Путешествие в Псково-Печерский монастырь.

 

Это было в сытое благословенное время застоя, когда мы еще не знали ни мафии, ни рэкета, ни безработицы, когда не брезговали наклониться, чтобы поднять с земли весомую копейку, когда на прилавках грузно лежали полуметровые кругляки, столь излюбленной народом, дешевой «докторской» колбасы, а бутылки с хлебной очищенной не вредили тогда здоровью, если, конечно, в меру. А вступивший только что на престол генсек Горби уже вынашивал злую мыслю о перестройке и ускорении. Партия КПСС в это время как-то одряхлела, ожирела, протухла и лежала на боку в параличе, а народ бездумно и лениво отбывал повинность жизни, зачем-то строил дорогу в никуда, название которой звучало, как удар по подвешенному рельсу. Еще шла какая-то странная и бесконечная война в Афганистане, откуда через всю страну неслись в поднебесье оцинкованные, наглухо запаянные гробы. И народ жил без Бога, без покаяния и как-то бездумно. Про что батюшка Иоанн Миронов сочинил стишок, который часто с сокрушением произносил с амвона:

Позабыли Бога, потеряли стыд,

А уж там дорога не к добру лежит.

А старухи по церквям, часто моргая и шамкая, говорили друг дружке: «И-и-и милая, чтой-то будет, чтой-то будет, милая. И батюшка-то наш на проповеди-то толковал, что при дверях он, при дверях шершатай-то, уж грядет он, потому как во всемирном совете церквей уже засели бесы».

А на дворе стояло чудное лето и на работу больше ходить не надо было, так как здоровье совсем хизнуло, что даже пришлось в аптеке купить костыли, и посему собес назначил мне небольшой пенсион. И решил я тогда поехать в Псково-Печерский монастырь, чтобы беса своего, приставленного ко мне, попугать, душу грешную облегчить, от монахов святой премудрости услышать. Путь-то не близкий, семь часов тряски на автобусе до Печор, но охота пуще неволи. И я двинулся в путь. К вечеру, истомленный и одуревший от духоты, жары и тряски, я вывалился из автобуса на автостанции, вдохнул сладостный печорский воздух и почувствовал себя, как в палестинах каких-то.

Город маленький, низенький, тихий и зеленый, но такое благорастворение воздухов, что и описать просто невозможно, одним словом, святыя угодья Авраамовы. А тут и колокольные звоны пошли: такие густые пудовые, прямо накатом, волнами эдакими колышутся. Я и пошел на эти звоны. А вот и монастырь-богатырь. А стены, ну и стены, просто страсть: толстенные, выбеленные, высокие – крепостные. Предание говорит, что они выдержали около 800 набегов разных племен и языков. О них же разбил себе лоб знаменитый и удачливый в войнах польский король Стефан Баторий. А шел он на Псковскую землю в 1581 году в августе со множеством польских и литовских войск, и, по свидетельству летописца, с ним шли наемники, охочие пограбить Русь-матушку, как то: в первую очередь, конечно, турки, агаряне (и откуда взялись эти арабские бандиты, из Испании, что ли?), волохи – это вороватые румыны, мултяне (даже не знаю, кто такие), сербы – это наши братья по вере, но, видно, не лучшая их часть, угры – это наемники-венгры (они за деньги служили всем королям), словаки – славяне (народ хозяйственный), немцы (ну, конечно, куда же мы без них). Все эти сведения хранятся в древней и богатой библиотеке монастыря.

А вот, перед нашествием врагов, многие видели во Пскове особое знамение: три светлых луча, стоявшие над Довмонтовой оградой, как бы осенение Пресвятой Животворящей Троицы.

Три раза войска короля Стефана шли на приступ, два с половиной месяца осаждали монастырь. Пушечным боем проламывали стены, но дальше пробиться не могли. Монахи и стрельцы отбивали все приступы, а святые старцы-схимники возносили в храм молитвы к Богородице о спасение от супостатов.

Позже король Стефан писал, что ничего он не мог поделать с Печерским монастырем. «Стены проломим, а дальше ходу нет. Или заколдованы стены, или очень святое место».

Так отчаянные выпивохи и обжоры – польские жолнеры и ушли не солоно хлебавши от стен монастыря.

А вот и святые врата с образом Успения Божией Матери. Монастырь-то – Свято-Успенский.

Двери здоровущие древние, но, видно, и сноса им нет. Прошел под сводами мимо монаха-привратника, сидящего на кресле с посохом в руках. Этим посохом он отгонял нечестивых туристок в брюках и шортах, дабы не искушали братию, и, побранив их, милостиво указывал на кучу юбок, которые выдавал на временное пользование. Налево я углядел часовню, как бы в пещерке. Иконы большие яркие, лампадки негасимые горят. Есть и «Умиление», говорят, написанная архимандритом и наместником монастыря покойным отцом Алипием. Умер он в 1975 году сравнительно молодым от ран и болезней, полученных в эту войну с Германией. Был он танкистом, и Господь хранил его и не дал ему погибнуть. Ведь о. Алипий потом много потрудился, восстанавливая пострадавший от войны монастырь. У о. Алипия было 76 военных наград и благодарностей, а за участие в боях за оборону Москвы сам И. Сталин вручил ему орден Красной Звезды.

Господь Бог дал ему большой дар художника и иконописца, и он оставил нам в наследие много написанных им икон.

А богомольцы со всей страны, зная, что он художник, привозили ему в дар картины и скульптуры отечественных и иностранных мастеров, и со временем в монастыре собралась большая коллекция. Отец Алипий думал, думал, куда деть все это мирское искусительное богатство и как-то раз взял и отправил все одним махом в дар Русскому музею.

По этому поводу его даже посетила министр культуры Екатерина Фурцева, член правительства и особа, приближенная к самому Никите Хрущеву.

Она осмотрела ризницу, древнюю библиотеку, прошлась по Михайловскому собору, задумчиво посидела в карете императрицы Анны Иоанновны, в палатах наместника вкусила монастырский обед. Между прочим, за обедом спросила о. Алипия, почему он пошел в монахи, такой красивый и видный мужчина?! О. Алипий, наклонившись к ней, шепнул на ушко. Она посмотрела на него и, закинув голову, долго хохотала, хлопая о. Алипия по спине.

С большим букетом цветов, в сопровождении послушника, нагруженного монастырскими дарами, Екатерина Фурцева уселась в блистающую черным лаком и никелем правительственную машину, в народе прозванную «членовозом», и довольная отбыла во Псков. И монастырь не закрыли, вероятно, и ее заступничеством.

Однако уже вечерело, и мне надо было как-то устраиваться на ночлег. Тощий, унылый послушник, беспрерывно сморкаясь в платок, повел меня к благочинному иеромонаху Тихону. И по уставу пропел под дверью: «Молитвами преподобных и богоносных отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас».

За дверью раздалось: «Аминь!»

Послушник открыл дверь и подтолкнул меня внутрь кельи. Отец Тихон тоже был тощ, высок, имел вид строгий, лик бледный. Он был молод, очень даже молод и удивительно похож на святого Иоасафа Белгородского.

Я же был стар, сед и брадат, и опирался на костыли.

Осведомившись, откуда я прибыл, о. Тихон как-то косвенно оглядел меня и велел мне перекреститься. Я истово исполнил это.

А знаю ли я «Отче наш»,  спросил он. Я знал не только «Отче наш», но и многое другое, например мог наизусть прочитать семнадцатую кафизму, или сдать экзамен по догматическому богословию, но я смиренно прочитал «Отче наш». Он внимательно выслушал и, видимо, остался доволен.

Я подошел под благословение. «Да, а есть ли на вас нательный крест?» Расстегнув ворот, я достал массивный серебряный крест, пожалованный мне афонским монахом старцем Патермуфием в горах Кавказа в страшное военное лето 1942 года.

Крест, вероятно, окончательно убедил о. Тихона в моей благонадежности, и, отобрав у меня паспорт, он повел меня в большую, человек на двадцать, келью и показал мне свободную койку у окна. Скоро собрался пришедший из трапезной народ. Всё больше молодые ребята – трудники, приехавшие кто на месяц, кто на три. Среди них было несколько башкир, два еврея, якут, белорусы, а остальные – чисто русаки. Был также один молодой батюшка из Москвы и, почему-то постоянно живущий здесь, мантийный монах, несущий послушание конюха. Вся эта братва шумела, галдела, бурно обсуждая что-то, споря. Как, вдруг, дверь распахнулась, и в комнату влетел разгневанный игумен Нафанаил – монастырский казначей.

Оказывается, он жил рядом за стеной при денежной монастырской казне и по вечерам делал подсчет притекшим за день рублевкам и медякам, старательно складывая их в пачки и столбики. Он разбранил нас, погрозил пальцем, гневно потряс бородой и опять скрылся в своей сокровищнице. Он не шутя потом говорил нам, что если кто попытается зайти к нему в келью, то сразу сверкнет молния, дерзнувший будет испепелен в прах. Все притихли, стали раздеваться и укладываться, так как вечерние молитвы были прочитаны в трапезной, но особо ретивые вышли в коридор и еще долго там читали молитвы и акафисты.

Один из трудников, немного полежав, встал, надел овчинный, до пят тулуп с огромным воротником и пошел дежурить на ночь к воротам. Ворота на ночь запирались и были такие, что танк их сразу не вышибет, но традиция дежурства свято соблюдалась с 1592 года после того, как хищные и злобные шведы ворвались неожиданно ночью в монастырь, все имение монастырское разграбили, братию побили, а монастырские здания, кельи и церкви разорили и сожгли.

Наконец все утихло. Я лежал, глядя в окно на звездное небо, звонницу. Успенский собор, освещенный луной, рисованные на стенах иконы: Спас в силах, Божия Матерь, летящие ангелы. На башне звонницы мелодично и гулко пробили часы. И странный, нереальный, но какой-то очень чистый был этот мир.

Утром обычно братии в трапезной завтрак не поставлялся, а завтракали только пришлые трудники, которые исполняли тяжелые работы. В летнее время стол для трудников был во дворе под навесом. Приходи, бери, сам наливай, что душе твоей угодно. И чего там только не было: и творог, и сметана, отварной картофель, селедка, зеленый лук, разные каши, чай. Ешь от пуза, сколько влезет. Затем трудники расходились на послушания: на сенокос, в огород, на заготовку дров, пастухами в стадо, на озеро за рыбой. Монахи же ранней ранью собирались в соборе Св. Архангела Михаила на братский молебен.

В соборе с утра холодно, полутемно, только мерцают лампадки у икон. Народа нет, пусто, только посредине стоит черная братия, да слышится приглушенное молебное пение. Потом они натощак расходятся на свои послушания. Кто в храм, кто в просфорню, хлебню, кто в квасную, в библиотеку, в контору, в рухольню.

Когда утром открыли монастырские врата, народу привалило сразу много. Ночевали они в посаде у жителей и с нетерпением ожидали начала службы. Среди них бесноватых была тьма, их привозили сюда со всех краев страны.

Порядок в монастыре был удивительный: все делалось по чину, со тщанием, исполнительно и на совесть. Монастырь жил и работал, как хорошо отлаженный механизм.

Литургия в Михайловском соборе была величественна и строга. Монашеский хор на два клироса попеременно пел то грозным архангельским вскриком, то нежным херувимским разливом. Чашу со святыми дарами вынесли громадную.

Посреди службы я вдруг услышал, как добрым басовитым брехом залаял кобель, вероятно, довольно крупных размеров. Брехнув несколько раз, он затих. Я возмутился: вот еще, и собаку в храм затащили! Я отвлекся от взирания в сторону алтаря, где происходило тайнодействие, и стал рассматривать богомольцев. А было на что посмотреть. Бесноватые выделывали такие штуки – хоть стой, хоть падай. Так, вполне приличный мужик, как я после узнал – инженер с Урала, пристально смотря на богослужение, беспрестанно отмахивался ладонями, как будто ему докучали назойливые мухи и слепни. У молодой бабенки на моих глазах, как на дрожжах, стал расти живот. Он раздулся, выпятился, и из него послышались глухие голоса, как будто матерились двое старых пьяниц. А одна толстенькая деваха, издав оглушительный и гадкий вопль, брякнулась на пол и задергалась вся в судорогах с пеной у рта.

В общем-то, порядок в соборе соблюдался, но когда вынесли чашу со святыми дарами, среди бесноватых начался переполох: все они порывались бежать из храма и, удерживаемые родственниками, орали, мычали, блекотали козлами и визжали. Когда их тащили к чаше, они упирались ногами, крича: «Ой, не хочу, ой, не могу, страшно! Страшно! Ой, обожжет!»

После принятия Даров они затихали, успокаивались, некоторые тут же валились на руки родственников и засыпали, их выносили из храма на травку. Главным бесогоном и грозой всего бесовского племени был монастырский игумен о. Адриан. Всегда на бегу, лохматый и суровый, тощий старец с ликом неумолимого судьи, он нагонял страх и почтение даже на обычных людей. Но бесноватые не могли выдержать его взгляда и каким-то звериным чутьем угадывали его за версту, крича дурными голосами: «Ой, Адриашка идет, ой, смертушка наша, Адриашка идет!»

Отец Адриан действовал, главным образом, в Сретенском соборе у задней стены, где была изображена громадная жуткая картина преисподней и Страшного суда со змеем – глотателем грешников.

На бесоизгнание народ валил валом. Чин бесоизгнания был страшен и таинственен. Знаю только, что по окончании чина, приходилось распахивать в храме все окна и двери, а потом кадить ладаном, чтобы изгнать тяжелое зловоние.

Я хотел взять благословение у игумена Нафанаила, чтобы посмотреть, но он, строго округлив глаза, запретил мне, сказав, что это опасно для жизни. И что, набравшись там разбегающихся бесов, яко блох, пропадешь ни за понюшку табаку.

Как-то утром пошел я к благочинному, чтобы определил меня на послушание. Благочинный, пожевав губами, посмотрел на меня и сказал:

– Душа на костылях, на какое же послушание я тебя определю? Живи так, ходи в храм, молись за нас грешных.

Я возразил:

– Батюшка, совесть меня грызет, ведь в Писании сказано: «Неработающий да не яст!».

– Это верно ты говоришь, – благочинный поскреб бородку. – Ну хорошо, пойдешь дневным привратником на хоздвор? Там и будка отличная поставлена.

– Благословите, батюшка, пойду.

– Ну так с Богом! Гряди на хоздвор!

Будка, действительно, была замечательная: уютная, окрашенная синей краской, застекленная, с приделанным к стенке столиком, хорошей иконкой в углу, перед которой теплилась лампадка. Внутри стоял какой-то обжитой постный запах, и все кругом прекрасно обозревалось.

Направо были нижние хозяйственные монастырские врата, прямо через дорогу располагался коровник, откуда исходил густой запах навоза.

Я ревностно приступил к обязанностям: открывать и закрывать тяжелые врата, выпуская на пастбище коров, затем лопатой с дороги подбирать лепешки навоза и засыпать эти места опилками. Впускал и выпускал груженые машины с углем и дровами, запряженные телеги с сеном. Но особенно, с прискоком я спешил открыть врата наместнику архимандриту Гавриилу, который и не смотрел в мою сторону, важно сидя за рулем белой «Волги». Грозен и суров был отец Гавриил. Монахи стонали под его властью, некоторые даже сбегали из монастыря, иеромонахи уходили на приходы, не вынося его самодурства.

Монахи сочинили и тайно распевали про него стишок:

Наш наместник Гавриил

Архилютый крокодил.

В конце концов Патриарх сжалился над монастырской братией и услал о. Гавриила епископом в тайгу для смирения, где всего было пять приходов.

За ревностное старание у врат меня перевели из громадной кельи в гостиницу на хоздворе, в келью на четырех человек.

Келья была шикарная, даже с ванной, в которой постоянно отмачивался и полоскался худощавый темноволосый паренек с интеллигентным лицом. От него всегда изрядно несло коровьим навозом. Мы познакомились. Он рассказал мне, что приехал из Сибири: не то из Томска, не то из Омска. Окончив театральное училище, служил в каком-то театре. Но вдруг какая-то личная драма выбила его из жизненной колеи, и он приехал в монастырь на постоянное жительство, желая принять монашество. По приезде его представили о. Гавриилу, который, грозно пошевелив черными клочковатыми бровями, изрек:

– Значит, ты артист? Это хорошо. Определим тебе и соответственное послушание. Отец благочинный, отведи-ка его в коровник, дай ему метлу и лопату. Пусть он там чистит навоз и произносит коровам и телятам монологи.

– Итак, – сказал паренек, – я уже полгода в коровнике.

Наблюдая за ним из своей будки, я удивлялся его беспредельному терпению, упорству и какому-то неистовству, с которым он скоблил и чистил коровник. «Убежит, ой, убежит, – думал я, – не выдержит». Но, как потом показало время, я ошибался и даже очень. Через пятнадцать лет он уже стал архимандритом и наместником одного из московских монастырей.

Однажды я заболел. Мне было так плохо (видно, была и высокая температура), что я попросил позвать фельдшерицу монастыря – Вассу.

О. Гавриил считал, что больно жирно держать монастырского врача. Достаточно для монахов и фельдшерицы. Паренек вернулся и сказал, что Васса придет только после обеда, так как ей надо сделать обход, раздать лекарства, сделать старикам в богадельне перевязки.

Но мне было так плохо, что я, собравшись с силами, стал спускаться по лестнице вниз. На первом этаже жил монах – бывший военный врач. Я постучался к нему в келью. Едва шевеля языком, я попросил его о помощи. Он замахал на меня руками: «Что ты, что ты, о. Гавриил запретил мне заниматься врачебной практикой, а назначил ходить с тарелкой в храме». Я спустился во двор и, стеная, сел на дрова. Состояние было самое плачевное. Во дворе никого не было. Я находился в каком-то забытьи. Вдруг я услышал ласковый голос: «Что с вами? Чем вам помочь?» Я открыл глаза и увидел благочинного Тихона.

Я был поражен! Всегда холодный, необщительный о. Тихон, которого я всегда считал сухарем, проявил ко мне такую милость, такую христианскую доброту. Как ангел, он наклонился надо мной. Я попросил отправить меня в больницу. Все было сделано быстро, я уже лежал на сиденье легковой машины, как прибежал встревоженный наместник Гавриил. Он был встревожен вопросом: не инфекционное ли мое заболевание и как его лучше скрыть? Ибо инфекционное заболевание в монастыре могло доставить ему много хлопот.

Он заглянул в машину и спросил о. Тихона:

– Ну что, он еще жив?!

– Жив, – ответил о. Тихон.

– Ну везите его. Васса, проводи!

Васса забралась в машину. По дороге она сетовала:

– Ну что ты за дурак такой, попросился в больницу. Лучше бы умер в монастыре! Как хорошо умереть в монастыре! – произнесла она мечтательно.

– Ну вот еще, Васса, – прохрипел я, – если тебе так хочется, умирай сама.

В больнице мне поставили капельницу, и я ожил. Через пару дней меня посетил паренек из коровника. Посидев около меня, он мистически объяснил мою болезнь тем, что за мои грехи Господь извергает меня из святого монастыря. Я был слаб и спорить с ним не стал. Может быть он и прав. Ему, как будущему архимандриту и наместнику столичного монастыря, конечно, было виднее. Что касается меня, то в церковной иерархии дальше пономаря я не продвинулся. Так Господу было угодно.  

В монастыре посещение святых Богозданных пещер тогда разрешалось только духовным лицам, а обычные экскурсии туда не допускались. И вот однажды, пристроившись к такой группе духовных лиц, я удостоился посетить эти знаменитые пещеры. Они были открыты монахом Патермуфием 1392 году, и первым погребенцем в этих пещерах была инокиня Васса, Печерская святая. После нее пошел поток монахов, воинов, убиенных в боях за Русь, знатных бояр, купцов-благодетелей, помещиков, рачительных для монастыря. Полагают, что там погребены десятки тысяч.

Итак, нам раздали толстые свечи, и, пройдя Успенский собор, мы вступили в пещеры. Вел нас иеромонах. Стены пещер из слежавшегося плотного песка, своды коридоров в некоторых местах имеют кирпичную кладку. По стенам старые замурованные пещеры с чугунными и медными досками: «Архимандрит-схимник Паисий. Скончался в 1699 г.», «Псковский помещик Савелий Лукич Неклюдов. Скончался в 1730 г.», «Ротмистр Ефим Кондратьев. Убит лета 1700 г. шведами».

Иеромонах открыл дверь, на которой был большой образ Богородицы, и посветил электрическим фонариком. Это была громадная пещера с громоздившейся посередине пирамидой гробов. Некоторые гробы развалились, и из них виднелись головы, руки и ноги усохших покойников.

Запаха не было. Одними только природными условиями этого феномена не объяснить. Здесь надо вспомнить польского короля Стефана Батория, который один из первых иностранцев понял и признал, что здесь святое место. У дверей стоял гроб с недавно принесенным покойником, я нагнулся, но и он не пах. По коридорам гулял легкий сквознячок с каким-то несколько винным запахом.

Группа поспешила вперед, мои костыли увязали в песке, вдобавок погасла свеча. Я остался один во тьме кромешной. Кричать было как-то неудобно, и я начал медленно двигаться по коридорам, куда и сам не знал. Ходил я, бродил и стал молиться, чтобы Господь вывел меня на свет Божий. Нащупав какую-то дверь, я открыл ее и, шагнув, споткнулся о гроб. Это, вероятно, была та пещера, которую показывал иеромонах. Мне представилось виденное, и мороз продрал меня по спине. Я закрыл дверь и пошел, временами взывая к Богу и людям. Наконец, я вышел к железной решётчатой двери, ведущей в Успенский собор. Я стал кричать, и к двери подошел удивленный монах, который и выпустил меня. Я его благодарил, облобызал даже:

– Спаси тебя Господь, брат, за помощь. Я был во тьме и страхе, яко Иона во чреве китовом.

Он смеялся и повел меня в трапезную. Я собирался уезжать и зашел в больницу попрощаться. И толстые псковитянки-медсестры говорили мне:

– Погоди, не уезжай, ведь скоро праздник – Успеньё. Оставайся, справим Успеньё, тогда и с Богом в путь.

Спасибо вам всем, мои дорогие! И насельники монастыря, и его современный наместник, добрый архимандрит Тихон, похожий на Святого Иосафа Белгородского. Спасибо и Вассе-фельдшерице, еще и ныне живой. Спасибо медсестрам больницы печорской, которые выходили меня.

Да хранит вас всех Господь!

Закарпатские этюды

В Карпатах от старославянских времен месяц октябрь называют «жовтень». И действительно, горы, покрытые лесами, полыхали всеми цветами осени. А воздух был свеж и настоен на опадающих и уже тронутых тлением золотых, червонных и багровых листьях. То там, то здесь под горами у реки в легкой туманной дымке виднелись селения с белыми хатами, накрытыми низко надвинутыми на оконца камышовыми и драночными крышами.

И в каждом селении была церковь, но какая! Из дерева, она напоминала смереку, или по-русски ель, с такими же лапчатыми ярусами крыш, крытых дранкой, и все это осенялось несколькими православными крестами.

Да, это была Закарпатская Русь.

Удивительный народ живет здесь. Народ, который говорит про себя: «Мы – руськие». Еще их называют «русины».

Митрополит Вениамин (Федченков), который, будучи в эмиграции как активный участник белого движения, одно время служил здесь в сане архиепископа, окормляя православные приходы. Привожу его впечатления от Карпатской Руси и ее народа из книги «На рубеже двух эпох».

«1924/25 гг. Скоро мы поехали в свою Карпатскую Русь. Стоило увидеть первые лица, встретившие нас в храме села Лалово, как тотчас же стало ясно: это наши родные – русские! Будто я не в Европе, а где-либо на Волыни или Полтавщине. Язык их ближе к великорусскому, чем теперешний украинский. Объясняется это, по-моему, несколькими причинами. Прежде всего – географическими. Когда венгры – или, как их на Закарпатской Руси зовут обычно,мадьяры – завоевали эти края, то они овладели, конечно, лучшими равнинными землями, а покоренных славян загнали в леса и горы. И эти горы спасли их. Спрятанные в их складках, удаленные от культурных разлагающих центров и путей сообщения, наши братья сохранились в удивительной чистоте расы и здоровья и в любви к своему русскому народу. Вторая причина была религиозная. Сохранив славянский язык в богослужении, даже и после насилия унии (XVI в.), они через него удержали связь с русским языком и Православной Русью. Какой же это был прекрасный народ!

Я думаю, что Карпаторосы лучше всех народов, включая и нас, российских, русских, какие только я видел.

Какая девственная нетронутость! Какая простота, какая физическая красота и чистота! Какое смирение! Какое терпение! Какое трудолюбие! И все это при бедности».

Однако возвратимся к тому, что мы вместе с коренным закарпатцем русином Иваном Гойду ехали на его видавшем виды запорожце по горным раскисшим от осенних дождей дорогам. А ехали мы на самую Верховину в глухие лесные места в селеньице Малая Уголька к знаменитому и глубоко чтимому на Закарпатье старцу архимандриту Иову. К батюшке Иову у нас было важное дело.

Мой старый приятель Иван был натурой своеобразной, вольнолюбивой и, кроме того, женолюбивой. У него была такая жадная неистребимая страсть к несравненным чаровницам, закарпатским красавицам, что он был несколько раз женат и все не мог остановиться. Было такое дело, что бывшие жены заманили его в хату, накинулись всем скопом и били, колотили его в свирепом восторге, пока не отвели душу. Когда они выбросили его во двор, то из ягодицы его торчала вилка, а голова была раскроена велосипедным насосом.

Сам Иван про очередную жену в отставке говорил:

– А, чтобы ее, шалаву, Бог побил, она у меня столько добра понесла из хаты, что я остался гол, як сокол.

Выслушав его сетование на очередное крушение семейной жизни, я сказал Ивану, что виноваты не жены, на мой взгляд, добрые хозяйственные красавицы, а он сам, потому как в нем сидит лютый блудный бес асмодей, которого надо срочно изгнать, а то будет беда. Услышав это, Иван оторопел и долго смотрел на меня непонимающими глазами:

– Ось лихо яке! Так во мне живе лютый бис асмодий, живе, як селитер в потрохах. Як же его, вражину, выкурить из мене, а то ведь от жинок мне гибель иде.

– Никто не поможет, кроме батюшки Иова! – сказал я.

И вот мы поехали к нему. Проехали древний городок Хуст. После Хуста пошли истинно православные места. Здесь народ героически сопротивлялся униатскому окатоличиванию, и руками, зубами держался за родное православие. Проехали Буштыно и здесь вдоль реки Теребля стали подниматься по ущелью к селению Малая Уголька.

Ну, вот, наконец, и Малая Уголька. Селение было внизу, а церковь на горе. Пыхтя и чихая мотором, машина поднялась в гору к церкви. Церковь небольшая, деревянная. При входе от самого фундамента в рост человека на гвоздях висело множество шляп различных цветов и фасонов. Это все шляпы прихожан. Значит, еще шла служба, и народу было полно. Когда вошли в переполненную церковь, я сразу ощутил, как теплое чувство Божией благодати согрело душу. Из алтаря послышался возглас:

– Святая святым!

Вскоре царские врата раскрылись, и на амвон вышел священник с чашей в руках.

«Боже правый! Не сплю ли я?» – Я смотрел и будто бы видел воскресшего Серафима Саровского. Прекрасное, как бы в фаворском свете, лицо неизъяснимо благодатное и простодушное. Голубые глаза, источающие доброту и какую-то детскую радость. Это был сам батюшка Иов. Он говорил на своеобразном русинском диалекте, который распространен в закарпатских горных ущельях. Но все было понятно. Вероятно, это был язык со времен князя Даниила Галицкого, до наших времен сохранившийся на Верховине.

После службы батюшка Иов повел нас с Иваном к себе в келью. Домик, где он жил, был небольшой, состоящий из кухни, кладовки и кельи. На кухне хозяйничала старая приходящая монахиня – матушка Хиония. В открытую дверь кладовки было видно множество полок и полочек, уставленных банками, глечиками, кринками, мешочками с крупой, кругами овечьего сыра, связками кукурузы. Все это приношения прихожан. Пока матушка Хиония уставляла трапезу, я разглядывал келью. Сразу бросилась в глаза красивая печка с чудными малахитового цвета фигурными обливными изразцами. Узкая железная кровать с досками, покрытая серым суконным одеялом. Одежный шкаф грубой деревенской работы, письменный стол с темно-зеленым сукном. На нем стоял старинный барометр, лежали толстые книги в кожаных переплетах с медными застежками: Славянская библия и Славянский «Благовестник» Феофилакта Болгарского. Были там еще два портрета: Людвига Свободы, президента Чехословакии, с дарственной надписью, и архиепископа Крымского Луки (Войно-Ясенецкого), с которым батюшка был знаком по лагерю и тюрьме. В красном углу светились лампадки перед чудными и редкими иконами: Божией Матери «Гликофулиса», или по-русски «Сладкое лобзание», Иверская, Казанская, поясной образ «Господь-Вседержитель», образ Иова Праведного-на-гноище, ну, конечно, Никола Чудотворец и Преподобный Серафим Саровский.

Матушка Хиония пригласила нас к трапезе. Стол был уставлен мисками с молочной лапшей, кукурузной мамалыгой, овечьим сыром, сметаной, были здесь и соленые огурцы, пшеничный хлеб. Присутствовал и пузатый графинчик со сливовицей для желающих с холода и устатку.

Сам батюшка Иов благословил ястие и питие, но за трапезу не садился, а ходил потихоньку взад и вперед и по моей просьбе рассказывал свое житие:

– С младых ногтей я возлюбил Господа нашего Иисуса Христа, Его преславную пресвятую Матерь и нашу православную веру. А наше бедное Закарпатье совсем не имело покоя. Вечно оно переходило из рук в руки. Все время менялись политические декорации. То у нас были мадьяры, то румыны, чехи, то опять мадьяры. Все они, кроме румын, гнали и притесняли православную веру и всячески насаждали унию с Римом. В храме моего родного села священствовал отец Доримедонт, который наставлял меня в законе Божием и благословлял меня прислуживать ему в алтаре. Вот так и шло дело. Когда я подрос, то с благословения родителей и отца Доримедонта поступил послушником в монастырь, где со временем был пострижен в рясофор. А затем, как на грех, началась Вторая мировая война. Чехи с Закарпатья ушли, а пришли мадьяры. Сделали они ревизию монастырю и определили призвать меня в солдаты в мадьярскую армию. Вот ведь искушение какое, только меня там и не хватает.

И задумал я бежать в Россию к нашим русским братьям, православным. Оделся просто. Взял холщовую торбу, положил туда Евангелие, хлеб, соль, кружку. Надел сапоги, попрощался с игуменом, братией и ушел в ночь. Где шел пешком, где ехал на попутных, удачно перешел границу с Польшей. Прошел Польшу, Господь все охранял меня. Наконец, вышел на границу с Советской Россией. Был 1939 год, помолился я крепко и перешел границу СССР. Прямо наткнулся на пограничный наряд. Бросилась на меня овчарка, я отбился палкой. Слышу, клацнули затворы винтовок. Кричат: «Ложись!» Я лег, отогнали овчарку. Обыскали. Я говорю им, плачу от радости: «Братья родные, я к вам с самого Закарпатья иду почти все пешком, наконец, Бог привел меня на Русь Святую». Целую землю. Они молчат, лица – как каменные. Затем старшой говорит: «Вставай, поведем на заставу, там разберутся, что ты за птица».

На заставе меня сразу объявили шпионом какой-то иностранной разведслужбы и отвезли в город в следственную тюрьму НКВД. Там меня «поставили на конвейер». Это непрерывный допрос. Следователи меняются, а я остаюсь все тот же. Семь суток без сна и еды, даже без возвращения в камеру. Мне не давали сидеть, меня били, и очень жестоко. Я был в полубредовом состоянии. Терял сознание и падал на пол. Меня обливали ледяной водой, к носу подносили нашатырь. От меня требовали сознаться в шпионаже и в пользу какой страны. Рот пересох, губы разбиты, язык, как терка, и я хрипел следователю: «Я простой монах, я шел к братьям, к своим братьям русским. Я русин. Я с Закарпатья». Следователь выдохся, перед моим лицом – рука с пистолетом. «Сознавайся, гад, в последний раз предлагаю. Застрелю, как собаку! Считаю до трех: раз, два, три!» Бьет меня по голове рукояткой пистолета.

Судила меня тройка НКВД. Суд продолжался семь минут. Приговор: 15 лет – за шпионаж, 5 лет – довесок за религиозность и еще 5 лет ссылки. Итого: 25 лет.

Затем столыпинский вагон – это клетка для зверей на колесах. И пошло колесить: Перлаг, Свирьлаг, Воркута и проч. – все за Полярным кругом, и наконец Колыма. Не знаю, зачем меня так гнали? Мотался я среди сотен тысяч полубезумных, изнуренных непосильным трудом, болезнями, голодом, лютыми морозами людей, обреченных на смерть. От цинги выплевывали зубы, от морозов выхаркивали кровавые куски омертвевших легких. Обмороженные ноги в язвах, глаза воспалены, сердце заходится от страшной усталости. Но я держался, и Господь хранил меня. Сказывалась аскетическая жизнь в монастыре и привычка к скудной постной пище. Потом, я был молод и здоров телом и духом. Я молился и верил, что Господь поможет мне. Но вот нам объявили, что Германия напала на СССР. Началась война. Однажды меня вызывают к начальнику: «Номер 437, с вещами». Спрашивают: «Вы подданный Чехословацкой республики Кундря?» – «Да, – говорю, – гражданин начальник». – «Есть приказ мобилизовать вас в Чехословацкий корпус генерала Людвига Свободы, чтобы своей кровью искупить вину вашу перед Советским государством». – «Моей вины нет никакой, но я пойду на фронт».

И вот я обмундирован и на фронте в составе Чехословацкого корпуса. Ох, война, война – это не мать родна. Тяжела ты, проклятая, Каинов это труд и для монаха не занятие. Одно меня утешало – это память о святых воинах-монахах Ослябе и Пересвете, которых игумен Святой Сергий Радонежский послал сражаться на поле Куликовом. Итак, с боями вместе с корпусом я дошел до Праги. А затем меня отправили в Москву охранять Чехословацкое посольство. Стою, охраняю в чехословацком военном мундире, орденов на мне целый иконостас – и советские, и чешские, бравый был парень, девушки идут, заглядываются. В свободное время езжу в Загорск, в Троице-Сергиевскую Лавру. Свел большое знакомство. Встретил там архиепископа Луку, профессора-хирурга. Наконец, меня демобилизовали, а в Лавре рукоположили в иеромонахи.

Вернулся на родину. Здравствуй, Верховина, мати моя, вся краса твоя чудова у меня на виду. Опять в своем монастыре. Дошел там до игумена, а потом доспел до архимандрита. Живем, слава Богу, грехи отмаливаем. Да вот, опять гром грянул. Пришел к власти Никита Хрущев. Стал гнать церковь православную. От начальства поступил строгий приказ: закрыть наш монастырь, а монахов распустить. Вот дьявольское искушение. Я послал отказ. А они прислали на машинах целый отряд милиции. Стали менты бревном в ворота бить. Ворота повалились. Я кричу: «Святый Георгий, помогай!» Менты ворвались. Началась свалка рукопашная. Кому нос расквасили, кому фонарь под глаз. Меня, раба Божия, как зачинщика, арестовали. Сижу, пою: «Верховина, мати моя». Арестанты под благословение подходят. Судили меня, влепили срок, как рецидивисту. Молился я, и Господь надоумил меня написать президенту Чехословакии Людвигу Свободе. Пишу: «Господин Президент, пишет лично известный Вам подпоручик Кундря, который прошел с Вами дорогами войны до Праги. Так, значит, и так. Опять посажен за то-то и то-то. Уже не как шпион, а как архимандрит». Прошел месяц. В камеру приходит вертухай, кричит: «Кундря, на выход с вещами!» Не забыл генерал боевого товарища. Дай Бог ему здоровья.

Приехал на место. Церковное начальство трепещет. Упрятали меня на Верховину, подальше, в самый медвежий угол на приход. Ну, вот и конец, и – Слава Богу.

На следующий день рано утром до литургии батюшка Иов учинил блудному Ивану бесоизгнание. Батюшка вместе с церковным старостой – здоровенным мужиком-лесорубом завели Ивана в церковный притвор. Вскоре оттуда раздались такие жалобные вопли, такой визг, как будто на Рождество кабана резали. Потом был покаянный плач, и еще с полчаса все было тихо.

Наконец, шатаясь вышел Иван – взъерошенный, потный, красный, но притихший и смиренный. Он вытирал ладонью слезы и бормотал:

– Чтобы я когда – ни Боже мий. На вики все. Да чтоб мене Бог побил. Завтра запишусь в монахи.

Спрашиваю, а вышел ли бес?