против татар, но не согласился исполнить того, что Вишневецкий предлагал ему, – содержать гарнизон в устроенном им на острове Хортице замке. Напротив того, Сигизмунд-Август требовал от князя, чтобы тот старался не допускать своих казаков к нападению на области турецкого султана, с которым, как и с крымским ханом, у поляков был заключен вечный мир[873]. В 1568 году Сигизмунд-Август снова громил казаков. «Маем того ведомость, – писал он, – иж вы из замков и мест наших Украйних, без росказаня и ведомости нашое господарское и старост наших Украйных, зехавши, на Низу, на Днепре, в полю и иных входах переметшиваете… и подданным цара турецкого, чабаном и татарам цара Перекопского великие шкоды и лупезства чините, а тым границы панств наших от неприятеля в небезпечество приводите… Про то приказываем вам с поля, з Низу и зо всех уходов до замков и месть наших вышли бы, и где бы ся которые з вас о весь лист про сказане наше господарское недбаючи, того ся важил: того мы старостам нашим тамошним У крайним науку наши дали, што они со всими вами непослушними росказаня нашего чинити мают; так иж яко нарушите ли покою посполитого, караня строгого не дойдете»[874]. В 1572 году король Сигизмунд-Август поручил коронному гетману, Юрию Язловецкому, выбрать лучших из украинских казаков на королевскую службу. Выбранные казаки получали из королевской казны жалованье; они были изъяты из-под власти старост и подчинены непосредственно коронному гетману; для разбирательства же споров между оседлыми жителями и казаками определен был казацкий старший, некто Ян Бадовский, белоцерковский шляхтич. Старший имел право судить и карать подданных, освобождался от юрисдикции местных властей, кроме случаев насилия и убийств; дома старшего, его грунты, огороды были изяты из замкового и мещанского присуда; со старшего не полагалось подати, если бы он вздумал в своем доме иметь для продажи водку, пиво, мед и прочее; только в военном отношении старший подчинялся коронному гетману[875]. Отрицательное отношение короля к казакам не могло не быть известным и польскому обществу. В 1575 году татары сделали большой набег на Польшу, в отмщение ей, как говорит польский летописец Бельский, за поход Сверчовского в Молдавию (так называемая война Ивони). Татары вторглись в Подолье и проникли до самой Волыни. На пространстве сорока миль в длину и двадцати в ширину остались целыми одни замки да панские дворы, снабженные пушками. Летописец Оржельский насчитывает до 35 тысяч пленных людей, до 40 тысяч захваченных лошадей, до полумиллиона рогатого скота и без счету угнанных овец. Тогда поляки поспешили обвинить в этом набеге казаков. Винили их в том, что они не только накликают на Польшу бедствия войн, но что они даже умышленно пропускают татар через Днепр, чтобы потом отбивать у них награбленную добычу. После этого памятного года в Польше сильно заговорили о казаках, и заговорили именно как о вредном сословии для целого государства, подлежащем уничтожению. «Что отец с матерью собрали по грошу, то безрассудный сынок пропустит через горло в один год, а потом уже, когда неоткуда взять, боясь околеть с голоду, слышишь о нем – или очутился на Низу и грабит турецких чабанов, или в Слезинском бору вытряхивает у прохожих лукошки». Провинившимся перед законом шляхтичам, выставлявшим свои заслуги в запорожском войске, с целью заслужить снисхождение перед судом, польские государственные сановники говорили: «Не на Низу ищут славной смерти, не там возвращают утраченные права: каждому рассудительному человеку понятно, что туда идут не из любви к отечеству, а для добычи»[876].

Такова была политика Сигизмунда-Августа в отношении украинских казаков, и таков взгляд на казачество того польского общества, которое было пропитано идеями короля.

Преемник Сигизмунда-Августа[877], Стефан Баторий (1576–1586), в отношении украинского казачества пошел по пути своего предшественника. Все отличие политики Батория от политики Сигизмунда-Августа состояло лишь в большей решительности и обдуманности. Стефан Баторий задумал слить всю Южную Русь в один политический состав с Польшей. Но тут, как раз на пороге своих планов, король встретил сильное препятствие со стороны южнорусского казачества: казаки составляли прочный оплот русской народности и надежную защиту православия от других народностей и других вероучений. Обладая политической самостоятельностью, они самовольно выбирали себе старшину, самовольно объявляли войны или заключали мир, самовольно увеличивали число своих собратьев и самовольно делали различные в войске распоряжения. Таким образом, сила украинского казачества была велика. Но эту-то силу Баторий и решился ослабить и даже вовсе довести до ничтожества. «Если казаки нападут на татарские улусы, – писал король в 1578 году, – то это наверно будет без нашего ведома. Мы их не только не желаем содержать, напротив того, желали бы истребить, но у нас в тех местах нет столько военной силы, чтобы совладать с ними. Для достижения этой цели ханский посол советовал нам, во-первых, запретить украинским старостам давать им селитру, порох, свинец и съестные припасы; во-вторых, не дозволять казакам проживать в украинских селах, городах и замках и в-третьих, присылать старших казаков на королевскую службу»[878]. Стефан Баторий начал свое дело ослабления или, в дальнейшей перспективе, и совершенного уничтожения украинских казаков. Так же как и Сигизмунд-Август, Баторий решился одной, самой незначительной, части казаков даровать шляхетские права, а другую, огромное большинство, низвести на степень простого крепостного народонаселения. Шляхетские права были предоставлены только 6000 казаков, остальная же масса казачества, доходившая до 35 000, отчислялась в простые селяне и ремесленники; 6000 казаков внесены были в королевский реестр, или список, освобождались от всяких податей, получали от правительства жалованье, пользовались правами на владение своими прежними землями, свободного выбора старшин и самосуда и получали войсковые клейноды – бунчук, булаву, войсковую печать и королевское знамя. Все 6000 реестровых казаков управлялись назначенным от короля гетманом, имевшим свое местопребывание в городе Терехтемирове, и разделены были на шесть полков – Черкасский, Каневский, Белоцерковский, Корсунский, Чигиринский и Переяславский. Каждый полк находился под начальством сотника и его сотенного помощника, есаула[879].

Разделяя казаков на реестровых и нереестровых, Стефан Баторий имел в виду, чтобы со временем только внесенные в реестр остались казаками, а все нереестровые сделались бы крепостными или поступили под управление королевских старост; даже реестровые, получая от правительства жалованье и находясь в распоряжении главнокомандующего польских войск, должны были сделаться только наемным войском Речи Посполитой. Однако Стефан Баторий не нашел сочувствия в своих реформах: сами польские дворяне упорно отказывались принять в свое сословие 6000 новых членов, а потому ни к участию при избрании королей, ни к посылке своих депутатов на сейм казаки не были допущены. После этого реестровые и нереестровые казаки, соединившись с простым классом посполитых, стали отстаивать силой свои права. Но не добившись ничего и утеряв прежние положения, данные Стефаном Баторием, недовольные казаки стали собираться целыми купами и бежать на Запорожье. Костомаров в своей книге «Южная Русь и казачество» так пишет об этом: «Напрасно поверялось панам и их дозорцам ловить и заковывать гультаев, бегавших из королевских и дедичных имений, и возвращать их на места прежнего жительства, где их могли тотчас же казнить жестокой смертью. Пока Запорожье со всеми днепровскими островами и приднепровскими трущобами не было во власти панов, нельзя было задушить казачества. Бежавший народ находил себе первое пристанище на Низу в казачестве»[880].

При всем этом, пока жив был Стефан Баторий, он все же, как искусный политик, умел ладить с казаками. Но вот с 1688 года польскую корону принял Сигизмунд III. Опасаясь турок, Сигизмунд III решил всячески парализовать военные действия казаков против мусульман. Известны его меры на этот счет. Читаем о них у Маркевича: «Казаки должны находиться под начальством коронного гетмана, от которого должны быть поставлены их начальники. Они дадут присягу, что без воли гетмана не будут воевать ни на море, ни на суше и не примут никого в свое сотоварищество. У гетмана должен храниться казачий реестр; осужденные на казнь не могут быть приняты в казаки; казаки не могут никуда отлучаться без воли старшины; управители частных имений должны удерживать крестьян от бегства на днепровские острова, наказывать тех, кто возвращается с добычей или кто продает порох, селитру, оружие или даже жизненные припасы казаку»[881]. Но, несмотря на все эти и подобные им распоряжения польского правительства, казаки не оставляли в покое турок: с половины XVII столетия морские набеги запорожских казаков на турецкие владения становились все чаще и чаще и год от году значительнее. К тому же и само польское правительство вдруг переменило свой тон в отношении казаков: в 1620 году, ведя войну с турками, оно стало нуждаться в помощи казаков; последние, забыв недавние притеснения со стороны поляков, стали под знамена коронного гетмана и решили войну в пользу Польши. Однако в благодарность за это на состоявшемся после войны 1620 года Хотинском договоре казакам было объявлено, чтобы они с этих пор не смели разъезжать по Черному морю и нападать на мусульманские владения. Читаем снова у Костомарова: «Польское правительство, видя, что распри с Турцией, возбуждаемые казаками, грозят наводнить Польшу разрушительными полчищами восточных народов, почло необходимым прекратить навсегда морские казацкие набеги»[882]. Но казакам без войны нельзя было существовать: по выражению летописца, «казаку воевать, что соловью петь». Как же, однако, воевать, когда польское правительство решительно запретило всякую войну казакам? Что тогда оставалось делать? Тогда естественно оставалось малороссийским и вместе с ними запорожским казакам обратить свое оружие против тех, которые запрещали им войну с мусульманами. Отсюда и понятна первая причина вражды запорожцев к польскому правительству.

К этой главной причине вражды казаков с поляками присоединилось множество и других, не менее важных причин. Бесспорно, что в ряду этих других причин главнейшее место занимала так называемая религиозная уния, введенная на Украине в 1595 году, на Брестском сейме. Уния введена была на Украине старанием и волей польского короля Сигизмунда III, преемника Стефана Батория. Швед родом, католик по вероисповеданию, питомец заклятого, фанатического врага православия и русской народности, иезуита Скарги, поклонник хитрого и властолюбивого папы Климента VIII, Сигизмунд с какой-то лихорадочной поспешностью взялся за введение на Украине унии, втайне предложенной ему римским владыкой. «Уния была изобретением римского папы Климента VIII, – пишет Маркевич. – Это изменение религии было предпринято из выгод чисто частных. Конечно, папам приятно было бы, властвуя умами и совестью всей Европы, владеть в то же время и всеми богатствами, и всем оружием ее. Но так как православные слишком твердо держались праотеческой веры, то Климент VIII изобрел средство, не уничтожая ни одной из вер, соединить обе воедино; это соединение он назвал унией»[883]. «Обида православию была главной, самою чувствительной, горшей обидой для южнорусского народа, при которой все остальные обиды были уже второстепенными и без которой всякая из остальных бед, как бы она ни велика была, была бы сносна. То была душа всего; то был nervus vitae. От унии Украина потерпела такое горе, какого не видала Московская Русь под игом татар, ибо процветание православия еще со времени Владимира для Украины было первым законом и нерушимым залогом народного бытия»[884], – пишет об этом Максимович. Наибольшим злом уния именно была потому, что она и подготовлена без участия и согласия южнорусского народа, и целью своей имела – искоренить его праотеческую веру, и вводилась на Руси мерами безбожными, насильственными, мерами гвалтовными. «А що наібольше же и хвала Божия в церквах православных от тех неприятелей наших, отщепенцев и еретиков ляхов, хощет и усиливается перемените и до заблуждения Римского на унию обернути и гвалтовне (то есть насильственно) преклонити»[885], – пишет гетман Остраница в 1638 году восставшему против поляков южнорусскому народу. «Особливо уния, за милостивым вашего наияснейшего королевского величества позволенем, – пишет гетман Петр Конашевич Сагайдачный королю Сигизмунду III, – теперь з Руси чрез святейшаго Феофана патриарху иерусалимскому знесенная, абы впредь в той же Руси никогда не отновлялась и своих рогов не возносила».

Орудием этой «богопротивной» унии были не кто иные, как отцы иезуиты, Patres Societatis Jesu. Они помышляли не о польской короне, не о величии Речи Посполитой, а единственно о власти римского первосвященника и о своей католической вере, пришедшей в большой упадок, вследствие распространившейся в Западной Европе Реформации. Филарет повествует об этом: «Иезуиты сплели сеть, сеть тонкую, как паутина, и твердую, как сталь, и этой сетью опутали малодушного короля Сигизмунда III. Сама Польша уже далеко раньше этого времени окатоличилась: она была «первая западница» из всех славянских земель. Правда, православное христианство и славянское богослужение проникло в Польшу (из Чехии) уже в IX и X веках, но вслед за тем и скорее, чем в других славянских землях, оно было подавлено здесь католичеством. Так, уже Болеслав, сын Мечислава, завел связь с папой и немецкими государями и, с благословения папы, основал епископство в Познани и архиепископство в Гнезне. Правда, что для реформаторства Польша оставляла и это последнее вероучение, вероучение католическое, но все же, с водворением в ней иезуитов в XVI и XVII веках, она снова соблазнилась католичеством, заразившись «иезуитским верогонением» и мрачным фанатизмом. С этого времени Польша сделалась уже самой ревностной католической страной, рассадником и центром латинской пропаганды в других восточных странах.

Отцы общества Иисуса открыли дело своей унии слишком хитро и осторожно. Было время, когда Западная Русь, в лице лучших своих представителей, по примеру Речи Посполитой, увлекалась идеями реформаторства и когда некоторые из южнорусских князей и бояр даже открыто принимали реформаторское учение. Этим-то путем и пошли иезуиты. Своим «хитролестным» учением эти западные мудрецы в короткое время достигли необыкновенных результатов: вскоре за введением унии в Южной Руси последовало быстрое отступление высшего южнорусского класса от своей религии, а вместе с тем и от своей народности. Русские паны и для русского же народа сделались вполне чужими, и власть их получила вид как бы иноземного и иноверного порабощения в стране. Тогда уния сделала то, что уже в 1597 году все православное русское дворянство было названо хлопами, что оно было отлучено от выборов, лишено права на воинские и судебные должности, права на владения селами, местечками, деревеями и другими ранговыми имениями, что на место всех должностных лиц из русских помещены были поляки, что везде по Малороссии расставлены были польские войска, «позволявшие себе, – как пишет Филарет, – открытые грабежи и насилия, ходившие с обнаженными саблями, принуждавшие в храме народ преклонять колено и ударять себя в грудь по обычаю римскому и по обычаю же римскому читать символ веры о ев. Духе»[886]. Уния сделала то, что несколько человек не могли собраться для обыкновенных хозяйских работ, ибо их тотчас же объявляли бунтовщиками, немедленно разгоняли или ловили и пытали. «Отягощения и насилия, – писала литовская конфедерация в 1599 году, – умножаются более и более, особенно со стороны духовенства и некоторых светских лиц римского исповедания. Часто бывает, что ни в одном углу целого государства ни один из нас, какого бы звания ни был, не бывает в безопасности…»[887] И чего та уния не сделала на Украине? Православные церкви отданы были на откуп жидам[888], то есть или обращены в питейные дома, шинки и гостиницы[889], или отданы на построение мечетей; церковные имения были отняты и подверглись той же участи; православные священники, иноки и даже игумены были варварски замучены, лишены своих парафий и удалены[890]. «В Турове, – пишет Филарет, – насилием отобрали храмы с утварью и выгнали благочестивого епископа, в Орше, Могилеве, Мставле и других городах даже в шалашах запрещено было молиться»[891]. «В Луцке в 1684 году, – читаем у Костомарова, – ученики иезуитского коллегиума и польские ремесленники, ободряемые ксендзами, бросились в монастырь Крестовоздвиженского братства, прибили и изувечили палками и кирпичами монахов, учителей, учеников, нищих, живших в богадельне, ограбили казну братства, потом, с благословения иезуитов, разбивали дома, били, увечили хозяев и нескольких человек убили до смерти[892]. В Киеве насильно обратили большую часть церквей в униатские, и в том числе Св. Софию и Выдубицкий монастырь. Михайловский монастырь долго оставался в запустении»[893]. «Повсюду святыня была поругана, – пишет Филарет, – иконы разбросаны, дорогие ризы и стихари шли на юбки жидовкам, церковная утварь – потиры, дискосы и прочее – частью расхищена, частию пропита в шинках. Наши церкви, говорят современники, монастыри, соборы большей частью уже захвачены, разорены и опустошены, притом с грабежом и мучительством, с убийствами и кровопролитиями, с неслыханными ругательствами над живыми и умершими. Духовные лица наши за твердость в православии терпят разные преследования, на них нападают в собственных домах, грабят, позорят, ссылают, лишают собственности»[894]. Православных не допускали в город, запрещали торговать, записываться в цехи, хоронить по своему обряду умерших; священник не смел идти с дарами к больному[895].

«Католические патеры, – читаем вновь у Костомарова, – страшно глумились над православием: они или разъезжали по городу в шарабанах, впрягая в них вместо лошадей до 20 и более православных людей и склоняя народ к унии, или через посредство местной власти вытребовывали себе в услужение малороссийских девушек и растлевали их. Везде и над всем тяготела жидовская кащеевская рука: жид требовал плату и за дозволение совершения православного богослужения в церкви, взимая до 5 талеров, жид брал и за дозволение обряда крещения над новорожденным ребенком православного вероисповедания, требуя от 1 до 5 злотых (пошлина называлась «дудка»); жиду платилось и в том случае, если крестьянин женил сына или отдавал замуж дочь; жида нельзя было обойти и тогда, когда кто умирал из русских православных крестьян, ибо церковные ключи и веревки от колоколов находились у этой же хищной гарпии. Вообще для совершения всякой требы по обряду православия нужно было сперва идти в жидовскую корчму, торговаться там с жидом и при этом выслушивать самые возмутительные ругательства над православием… Всюду производились пытки и истязания: православных жгли огнем, рвали у них волосы, заключали в оковы, томили голодом, в глазах родителей сожигали детей на угольях или варили в котлах, а потом предавали матерей мучительнейшей смерти; православных топили, вешали, лишали гражданской чести (так называемая инфамия), обливали в трескучие морозы холодной водой, запрягали в плуг и заставляли орать лед на реках, приказывая жидам погонять запряженных; повсюду виднелись виселицы и колья с жертвами; повсюду слышались вопли бичуемых до крови и старых и малых – и все это единственно за то, что они были православными[896]. Тогда-то застонала великим стоном злосчастная Украина!»

Это была вторая причина ненависти казаков к полякам. Но была и третья причина вражды – притеснения со стороны королевских старост и чиновников. «Владелец или королевский староста, – говорит сам иезуит Петр Скарга, – не только отнимает у бедного хлопа все, что он зарабатывает, но и убивает его самого, когда захочет, и никто ему на это не скажет дурного слова». В 1622 году гетман Петр Конашевич Сагайдачный писал королю Сигизмунду III: «А любо з стороны высокодумных и вельможных их милостей панов коронных Вишневецких, Коіецпольских, Потоцких, Калиновских и иных, на Украйне властной предковечной отчизне нашей, власть свою непослушне распростирающих, повевают на нас холодный и неприязненный ветры, хотящий славу нашу в персть вселити и нас в подданство и ярмо работническое себе безбожне наклоните. И не так есть нам жалостно на панов пререченных, яко на их старостов, нецпотливых сынов и пьяниц, которые ни Бога боятся, ни премощных вашего наияснейшего величества монарших мандатов слухают»[897].

В 1536 году, после смерти Евстафия Дашковича, черкасовцы и каневцы взбунтовались против своего старосты Василия Тишкевича; дело шло, как можно догадываться, о доходах и непомерном расширении старостинской власти. В следующем году те же черкасовцы и каневцы и по той же причине подняли бунт против другого своего старосты, Яна Пенько: «он кривды великия и утиски чинит и новины вводит», писали обиженные королю. Эти утиски состояли в том, что Пенько заставлял мещан работать на себя, возить дрова и сено, не позволял отправлять в Киев на продажу мед, не давал ловить рыбу и бобров, отнимал издавна принадлежавший мещанам днепровский порог Звонец, собирал с них двойные коляды на праздник Рождества Христова и отягощал их поставкою подвод[898]. Для расследования дела, по королевскому приказу, выезжал киевский воевода Андрей Немирович и нашел старосту Пенько невиновным. Но и сам следователь нечист был от подобных же обвинений в своем воеводстве: в таком же духе жаловались королю в 1523 году киевские крестьяне и на Андрея Немировича: «Он оказывает мещанам разные несправедливости, заставляет ходить с собой в поход пеших, отнимает у них лошадей и вооружение и раздает своим служебникам, заставляет мещан стеречь пленных татар и наказывает их в случае, когда пленный убежит, хотя бы мещанин не имел умысла выпустить его; воевода, сверх того, присваивает себе мещанские дворища и угодья, посылает мещан на черные работы, которые не следовало возлагать на мещан»[899].

Так поступали вообще все старосты или управители, заведовавшие королевскими имениями: они страшно грабили, вымогали и томили подведомственных им крестьян, и хотя закон предоставлял этим последним право жаловаться на своих притеснителей, но никто из обиженных не смел о том и заикнуться. По свидетельству поляка Старовольского: обвиняемый всегда будет прав, а потерпевший обиду будет обвинен. Читаем об этом в «Вестнике Европы»: «Получив какой-нибудь город во владение от короля, староста старался поставить жителей его в отношении себя наравне с подданными. Он заставлял их косить сено и доставлять в замок дрова; не дозволял им возить мед в Киев, а скупал сам по установленной однажды навсегда цене; без дозволения старосты не могли они ездить и ходить в рыбные и бобровые уходы, не имели права продавать рыбу и промышлять какими бы то ни было добычами; половину, а иногда и все имущество бессемейного казака после его смерти или когда его хватали татары брал на себя староста, наконец, увеличивал до произвольной цифры обычную с мещан и казаков подать, коляду на рождественских святках»[900].

В королевских имениях грабили крестьян все «господарские чиновники: судьи, ассесоры, экзаторы (сборщики податей), войты, бурмистры и др.». «В судах у нас, – говорит тот же Старовольский, – завелись неслыханные поборы, подкупы; наши войты, лавники, бурмистры все подкупны, а о доносчиках, которые подводят невинных людей в беду, и говорить нечего. Поймают богатого, запутают и засадят в тюрьму, да и тянут с него подарки и взятки».

Кроме безграничного произвола старост или их помощников, дозорцев, кроме непомерного хищничества чиновников, в королевских имениях свирепствовали еще польские жолнеры или так называемые вварцяные (наемные) войска. «Много, – продолжает Старовольский, – толкуют у нас о турецком рабстве; но это касается только военнопленных, а не тех, которые, живя под турецкой властью, занимаются земледелием или торговлей. В Турции никакой паша не может последнему мужику сделать того, что делается в наших местечках и селениях. У нас в том только и свобода, что вольно делать всякому что вздумается, и от этого выходит, что бедный и слабый делается невольником богатого и сильного. Любой азиатский деспот не замучит во всю жизнь столько людей, сколько их замучат в один год в свободной Речи Посполитой»[901]. В одно селение или местечко, в продолжение одного года, последовательно одна за другой приходили 30 или 40 хоругвей польских жолнеров; все они грабили жителей, насиловали женщин, рубили и кололи мужчин и делали тысячу других варварств. Обиженные не могли найти себе удовлетворения даже у самого престола, ибо само правительство Польши, при постоянном возвышении национальной аристократии, было слишком слабо и подчас вовсе бессильно: часто вварцяное войско, составив так называемые zwięski (связки), с оружием в руках, принуждало короля уступать своим требованиям. Но и помимо этих притеснений со стороны королевских старост, часто и распоряжения самого короля были тягостны для жителей украинских городов. Король Сигизмунд III в уставной грамоте к киевским мещанам писал, чтобы они, сверх обыкновенных повинностей, имели своих лошадей, обзавелись оружием и ходили в погоню за татарами[902]. Это была, очевидно, двойная и потому особенно тягостная повинность для мещан.